Алексей Борисов
Ничей
– Слушаю, – я занес ручку над блокнотом.
– Вас я попрошу разместить официальный ответ в газете.
– Платно?
– Никаких «платно»! Я уже сто раз говорил, что это они нам должны платить за информацию, – Забегалов еще повысил голос. – Пусть печатают бесплатно! А если откажутся, разместим в нашем издании и подадим в суд. И вообще, пора уже произвести творческо-лингвистическую экспертизу того, что они публикуют. И сделать выводы, нужна ли нам эта газета, нужен ли договор с ней.
– Экспертизу будет делать пресс-служба? – спросил я.
– Нет. Этим займутся квалифицированные специалисты, – отрезал управделами, сделав ударение на слове «квалифицированные». – Ваша задача – проследить, чтобы опровержение вышло в срок и в полном объеме.
– Валентин Юрьевич, может, не стоит связываться с ними? – осторожно, как и подобает представителю ее профессии, произнесла Надежда Павловна. – Все знают вас как заслуженного и порядочного человека…
– Нет, стоит! – заряд гнева, предназначавшийся мне, достался главбуху. – А руководству отделов и служб приказываю: ознакомить с данной публикацией всех работников аппарата. И сегодня же провести ее коллективное обсуждение!
– Валентин Юрьевич, вы имеете в виду наше опровержение? – спросил главный экономист.
– Я имею в виду публикацию в газете «Факты и комментарии», – развеял сомнения Забегалов-старший. – Обсудите ее и об итогах доложите мне лично. Каждый!
Сразу после совещания я зашел в комнату к Витюше и Наталье. Витюша в одиночестве сидел за компьютером и при виде меня вздрогнул.
– Как дела?
– Да вот, – сконфуженно улыбнулся неформальный зам, – на обед не пошел. Мне тут с научной конференции кое-что прислали, по языкознанию. Читаю.
– Устроит тебе профессор научную конференцию, – сказал я.
– Ему-то диссертации писать можно, – начал Витюша.
– Ему можно, а другим нельзя. И вообще, теперь слово «диссертации» лучше всуе не использовать, – посоветовал я. – После обеда собирай личный состав у меня. Будут коллективные чтения. А Наталья пусть сразу зайдет, когда появится.
У себя в кабинете я закрылся на ключ и наконец-то перевел дух. Долго трезвонил городской телефон, но трубку брать я не стал. Предстояло спокойно подумать над одним единственным вопросом: кому и для чего понадобилось мочить Валентина Юрьевича.
Вообще, покровителем Забегалова негласно считался вице-губернатор Кобяков. Биографии обоих были похожи, только Кобяков родился на пару лет раньше. Оба ковали карьеру в комсомоле, оба всю сознательную жизнь провели на аппаратной работе. Когда грянула перестройка, в бизнес не подались, лавировали и терпели. Кобяков пережил опалу при смене власти в регионе, был задвинут в самые глубокие недра канцелярии, но уцелел.
Сделав правильные ставки, Георгий Вадимович при персоне следующего губернатора, Григория Владимировича, вернул себе утраченные рубежи. Слыл он человеком крайне закрытым, интервью прессе вообще не давал, на планерках и совещаниях был немногословен и неулыбчив. Говорили, что бизнеса у него до сих пор нет, зато имеются влиятельные друзья в Москве – само собой, из числа бывших комсомольцев.
В аппарате губернатора Кобяков отвечал за подбор и расстановку кадров, а также курировал общественные организации и СМИ. Это – по официальной версии. На деле, кроме решения кадровых вопросов, Георгий Вадимович занимался проведением предвыборных кампаний – разумеется, с нужным Григорию Владимировичу результатом. С первого дня вице-губернаторства он входил в политсовет «Ядрёной России», где его весу и влиянию остро завидовал даже главный областной партайгеноссе Митрофанычев…
В дверь аккуратно, одним пальчиком, постучали. Я открыл.
– Алексей Николаевич, вызывали? – это была Наталья.
– Наташа, договоры с редакциями у тебя?
– Да. Занести?
– Там всё со всеми согласовано?
– Конечно. Ведь Виталий Иванович подписал.
– Тогда заноси.
Я подержал папку на руке, открыл, полистал.
– У тебя какие творческие планы на сегодня?
– Пишу сама себе должностную инструкцию. Вы же сказали, что это срочно.
– Это не я, это профессор сказал. Отложи на время инструкцию. Разошли договоры по редакциям – для подписания. Прямо сейчас.
Наталья внимательно посмотрела на меня. В такие моменты я лишний раз мысленно напоминал сам себе, что девушка она совсем не бестолковая.
– Алексей Николаевич, может, подождем?
– Зачем? Виталий Иванович подписал, надо двигаться дальше.
– А профессор? – осторожно спросила Наталья.
– Не вижу взаимосвязи, – спокойно ответил я.
После ухода Натальи я пробежал глазами текст, полученный у Забегалова. По объему ответ «Фактам и комментариям» превышал ерническую публикацию раза в полтора. По стилю он живо напомнил заявления ТАСС осенью 1983 года, посвященные вторжению США на Гренаду. Профессор обвинял зарвавшихся писак в утере всякой совести и порядочности, в полном забвении принципа объективности и неуважении к закону. Подробно и тщательно перечислялись все регалии Валентина Юрьевича – звания, почетные грамоты, дипломы. Указывался общий трудовой стаж. Насчет же Забегалова-младшего Забегалов-старший написал, что Юрий Валентинович был принят на работу под начало Валентина Юрьевича в строжайшем соответствии со всеми кодексами – как и положено, на конкурсной основе. А до этого знаменательного события сын, еще будучи студентом, проходил в аппарате у отца производственную практику и заслуживал самых лестных отзывов. Пассаж про делишки архивного отдела Забегалов-старший целиком и полностью оставил на так называемой совести так называемых журналистов, уклонившись от объяснений по существу.
Я улыбнулся, и улыбка моя была не из приятных. Автор, прикрывшийся псевдонимом «Василиса Микулишна», действительно знал многое о жизни аппарата. Те, кто не один год посвятили работе в этих стенах, не раз и не два слышали разговорчики о том, сколько кандидатских и докторских диссертаций было подготовлено силами наших архивистов, скольких уважаемых людей осчастливили тихие подручные Валентина Юрьевича… Правда, о том, как благодарили управляющего делами эти уважаемые счастливцы, даже наиболее языкатые сплетники предпочитали помалкивать.
Самое оригинальное обнаружилось в самом низу последнего листа. Ответ бессовестной прессе был подписан моей фамилией.
Сотрудники расходились в недоумении и предвкушении. Недоумевали по поводу факта обязательного коллективного обсуждения статьи, предвкушали продолжение интриги. Я упорно делал вид, что не замечаю бросаемых на меня взглядов. Витюша задержался в дверях и помялся, как всегда.
Я вскинул брови, опять почти по-спикерски.
– Поговорить?
– Да.
– Тогда прикрой дверь.
Витюша прикрыл и сел на ближний ко мне стул.
– Там Колобков копии материалов затребовал, – сказал он вполголоса.
– Каких материалов?
– Наших прошлых договорных публикаций в «Фактах и комментариях», за которые парламент платил.
– А кто он такой, чтобы требовать? – спросил я.
Витюша опустил свои ясные очи.
– Ты дал? – продолжил я.
– Нет пока.
– И не давай. Как объявится Колобков, пусть ко мне идет.
В последующие минут сорок я периодически названивал в приемную Хрюшникова. Там любезнейшую Алевтину Викторовну после обеда сменила совсем неприветливая и немногословная Елена Вячеславовна. По ее словам, спикер то принимал депутатов, то говорил с Москвой по прямому проводу, то, наконец, уехал в неизвестном направлении, не сказав, когда вернется. Звонить Хрюшникову на мобильный я не стал, памятуя о его категорическом запрете на подобного рода действия. Дела пресс-службы Виталий Иванович срочными не считал.
Оставив это бесполезное занятие, я вышел прогуляться и размять ноги. В курилке на первом этаже, у запасного выхода на улицу, раздавались какие-то всхлипы. При ближайшем рассмотрении источником этих звуков оказалась сотрудница нашего собственного печатного издания Ольга Дмитренко. Она то затягивалась сигаретой, то громко шмыгала носом. Глаза у Ольги были явно на мокром месте.
– По какому вопросу плачешь? – осведомился я.
– Достал уже, – мрачно ответила Ольга.
– Я?
– Нет. Колобков.
– Что конкретно случилось?
– Текст мой опять потерял, а на меня орет. Будто я его не сдавала!
– Ты протоколируй и документируй.
– Протоколирую! По электронной почте посылаю в соседний кабинет! Но он же чокнутый! Номер сверстает, в типографию отошлет, а потом про свои же планы вспоминает.
– Амнезия.
– Что-что?
– Заболевание такое. Не рыдай, побереги здоровье. А то будешь такой же, как он.
– Типун тебе на язык! – Ольга нервно затушила окурок. – Пойду работать, а то сегодня еще в редакцию надо, за авансом.
Коллектив парламентского издания был почти в полном составе приписан к редакции бывшей областной партийной газеты «Ленинское знамя». С каждым его членом оформляли краткосрочный договор: с новичками – на месяц, со всеми остальными – на квартал. Считалось, что в таком случае люди будут острее чувствовать ответственность за свои слова и поступки. На довольствии в аппарате стояли двое: Колобков, редактор выпуска, и фотограф Колёсиков. Последнему платили сущие копейки, и он, как мог, подхалтуривал, устраивая левые фотосессии с депутатами. А пишущая наша братия регулярно бегала в «Знамя» за сладкой копеечкой, подвергаясь там мелким унижениям. Старые «ленинцы», которые давно приватизировали редакционный особняк со всеми активами, свысока смотрели на входящих-исходящих. Сами они бросили писать вообще, сдавая газетные полосы под рекламу, постановления-извещения и договорные материалы о достижениях властей.
Простившись с Ольгой, я вернулся к себе на этаж. Под дверью кабинета переминался с ноги на ногу приснопамятный консультант Колобков. Со мной он поздоровался, как всегда, в искательной манере, но я этого тона не принял и, молча кивнув, уселся в кресло.
– Расскажите, Владимир Владимирович, зачем вам копии материалов.
– Понимаете, Алексей Николаевич, это поручение Валентина Юрьевича. Эта грязная заметка – однозначно провокация против парламента. Нельзя, чтобы такое сходило с рук, и Валентин Юрьевич того же мнения.
– Делать вы с ними что будете?
– Понимаете, принято решение провести экспертизу…
– Это я слышал уже, – сухо заметил я. – А не скажете случайно, кто ответ писал?
– Какой ответ, Алексей Николаевич?
– «Фактам и комментариям». За моей подписью.
Колобков побледнел и облизнул губы.
– Понимаете, сам текст писал я по заданию Валентина Юрьевича, но кто подписывал, я не знаю, уверяю вас.
– Владимир Владимирович, – начал я голосом, который был неприятен мне самому, – вы всё-таки числитесь сотрудником нашей пресс-службы. Я вижу и понимаю вашу особую роль, но вы хотя бы заранее уведомляйте меня о публикациях, которые должны идти от моего имени. На большее я уже давно не претендую.
Глаза у Колобкова отчаянно бегали туда-сюда.
– Алексей Николаевич, прошу меня извинить, если что-то не так. Но это действительно было поручение Валентина Юрьевича.
– И в редакцию ездили по его поручению?
– В редакцию?
– Да.
Колобков облизнулся еще раз.
– Понимаете…
– Это тоже было поручение Валентина Юрьевича? – перебил я его.
– Да, но…
– Вы в курсе, что согласно утвержденному положению о пресс-службе все контакты со СМИ от лица парламента осуществляет только начальник пресс-службы или ее сотрудники по его поручению?
– Я…
– Я лично вам поручал выяснять отношения с редакцией «Фактов и комментариев»? Да или нет?
– Алексей Николаевич, были затронуты честь и достоинство Валентина Юрьевича. Это вопиющий факт! – с надрывом в голосе заявил Колобков.
– О своих чести и достоинстве Валентин Юрьевич способен позаботиться сам. Цитирую его же высказывание, – сказал я. – И сообщите мне, пожалуйста, кто конкретно будет проводить эту вашу экспертизу?
Колобков прекратил облизываться и выпрямил спину.
– Экспертизу? В частности, я буду проводить.
– Вы?
– Да. Забыл вам сказать: в прошлом месяце я защитил кандидатскую диссертацию по словесности. И еще этим займется Андрей Павлович.
Я откинулся на спинку кресла. Вот уж точно было «без комментариев».
Об Андрее Павловиче Карлове был особый спич. Появился этот кадр на парламентском горизонте примерно через неделю после моего назначения. Все мои предложения по комплектованию штата пресс-службы Хрюшников тогда завернул, сказав, что денег в бюджете нет. И на следующий же день, при подписании очередных важных бумаг, спикер как бы вскользь сообщил мне, что под мое командование с понедельника поступит бывший собкор «Советской промышленности». По неопытности я начал возражать, приводить логические доводы, но был отослан прочь. И собкор со стажем приступил к выполнению обязанностей референта.
В журналистских кругах это событие вызвало изрядный смех. Андрей Павлович относился к тесному кружку спивающихся корифеев. Корифеями эти работники пера и микрофона величали себя сами, ибо когда-то вместе учились и получали ценные указания из обкома партии. После краха социализма судьба раскидала их, и отчего-то ни один особо не преуспел. Карлова из «Советской промышленности» выперли, да и сама «Промышленность» протянула недолго. Обиженный на весь белый свет, Андрей Павлович подрабатывал в разных изданиях, рангом пониже и с уровнем оплаты поскромнее. Писал, как он выражался, крепкую публицистику. Я в ней ничего крепкого не видел, мог лишь гадать о крепости употребленных при написании напитков. В погоне за яркими эпитетами вольно обращаясь с фактурой, Карлов неоднократно нарывался на неприятности. За него редакциям не раз приходилось письменно извиняться. Посему корифей сменил немало изданий, а несло от него вечно, как от ликероводочного завода.
Когда в парламенте Андрею Павловичу сказали, что рабочий день здесь начинается в девять утра, он сильно оскорбился. По словам Андрея Павловича, произнесенным при этом, он всегда был и остался человеком творческим, а человеку творческому не пристало являться в контору по звонку. Человек творческий, по его словам, творит, опираясь на вдохновение, а не по приказу. Как ни странно, после этих слов из аппарата его не попросили. Хрюшников, по данным из надежного источника, прямо балдел от корифеевой писанины и даже приводил ее в пример. Сидеть вдвоем с Карловым в одном кабинете никто не хотел, дабы не подвергнуться отравлению. В конце концов, после внутренней борьбы, подселили к нему бедную Ольгу – как самую молодую и не могущую сопротивляться.
– Идите, Владимир Владимирович, занимайтесь, – сказал я веско, давая понять, что беседа окончена.
День в парламенте близился к финишу. Хрюшникова я так и не услышал и не увидел. От Елены Вячеславовны узнал, что спикер заезжал минут на десять, потом снова уехал. Соединить она, по ее словам, не успела – а вернее, как всегда, не захотела. Думаю, по своему обыкновению разгадывала кроссворды и сканворды. К такому варианту я был заранее морально подготовлен. Поэтому очередной гость застал меня за составлением пространной служебной записки на высочайшее имя.
Дверь отворилась, пропуская внутрь кабинета Семёна Марковича Домашевского, одного из моих предшественников на высоком посту в пресс-службе законодательного собрания. Служивший верой и правдой партийному спикеру из фракции «Коммунисты и беспартийные», он был без церемоний выброшен из ближнего круга при смене караула. Эпоха «Ядрёной России» загнала Семёна Марковича в консультанты третьесортного отдела писем. Зам управляющего делами Власьев собственноручно выкинул в коридор пожитки и бумаги опального пресс-секретаря.
Семён Маркович, кроме службы в аппарате, преподавал на факультете словесности и слыл хорошим дядькой. Пересдавать экзамены к нему приходили прямо сюда. Напугав разгильдяев и разгильдяек нахмуренными бровями и суровым тоном, он всякий раз потом смягчался и говорил: «Ну ладно, давайте вашу зачетку». В молодости Семён Маркович сам поработал журналистом, вкусил и партийного хлебушка – то есть, ведал, что почем. Его и сейчас привлекали к творческим работам, а если конкретно, поручали готовить поздравительные адреса и обращения. До пенсии Домашевскому оставалось несколько месяцев, и в верхах сейчас решалась его дальнейшая судьба.
– Здравствуйте-здравствуйте, Семён Маркович, – улыбнулся я ему. – Заходите, пообщаемся.
– Да зачем я тебя отвлекать буду? – вздохнул Семён Маркович, проходя и пристраиваясь у окошка.
– Вы меня никогда не отвлекаете, – заверил я.
– Ну что, пнули Забегалова? – издалека начал Семён Маркович.
– Пнули. Только зачем и кто, до сих пор не пойму.
– А ведь он уверен, что это ты, – прищурился Семён Маркович.
До меня дошло не сразу. Семён Маркович глядел, улыбаясь, и протирал мятым носовым платком очки.
– Я?!
– Ты, ты. Он же знает, что ты его не любишь.
– Да что он, девица красная, чтобы я его любил?
– Не знаю, не знаю…
– Вообще, откуда эта информация?
– Говорят в кулуарах, – Семён Маркович неопределенно повращал очками.
– Может, стравливают нас таким образом? – предположил я.
– Может, и стравливают. Тот же Никифор Мефодиевич на тебя ох как зол…
– Да пошел он, гнида старая! – не сдержался я.
– Говорит, обидел ты его сильно, – продолжал Семён Маркович.
Я захотел плюнуть, да некуда было.
Никифору Мефодиевичу, по моему убеждению, давным-давно пора было прищемить его поганый язык. Таких, как он, следовало еще году в девяносто первом вывезти на барже подальше от берега и открыть кингстоны. Жаль, первому президенту России не хватило запала проделать всё это. Кормясь слухами и сплетнями, товарищ Толиков дул в уши не одному Хрюшникову. А обида его заключалась вот в чем. Как-то раз преподобному Никифору Мефодиевичу вздумалось вдруг показать служебное рвение – собственноручно написать в наше издание про какую-то мемориальную доску. Про ее охрененное значение в деле воспитания подрастающих поколений. И не просто написать, но и запечатлеть сие изделие на фото. Конечно, придворный фотограф Колёсиков был в тот момент занят, о чем я и сказал инициативному товарищу. Кроме того, Никифору Мефодиевичу мною было сообщено, что о подобных инициативах желательно извещать меня заранее, а не в последние десять минут. Ни слова не говоря в ответ, товарищ Толиков тогда вышел с таким видом, будто его унизили и растоптали. Попрали человеческое достоинство.
– Я через всё это проходил, – говорил тем временем Семён Маркович. – А тебя они особенно ненавидят: ты же не их человек. Толиков до сих пор возмущается. Не может понять, откуда ты взялся.
Я неаккуратно пошевелился в кресле, и боль в спине тут же напомнила о себе.
– Может, ну их всех к чёрту? А, Семён Маркович? Пусть сами в своем говне копаются?
– Не горячись, Алексей Николаевич. Спокойнее будь.
– Обрастать толстой кожей?
– Ну да, если можно так сказать. Уволишься, а что толку? Поставят на твое место какого-нибудь идиота.
– Я тут сам скоро в идиота превращусь.
А память подбрасывала новые сценки из прошлого. При известии о моем назначении все в аппарате, конечно, выпали в осадок. В тот момент в ящике стола у Хрюшникова лежала целая пачка резюме и прошений. Больше месяца спикеру промывали мозги самые разные кандидаты и кандидатки. Одна из кандидаток, по фамилии Скотникова, рвалась даже к нему в загородную резиденцию, грозясь лично представить развернутую концепцию работы пресс-службы. Себе в актив мадам Скотникова заносила доблестную службу в секретариате одного из предыдущих губернаторов. Ныне была она соседкой всё того же Валентина Юрьевича по подъезду одного и того же номенклатурного жилого дома.
К изумлению публики, спикер стоически вынес эти наскоки и подходцы. Этим он изрядно огорчил и Забегалова, и ряд других желающих пристроить в аппарат своего человечка или даже пристроиться лично. С тех-то самых пор любимой темой расстроенного Валентина Юрьевича и стали рассуждения о необходимости разогнать пресс-службу как слишком дорогостоящую структуру, к тому же хронически и вызывающе не выполняющую своих обязанностей.
Семён Маркович улыбался и глядел на меня сквозь очки.
– Ничего, Алексей Николаевич! Всё нормально. Держись!
– Да смысла всё меньше вижу.
Спина как будто отваливалась. Хотелось вытянуться и забыться, а еще лучше – погрузиться в соленую ласковую воду Средиземного моря, снова увидеть залитые солнцем горы, пальмы и разноцветные паруса…
Семён Маркович тактично кашлянул.
– Ну, я пойду. Ты тоже не засиживайся, отдохни.
– А вы же в отпуске вроде бы, – вспомнил я.
– На больничном, – поправил Семён Маркович. – Поджелудочная ноет, обследоваться надо.
– Ну и обследуйтесь. Зачем сюда ходить?
– Вызывают, – развел руками Семён Маркович. – Сегодня в обед спохватились: надо, оказывается, сделать речь к открытию клуба.
– Какого клуба? Ночного?
– Сельского. У Виталия Ивановича в избирательном округе. Он говорит, ты ему не пишешь ничего, вот меня и озадачили.
Я только рукой махнул.
– Интересно, а он хоть раз мне поручал?
– Не знаю, не знаю…
– Зато я знаю. Не было такого. У пресс-службы вообще эту функцию забрали. Теперь то вас дергают, то вообще непонятно кого. Бардак развели и виноватых ищут! – я с хрустом оторвал вчерашний листок календаря.
– Держись, Алексей Николаевич, – повторил Домашевский, вставая.
Я кивнул в ответ.
– Тут Шарохин к тебе не заходил? – спросил Семён Маркович уже с порога.
– Нет. А зачем?
– Если зайдет, скажи, что не видел меня, ладно?
– Скажу, – пообещал я.
Все будто сговорились не дать мне закончить эту служебную записку. Продвинуться вперед я успел ровно на абзац, когда дверь снова распахнулась – в этот раз без стука и стремительно. В кабинет, часто дыша, вбежал депутат Шарохин. Михаил Юрьевич руководил межфракционной группой «Честность», созданной на заре нынешнего созыва. Тогда всерьез предполагалось, что в нее вольются все, кому дороги идеалы неподкупности – невзирая на партийную принадлежность. Кончилась затея тем, что в группе скоро остались двое – сам Шарохин и один его коллега, в принципе не появлявшийся в парламенте. По регламенту группа должна была принять решение о самороспуске, но для этого ей надо было собраться на заседание. А провести его не имелось ни малейшей возможности, ибо кворум, согласно всё тому же регламенту, составлял более половины ее списочного состава.
Над уникальной ситуацией смеялись все, но поделать что-либо никто не мог. Закон, как известно, суров. И Михаил Юрьевич на совершенно законных основаниях продолжал ходить на малый совет, имел свой кабинет с телефоном-вертушкой и консультантом и, само собой, получал хорошую заработную плату с надбавками и премиями. Лидеру группы, как и главам партийных фракций, таковая полагалась.
Сам лидер был человеком военным (разумеется, уже несколько лет как в отставке) и периодически выступал с громкими заявлениями – то о горестной судьбе всей животноводческой отрасли, то о недопустимости приватизации городских рынков. Вполне, по-моему, искренне и честно ратовал за усиление государственного регулирования и, одновременно, за беспощадную борьбу с коррупцией. Что, опять же, по моему мнению, явно противоречило друг другу.
– Николаич, к тебе Домашевский не забегал? – сразу спросил Шарохин.
– Нет, – ответил я, помня свое обещание.
– Ах, падла такая! – яростно выдохнул депутат. – Нет, ну ты смотри, а! Специально от меня бегает!
– Говорят, он на больничном, – обмолвился я.
– Знаем мы эти больничные! Симулянт он! – продолжал бушевать Михаил Юрьевич.
– А что случилось? – спросил я, отрываясь от компьютера.
– Чтоб я за него хоть раз еще поручился!.. Да его прибить мало! – развивал свою мысль парламентарий.
В принципе всё было ясно и без вопросов. История эта началась до моего появления в аппарате. Тогда еще действующий пресс-секретарь задумался об улучшении жилищных условий и занял деньжат в одном почтенном банке. Крупную сумму без поручителя не давали, и Семён Маркович привлек в этом качестве депутата Шарохина, с которым был на короткой ноге. Потом власть переменилась, Домашевского хотели убрать из парламента к чёртовой матери и даже оформили приказ о его увольнении. Болтался он между небом и землей месяца три, банку кредит не возвращал. Банк разъярился и адресовал претензии поручителю. Поручитель тоже разъярился, ибо ничего такого не предполагал. И пошла писать губерния…
Семёна Марковича в аппарате оставили, но понизили и в должности, и в зарплате. Долг меж тем образовался приличный, особенно учитывая штрафные санкции. Банк пригрозил судом, и лидер группы «Честность» заплатил за Домашевского, дабы не было публичного скандала, связанного с депутатским именем. После чего эпопея продолжилась. Теперь уже Михаил Юрьевич бегал за Семёном Марковичем, требуя с него каких-то дополнительных расписок. Периодически депутат срывался на крик и обещал отвезти неплательщика в лес, подышать свежим воздухом.
– Говорят, он часть долга вернул, – сказал я.
– Хрен он чего вернул! – рявкнул Шарохин. – Он еще за моральный ущерб должен! Меня, уважаемого человека, в суд из-за него чуть не потащили!
– Моральный ущерб – материя тонкая, его трудно подсчитать, —заметил я.
– Ничего, подсчитаем! Я сам в суд подам! Квартиру у него заберу! – грохотал депутат.
Я вспомнил разговор с Валентином Юрьевичем. Видимо, на лице у меня что-то отразилось, так как Шарохин убавил громкость и спросил:
– Я тебя отвлекаю, наверное?
– Не очень, – дипломатично ответил я и покосился на монитор.
– Ну, извини. Сам понимаешь, он меня достал, – развел руками депутат. – Слушай, а что сегодня «Факты и комментарии» написали?
После ухода Шарохина, которого я снабдил копией заметки, работа пошла веселее. Как ни странно, никто больше не звонил и не заглядывал. Было около семи вечера, когда я поставил последнюю точку.
Я откинулся на спинку кресла, потянулся и перечитал концовку.
«…Все параметры договора на следующий календарный год уже согласованы обеими сторонами, текст подписан Вами и выслан генеральному директору издательского дома «Факты и комментарии». Начав односторонний, задним числом, пересмотр, парламент создаст прецедент, который может иметь последствия для всех СМИ. Никто из руководителей законодательного собрания ранее не поступал подобным образом. Естественно, в ближайшее время о таком шаге станет известно другим редакциям. Вследствие этого, все наши усилия, предпринятые за последние два года ради улучшения имиджа регионального парламента, могут оказаться обесцененными.
Ссылки на экспертизу качества договорных журналистских публикаций в правовом отношении совершенно неубедительны. Ныне действующие, а также заключаемые нами договоры не содержат никаких упоминаний о возможности экспертизы. Законодательством такая экспертиза вообще не предусмотрена, а ее объективные критерии отсутствуют. Со стороны парламента эти действия будут выглядеть попыткой свести счеты с газетой.
Убедительно прошу Вас взвесить все «за» и «против» для того, чтобы избежать непоправимой ошибки в нашей информационной политике.
Надеюсь на понимание».
Язычок, конечно, был еще тот, но…с волками жить – не поле перейти. Главную мысль, по-моему, донести удалось. Я распечатал служебную записку, расписался внизу и запер ее на ключ в верхнем ящике стола. Сейф пресс-службе не полагался, как и много чего еще. Диск с файлами я засунул в папку и взял ее с твердым намерением отправиться домой.
В большом здании давно уже было пусто. Свет в его коридорах не горел. Практически все работники аппарата убыли точно по графику, не задерживаясь в кабинетах ни на минуту. Задержки при новом руководстве не поощрялись: чрезмерное усердие даже будило в начальстве подозрения. Зачем за ту же зарплату нормальный человек будет пересиживать на службе?
Милиционер на вахте принял у меня ключ, и я привычно пожелал ему спокойного дежурства, когда пробудился мобильник.
– Ты нашу последнюю сводку читал?
То был Онищенко.
– Я не в кабинете.
– Жалко.
– Скажи своими словами.
– Прокуратура начала проверку.
– Проверку чего?
– Фактов, изложенных «Фактами». Про вашего Забегалова и сына.
У меня перехватило дыхание.
– Слышишь меня? Проверяют насчет родственных связей и прочего, – продолжал Онищенко.
– А основание для проверки? – спросил я.
Собкор «Интерксерокса» захихикал.
– Основание – сам факт публикации. Прокуратура по закону имеет полное право.
– Ну, спасибо, – только и ответил я.
– А ты наши сводки не читаешь, – ласково попенял мне коллега.
В кабачке «Синьор Робинзон» играла музыка. По вечерам в будние дни клиентов было немного. Мы вдвоем с Егором сидели в зальчике с бильярдом, за плетеной загородкой, которая изображала часть необитаемого острова. Как обычно, пили пиво. Домой, в пустую и не слишком теплую квартиру, мне что-то не хотелось.
– Брешут все. Верить, вообще, никому нельзя, – говорил Егор, закусывая блинчиком с семгой. – Думаешь, твой Домашевский на тебя не стучит? Ха! Размечтался…
– Ему-то зачем? – попробовал возразить я.
– А затем, чтобы выслужиться! Чтобы на пенсию не вытурили. Чтобы еще денег пополучать не за хрен собачий.
У Егора получалось довольно убедительно. И сам он был убедителен по своему обыкновению – с пудовыми кулачищами и живым весом в сто тридцать кило, при росте метр девяносто. Знал я его, можно сказать, с незапамятных времен. Я тогда был начинающим репортером, а Егор терся в неформальной тусовке, сражался за экологию и демократию. Стоял на митингах с портретом Ельцина. Потом судьба привела его в помощники к одному депутату, откуда мой приятель пробился в мэрию.
Но во властных структурах Егор не стал засиживаться. Прекратив, по его собственному выражению, маяться дурью, он рванул покорять банковскую сферу. К моменту нашего вечернего разговора за ним уже числился солидный стаж финансиста-практика, и командовал бывший юный демократ целым отделом в кредитном учреждении.
– Вот, по-твоему, чьих это рук дело? – спросил я его уже слегка заплетавшимся языком.
Егор хмыкнул, поддевая вилкой очередной кусок.
– Не знаю. Мутная какая-то история. Я бы даже подумал, что тебя специально подставляют, если бы не эта проверка. Прокуратура просто так ничего не делает.
– Прокуратура? Да она спала года три, не меньше. В упор ничего не видела и видеть не хотела! И про сына, и про махинации в архивах каждая собака в аппарате знала! – я непроизвольно повысил голос, и официантка с любопытством оглянулась на нас.
– Ты сам всё за меня сказал, – спокойно заметил Егор. – Три года спала, а тут – бац! – и проснулась. Кто ее разбудил? Кто сказал «фас»?
– Егор, дорогой, – проникновенно ответил я, хлебнув из бокала, – ты пойми: Забегалов – не та фигура, чтобы палить по ней из главного калибра. Это не политическая величина и не олигарх, у которого хотят забрать бизнес. Его шкурная выгода на сраных этих диссертациях – копейки по меркам серьезных людей.
