Сергей Алексеев
Удар «Молнии»
– Я на жлобов не обижаюсь, – отпарировал генерал. – А делать вызов «брандмайору» – ниже моего достоинства.
– Ну да! Ты же князь, а он из мужиков!.. Хороший девиз на вашем княжеском гербе – «Верность и терпение»…
– Порылся, почитал, молодец…
– С верностью у тебя все в порядке, а с терпением нынче туго.
– Коля, у меня Катю похитили средь бела дня. И сделал это человек, в какой-то степени близкий, но предавший меня. Не Родину, а лично меня. О каком терпении речь? – Он сделал паузу, проталкивая болезненный ком в горле. – Меня изъяли из поля зрения, Кархан поверил… А что же с остальными? Глеба Головерова наверняка уже пасут – начальник штаба. Да всех, Господи! И всех – на нелегальное? По конспиративным квартирам?.. Я ведь о другом говорю, понимаешь меня? И вот на другое у меня нет терпения.
– И я – о другом, – вдруг заявил Сыч. – Ты все еще обижаешься на «брандмайора», а он уже совершенно иной стал. Обломали мы его, обкатали, приспособили. Он пока еще мало в чем разбирается, но уже достижение – перестал нам мешать, не лезет туда, в чем не разбирается.
– Достижение!
– Напрасно смеешься, генерал. Когда не мешают – можно работать. Мы три дня подряд встречаемся с ним и говорим о тебе. Уверяю, он не тот, что был… Ты согласись, все спецподразделения – вещи все-таки элитарные. От подбора кадров до элементарного быта. Если не избаловали вниманием, то уж никогда не обходили…
– И знаешь почему? – зло усмехнулся дед Мазай.
– Знаю, знаю. Правильно, вы были заложниками у всех правительств. Бойцовых псов хозяин всегда кормит со своей руки.
– Молодец, соображаешь! И что же дальше?
– Пойди сам к «брандмайору», – вдруг сказал Сыч. – Подтолкни его. Он признал собственную некомпетентность. А главное – правомерность решения спецназа не штурмовать Дом Советов. Исчез страх перед вашей самостоятельностью…
– Да, и он снова решил завести бойцовых псов?
– Еще не решил, колеблется. Самое время подтолкнуть.
– Не пойду! – отрубил генерал. – Пусть заводит карманных собачек. Они не кусают руку хозяина.
– Сергей Федорович, «брандмайоры» приходят и уходят…
– Это я уже слышал!
– Ты профессионал. Должен быть мудрее, хитрее, что ли… Перешагни через обиду, сделай к нему первым шаг. – Сыч дипломатничал, подыскивал слова. – У всех этих «верных ленинцев» комплекс власти. Подай ему… даже не руку, а один палец – он сам схватит твою руку и будет трясти. А ты тем временем вложи ему свои мысли, пусть он их присвоит. И сам побежит доказывать и в правительство, и в Совет по безопасности, и к президенту.
– Терпеть не могу эти аппаратные игрушки! – Дед Мазай потерянно побродил по комнате. – Не зная тебя, можно подумать, что ты обыкновенный ловкач, беспринципный угодник…
– Да, и готов прогнуться перед начальством!
– С точки зрения политика, все в порядке. Уступчивость, компромисс, консенсус… Я же не политик, а воин. Не мое это дело – подталкивать дилетантов. В жлоба хоть золотое яйцо вложи, все равно он снесет тухлое. Не верю я в их перерождение, не верю!
– Хорошо, давай отложим этот разговор, – стал смягчать Сыч. – До лучших времен. Думаю, они близко… Мне пора на службу. Пока обещаю одно – завтра привезу документы. А ты мне обещай – до похорон никаких действий, никакой самодеятельности. Дадим Кархану возможность, последний шанс.
– Он-то хоть под контролем? – ворчливо спросил генерал.
– Под контролем и под охраной.
– Катя тоже была под охраной…
– Ну хватит меня мордой об лавку-то! – возмутился Сыч. – Не добивай, всю ночь еще работать…
– А я буду спать! – отпарировал дед Мазай. – Только вот сказочку на ночь почитать некому. Будь добр, разыщи мне майора Крестинина из «Альфы», пусть сегодня же приедет ко мне.
– Зачем? – насторожился Сыч, подозревая в язвительности генерала скрытую угрозу.
– Сказки читать!.. По телефону бы достал, да записная книжка осталась… в той жизни. А по справочному телефонов сотрудников спецслужб не дают. Пока еще не дают… Но скоро кто-нибудь и эту нишу заполнит. Можно открыть приличное товарищество с ограниченной ответственностью.
– Терпи, Сережа, – вместо ответа сказал Сыч и уехал.
Крестинин в «Молнии» исполнял обязанности помощника командира по оперативной разведке и был еще неофициальным летописцем, поскольку сочинял мемуары. Оригинальность их заключалась в том, что он не записывал свои сочинения, оставляя их в голове, и не потому, что их невозможно было опубликовать. Просто творческое вдохновение приходило к нему исключительно в боевой обстановке. Это был своеобразный аутотренинг, защита нервной системы от перегрузок. Алеша Отрубин молился в таких случаях, сам генерал вспоминал и читал про себя стихи Иннокентия Анненского или монологи Гамлета – каждый спасался как МОР, ибо в критической ситуации нельзя было замыкаться на себе и собственных чувствах.
Впервые дед Мазай узнал об этом увлечении Крестинина в Грузии, когда помогали свергать ненавистную законную власть всенародно избранного президента. А если точнее, то помогали сесть на престол грузинскому «члену Политбюро», который в суматохе развала СССР остался без полагающегося ему по рангу президентского дворца. Дворец этот был занят и оборонялся довольно хорошо уже две недели, и местными силами взять его оказалось невозможно. Так вот когда «Молния» под сильным огнем медленно просочилась ко дворцу и ночью заняла баррикады из железобетонных блоков, чтобы уже с этой исходной позиции штурмовать здание, дед Мазай взял свой старый автомат АК и пошел взглянуть на своих «зайцев». Из дворца стреляли густо и прицельно, поэтому пришлось попетлять и наползаться по площади, пока добрался до баррикад и бойцов, лежащих за блоками и бронещитами. После короткой перебежки он упал за железобетонный блок и вдруг совсем рядом услышал какое-то бухтение на русском языке. А был строжайший приказ не говорить по-русски вообще, отдавать команды по радио, переговариваться и ругаться только на грузинском.
– Кто там? – негромко окликнул генерал.
– Гнэвный грузынский народ, – отозвался Крестинин громким шепотом. – Кыпит наш разум возмущенный…
– Ты что там, молишься?
– Умел бы, так… Не умею!
– Чего же бухтишь, как глухарь на току? Приказ слышал?
– Слышал, товарищ генерал, – вздохнул майор. – Да я ведь мемуары сочиняю. И думаю по-русски.
Пули долбили блок, повсюду пел рикошет, брызгала каменная крошка. Президентская гвардия не жалела патронов, и надо было подождать, когда у нее нагреются стволы, закончатся снаряженные магазины и наступит психологическая усталость от стрельбы в пустое пространство.
– Тебе что, в лоб прилетело? – спросил дед Мазай. – Или контузило?
– Потому и сочиняю, пока не прилетело, – нашелся Крестинин. – Хочешь послушать? Вернее, разреши прочитать маленькую главку?
Лучше было слушать майора, чем автоматный треск, хруст бетона у головы и певучий рикошет.
– Ну, давай, – согласился генерал.
– Даю!.. Значит, так. «Лежал я на площади посередине столицы одного суверенного государства, и было надо мной южное ночное небо с овчинку. И одолевали меня интересные мысли. Вот лежал я и думал: была у нас великая империя из пятнадцати республик, из пятнадцати братских народов, которые научились мирному сосуществованию и жили без единого выстрела. И был единственный дворец – Кремлевский, за древними, неприступными стенами. Но сотворили из этих народов стада голодного, однако же крупнорогатого скота, а каждому племенному быку дали по дворцу. Стало у нас пятнадцать дворцов, пятнадцать отличных скотных дворцов с бугаями, у которых с целью освобождения вынули железные кольца из ноздрей, а с целью защиты бычьих прав не подпиливали рогов. И начали они бодаться между собой, бодать свои стада, вздымая на рога своих рогатых и безрогих соплеменников. И послали меня сотоварищи чистить от навоза эти дворцы. И чистил я всего лишь второй, а впереди было еще тринадцать…» – Крестинин сделал паузу и вдруг попросил: – Дедушка Мазай, выручи, дай хлорэтильчику, если есть? Я автомат высуну, а ты запихай в подствольник.
Ампула с хлорэтилом у генерала была свежая, еще невскрытая. Он достал ее из бронежилетного кармана, обернул тампоном и запихал в подствольный гранатомет Крестинина. От прямого или даже скользящего попадания в бронежилет на теле вспухал болючий кровоподтек. Побрызгаешь его хлорэтилом, «заморозишь» – и жжение как рукой снимает…
– Ну что, продолжать? – спросил майор, возвращая ампулу таким же образом. – А то после штурма все забуду, ни одной мысли…
– Не наводи тоску, – сказал генерал. – О подвигах Геракла уже написано.
– Чистить Авгиевы конюшни – удовольствие, – отозвался Крестинин. – А вот скотные дворцы… Какой тут подвиг?
– В жизни всегда есть место подвигу, – отпарировал дед Мазай и пополз вдоль железобетонных блоков.
Крестинин был близок ему по циничному отношению к современной политике…
Он приехал под утро, когда генерал и в самом деле заснул. Офицер-порученец не стал его будить сразу, хотя имел такой приказ, а прежде усадил гостя на кухне и сварил ему кофе.
– Мне тоже кофе, и побольше, – распорядился генерал, пожимая руку майора. – Пошли в кабинет.
Посвящать Крестинина в дела последних дней оказалось излишним: Сыч все ему поведал и, должно быть, проинструктировал. В Москве было тихо, не стреляли, в окна семнадцатого этажа было видно огромное светлеющее небо, однако летописец отчего-то начал сочинять свои мемуары, изменив привычному правилу.
– «Своего бывшего командира я застал запертым на конспиративной квартире, в полном унынии и непривычном состоянии подавленных чувств, – тоном рассказчика заговорил Крестинин. – Было ощущение, что находится он в каком-то спрессованном пространстве, в тягучей, как мед, среде, где трудно сделать всякое движение…»
– Двигаться трудно, – перебил его генерал. – А об унынии ты напрасно. На три дня можешь освободиться от службы?
– Могу, – пожал плечами майор, глядя выжидательно.
Дед Мазай подал ему телефонную трубку:
– Звони, освобождайся.
Крестинин удивленно похмыкал, покачал головой, однако отзвонился своему начальству и получил «добро», не объясняя сути дела.
– Теперь слушай внимательно. – Генерал притворил дверь в кабинете. – Сейчас же разыщи Головерова. Вместе с ним соберите группу из пяти наших мужиков, кто свободен или кто может дня на три отключиться от всяких дел. В условиях полной конспирации. Я знаю, Тучков болтается без работы, Грязев…
– Грязева в Москве нет.
– Кто есть? Знаю, Шутов в Бутырке…
– Есть Отрубин и Володя Шабанов.
– Отлично, хватит. – Дед Мазай уселся за стол. – Первая группа: Тучков, Отрубин, и Головеров – старший. Передай ему: пусть возьмет под наблюдение Кархана.
– Ты Сычу не доверяешь, дед?
– Сычу доверяю, его службам – нет… Лучше подстраховать, потому что Кархан может исчезнуть. А мне отпускать его нельзя!
– Все понял, – прервал закипающую ярость майор. – Головеров не отпустит.
– Твоя задача следующая, – продолжал генерал. – На Вятской улице есть трикотажная фабрика товарищества «Гюльчатай». Возьми Шабанова и пройди с ним эту фабрику вдоль и поперек, пролезь все дыры, наизнанку ее выверни. Там что-то есть! Чую!
– Думаешь, там держат Катю?
– Не знаю, – не сразу сказал дед Мазай. – Но очень уж подходящее место… Посмотри, что за люди, какую… продукцию выпускают. Сними на пленку всех живых, все, что шевелится. Поглядим, что за личико у этой восточной красавицы… Имей в виду, там должна быть хорошая охрана, пропускной режим. Так что лучше идти в нерабочее время, перед началом смены и выходить после нее.
– Сделаем, товарищ генерал!
– Головеров пусть раздобудет радиотелефон. Связь со мной каждый час… Возможно, в определенный момент потребуется провести операцию по захвату Кархана. Я дам команду.
– Вопросов нет, – озабоченно заключил майор. – Только ты, дед, зря Сычу не доверяешь…
– Я же сказал – Сычу доверяю! – возмутился генерал. – «Брандмайору» не верю. Если в стране полулегально действуют дудаевские спецслужбы и делают что хотят, значит, у нас нет органа государственной безопасности, а есть только люди, из собственного честолюбия исполняющие свой долг. Они партизаны. Почему же и нам не партизанить, если живем как на оккупированной территории?
– Скорее бы на пенсию! – вдруг помечтал Крестинин уже возле порога. – Сесть бы за мемуары! А то в голове уже нет ни одной свободной клетки, все исписал… Башка трещит от мемуаров! Даже первую фразу уже написал на бумаге: «В мои молодые годы мое Отечество напоминало потухший вулкан». Красиво звучит?
– Может, не потухший, а спящий? – предложил дед Мазай.
– А этого никто не знает, спящий или потухший. Человеческая жизнь такая короткая…
Он не успел дослушать Крестинина и выпроводил его за порог, поскольку офицер-порученец позвал к телефону – срочно звонил Сыч. Генерал схватил трубку…
Оказалось, что сегодня утром, услышав сообщение по радио о трагической смерти генерала Дрыгина, упомянутой вскользь среди прочих происшествий за прошлые сутки, бежал из Бутырского следственного изолятора Вячеслав Шутов, бывший майор, бывший аналитик разведслужбы «Молнии», бывший снайпер и бывший начальник тира в «Динамо»…
Еще на вокзале во Владивостоке, скрывшись от милицейской проверки, он пересчитал заработанные деньги, купил билет до Уссурийска на электричку и решил, что это самый подходящий и достойный вид транспорта, чтобы ездить по России. В поездах дальнего следования, в уютных купе с постелью тоже неплохо, однако ведь осатанеешь от тоски, от одних и тех же лиц, вынужденного распорядка дня, а Сане Грязеву хотелось обновления, постоянной смены декораций и многочисленной публики. В электричке же, как в огромном калейдоскопе, ничто не стояло на месте, все катилось, бурлило и сверкало неожиданными, непредсказуемыми гранями и комбинациями. И не требовалось много денег на один прогон от начальной до конечной станции. После Уссурийска дела пошли вообще блестяще. Пока он ждал следующей электрички, поплясал на вокзале, заработал на билет и на полсотни пирожков с мясом и капустой. Единственное, что сдерживало его свободу и руки, был чемодан, за которым приходилось следить во время пляски, поскольку его чуть не украли в Уссурийске, а потом еще присматривать в электричке, чтобы кто-нибудь случайно не прихватил. В чемодане было много хороших и полезных вещей, которые сейчас казались ему бесполезными. Добравшись до Спасска-Дальнего, Грязев все-таки решился избавиться от груза: переоделся в новый «концертный» костюм, надел на себя все пять рубашек, которые были, в купленную небольшую сумочку на ремне положил электробритву, чечеточные туфли, полотенце, мыло и зубную щетку. А чемодан с лишними вещами поставил на вокзале у стены и «забыл».
Первое ощущение от такого пути было потрясающим: за каких-то тридцать – сорок минут он зарабатывал столько денег, сколько не зарабатывал их никогда в жизни за такой срок. Он не знал, каковы доходы у музыкантов и певцов в подземных переходах Москвы, и полагал, что небольшие, судя по тому, как избалованный, ко всему равнодушный и озабоченный москвич шел мимо, и лишь приезжие останавливались послушать, поглазеть на столичную культуру подземелий и бросить в шапку (чемодан, коробку из-под обуви или просто на асфальт) какую-нибудь мелочь. На Транссибирской магистрали народ был совершенно иной – любопытный, изголодавшийся, заводной и невероятно щедрый. Скорее всего, потому, что за последние десять лет напрочь отвык и истосковался по национальным ритмам и танцам, сбитый с толку и замордованный африканскими ритмами и эротическими танцами под эти ритмы. И ладно бы, если на танцора-одиночку собиралась пожилая консервативная публика; более всего поражало, что зрителем была молодежь, чуткая к красоте и виртуозности исполнения, особенно заводная и чувствительная. В одной общей толпе были и нищие студенты, и «новые русские» в цветных пиджаках «с чужого плеча», и остепенившиеся, разбогатевшие комсомольцы в строгих костюмах. В Хабаровске навалили столько денег, что можно было взять билет на самолет. Пришлось еще полчаса плясать на «бис», после чего в круг вырвалась какая-то подвыпившая парочка и стала исполнять классическую цыганочку. Тем временем Саня Грязев прихватил кепку, туго набитую деньгами, и скрылся: опять к нему направлялись два стража порядка с дубьем.
Вместо авиабилета в Хабаровске он купил бубен с бубенцами и деревянные ложки: входил во вкус, появлялось желание обогащать свои выступления, вносить разнообразие, оттачивать виртуозность. Он ехал, давал концерты и снова ехал, не уставая восторгаться тем, насколько велика была Россия. Скорость передвижения на перекладных почти в точности соответствовала скорости движения на лошадях, и потому земля проплывала перед глазами медленно, в деталях и лицах. Он успевал всматриваться в каждую деревеньку, в полустанок, а в больших городах иногда задерживался на сутки, с изумленным лицом блуждая по незнакомым местам. Несколько раз он пытался устраивать выступления прямо на площадях, причем благотворительные, бесплатные, – просто не выставлял свою кепку. Поразительно, но такой душевный порыв не воспринимался! Люди останавливались, смотрели и старались побыстрее уйти, увести детей. Однако стоило поставить кепку и для затравки бросить туда пару сотен, как интерес публики резко возрастал. Наверное, люди хорошо понимали, что если молодой, лысый и прилично одетый гражданин пляшет за деньги – это нормально: нищета и рынок становились привычными; но если просто так, без причины, у зрителя закрадывалось сомнение, а не сумасшедший ли это? Не больной ли? Не маньяк?.. Иногда же Сане Грязеву хотелось плясать ради того, чтобы развлечься самому и развлечь публику, ибо даже в Сибири уже чувствовалась весна, вскрылись реки, оттаяли вершины холмов, заблестели отмытые окна и глаза людей…
И всю дорогу его преследовало одно странное обстоятельство: где бы он ни появлялся, где бы ни начинал концерты – всюду появлялась милиция, причем вооруженная автоматами, в бронежилетах и с навязчивой задачей проверить документы у Грязева. Он же, ощутив полную волю, уже принципиально не желал показывать свой новый паспорт, выданный взамен удостоверения личности офицера. В Чите его почти взяли на глазах у публики – подошли с трех сторон и ворвались в круг. Толпа было возмутилась, но блюстители порядка вскинули дубинки. Пришлось уронить на пол всех троих и уходить по-заячьи – петлями и сметками. В последний момент чья-то рука всунула ему кепку с деньгами и ремень сумки. После Читы, по всей вероятности, на него разослали ориентировку и недели две не давали покоя, отлавливая на каждом полустанке. Создавалось впечатление, будто он едет по оккупированной стране с полицейским режимом, и это неожиданным образом вдохновляло его, насыщало дорогу романтикой и приключениями. Что-то подобное Грязев испытывал на учебных тренировках, приближенных к боевым условиям, когда ставилась задача пройти насквозь атомную электростанцию, базу Черноморского военного флота, территорию воздушно-десантного полка, оставив в условленных местах кодированные знаки. Ему доставляло удовольствие оставить пластмассовую карточку на столе начальника охраны АЭС или начальника секретной части флота. Он представлял себе их физиономии, когда офицер особого отдела по телефонному звонку вынимал эти карточки и начинал крутые разборки. Грязева, как мальчишку, трясло от задавленного восторга и внутреннего смеха.
Он понимал, что это баловство, ребячье озорство, и не мог удержаться. А еще просто было приятно чувствовать себя неуязвимым и вольным в невольном своем государстве. Читинские ребята, кажется, сильно на него обиделись, хотя ничего дурного им не сделал, а только на пол уложил друг на друга, правда, на глазах народа. Переехав Байкал, как всякий приличный бродяга, Саня Грязев решил пожить денек в Иркутске и даже не стал давать концерт на вокзале, да к нему еще возле поезда прицепился милиционер, предлагавший пройти с ним в линейный отдел. Пришлось запереть его в пустом киоске возле ступеней подземного перехода, а он с испуга начал стрелять в фанерные стенки, поднял шум на весь город, так что Грязев вынужден был оставить железную дорогу с электричками и пересесть на автобус до Черемхово. Там он снова перебрался в пригородный поезд, поплясал на станции Зима, потом почти без эксцессов в Нижнеудинске, однако на узловой станции Тайшет, внешне спокойной и неагрессивной, решил дать большой гастрольный концерт – очень уж восторженно принимала публика! К тому же после традиционной чечетки Грязев начал с цыганских танцев, поскольку заметил в толпе цыганят, и тут не стерпел откуда-то взявшийся цыган – молодой, усатый, маслоглазый, в настоящей рубахе из красного шелка, в мягких хромовых сапожках на высоком подборе. И схватились они в перепляс, завели друг друга, разожгли соперничество, как в драке. Саня не заметил в пылу, как среди зрителей оказался целый табор – цветастый, шальной, глазастый. Забренчали бубны, захлопали в такт ладоши и даже скрипка запела! Больше всего Грязев боялся за свои чечеточные туфли: они были лаковые, тоненькие, красивые, но для серьезной пляски едва ли годились, поскольку купил их из-за твердой подошвы по случаю в магазине похоронных ритуалов. Вся надежда оставалась на то, что они отечественного производства и сделаны не из картона, а настоящей кожи. Да ведь клей-то у нас плохой! У цыгана же сапоги – залюбуешься, каблук наборный, на медных шпильках, с подковкой. Где и взял, гад, такие?
Полчаса отплясали – ему хоть бы что, а у Сани лысина мокрая и все три оставшиеся рубахи насквозь. Стало ясно, что цыгана умеренным темпом не взять, надо предлагать свой, стремительный, с разорванным ритмом, как при штурмовой атаке, с элементами гимнастики и акробатики, подавить его психологически, а то он все норовит кружиться да руками махать, как цыганка. Сначала у него глаз еще сильнее заблестел, начал было тягаться – то на «мостике» попляшет, то вприсядку пойдет с прихлопами по полу, но таборный «оркестр» хоть и свой ему был, однако непроизвольно убыстрял темп вслед за Грязевым. Он же требовал – еще, еще, еще! И так завел цыган, что они уж и стоять на месте не могли, пританцовывая в экстазе от малого до старого. Что тут началось! Вдруг заплясала вся толпа, засвистела, заухала, и даже бронежилетные менты, стоящие на исходных позициях, хоть и не пустились в пляс, но закачались в такт и будто бы подхватили самозабвенно восторженный напев:
– Най-най-най-най-най-най!..
И сломался цыган! С достоинством сдался – встал на колено и склонил голову. Красная рубаха на спине почернела от пота, волосы черные в сосульку, затуманился масленый глаз…
В тот же миг густой торжествующий ор возреял под вокзальными сводами. И милиционеры, раздвигая толпу, пошли в круг. Неизвестно, ушел бы на сей раз Саня Грязев – за час ни разу духу не перевел, ни на мгновение ни одной мышцы не расслабил, – да вдруг схватила его за руку старая толстая цыганка и, как торпеда, пошла через толпу. Остальные же обступили ментов и такой рев подняли – в ушах зазвенело. А цыганка вытащила его на привокзальную площадь и между машин, мимо каких-то заборов, складов и сараев повлекла прочь от народа. И только приговаривала на бегу:
– Ай, рома! Хорошо пляшешь! Ай, рома! Молодец!
Лишь по дороге, когда уже отдышался, вспомнил, что оставил на вокзале и сумку с нехитрыми инструментами, и кепку с деньгами. Да уж поздно было возвращаться назад. Между тем цыганка вывела его на окраину города, за железную дорогу к огромному лесоскладу, и только тут пошли шагом.
– Ай, рома, хорошо плясал! Горячее сердце у тебя! Душа вольная!
– Куда же ты ведешь меня, мать? – спросил Саня.
– А в табор, рома! Цыган посмотришь, тебя цыганам покажу! Ай, рома, молодец!
Это были настоящие цыгане, кочующие на лошадях, певчие, пляшущие, хотя и торгующие попутно на собственное пропитание. За лесоскладом у них палатки стояли, импортные, разноцветные, яркие, и повозки укрыты таким же брезентом. На палаточных веревках сушилось детское белье, рубахи, юбки; неподалеку паслось десятка два лошадей, только травы еще не было, поэтому старый цыган разносил им сено с телеги. Виделось в этом таборе что-то древнее, истинно кочевое – может, ветер вздувал шатры точно так же, как тысячу лет назад, или кони бродили такой же неторопливой поступью и дым костра курился и реял над станом. И вместе с тем отовсюду выпирала кричащая современность: повозки на автомобильных колесах, упряжь из авиационной брезентовой ленты и эти яркие туристические палатки с рекламными надписями «Мальборо», «Кэмел». Похоже, все цыгане промышляли в городе, среди палаток виднелись две женщины да старик возле коней. Старуха, что привела Грязева, велела ему подождать возле костра, сама же вошла в одну из палаток и пропала минут на пятнадцать. Тем часом от города потянулись цыгане небольшими, скорее всего семейными группами. Шли весело, кричали и разговаривали громко и, увидев Саню, что-то радостно говорили на своем певучем и каком-то развинченном языке, но восклицали по-русски:
– Ай, рома, молодец!
Лишь потом он случайно узнал, что табор восхищался не только его пляской и победой над удалым цыганом. Под шумок, под стук каблуков и оцепенение восхищенной публики ловкие на руку кочевники основательно почистили карманы, сумочки и чемоданы зрителей. И тогда же он усомнился в своей победе – уж не спектакль ли разыграли эти кочевые артисты?
Но это случилось потом… А в тот вечер все время ликующие цыгане устроили праздник – общее застолье у одного большого костра. На землю натрясли толстый слой сена, вынесли из палаток и расстелили сначала войлочные маты, затем ковры, посередине же, совсем по-домашнему, положили клеенки и буквально навалили горы снеди – от свежих помидоров до мохнатых плодов киви, от вареных куриц до салями. Но при этом очень мало вина, всего несколько бутылок рислинга. Когда все было готово, из палатки вышел еще не совсем старый, однако болезненного вида цыган с пегой бородой и серьгой в ухе. Ни настоящий цыганский наряд его, ни походка, ни голос не могли создать у Грязева образ старшего в таборе, барона, поскольку в нем чувствовалась глубокая интеллигентность и европейское образование. Не серьга бы, не богатая бордовая рубаха с золотым шитьем, можно было подумать, что это стареющий профессор, декан какого-нибудь гуманитарного факультета. Ему принесли раскладной стульчик, усадили в центр застолья и лишь после этого расселись сами. Старуха показала Грязеву место напротив барона. Тот что-то негромко спросил по-цыгански, и весь табор ответил весело и дружно. Сразу засмеялись, заговорили, изредка вновь восклицая:
– Ай, рома, молодец!
И тот молодой маслоглазый цыган кричал со всеми в общем восторге, будто самолюбие его никак не пострадало, – ни обиды, ни даже спортивной злости. Цыганка налила две чайные чашки вина, подала сначала Грязеву, затем барону.
– Ну, здравствуй, гость! – с мягкой торжественностью сказал «профессор». – Мои люди говорят, ты Григория переплясал. Впервые вижу человека, который бы заставил его поклониться. Если бы русский с цыганом работать взялись – тут бы я поверил, а в пляске редко кто цыгана одолеет. Выпьем-ка за твое здоровье, гость! Да покажи старику, что умеешь.
– Покажи, рома, покажи! – загудел табор.
Саня Грязев отпил вина, поставил чашку и с тоской глянул на свои туфли. От прогулки по сырой весенней земле они размокли, подрастянулись и могли вот-вот развалиться. Возле носков подошва уже опасно дышала…
– А дайте-ка мне ваши цыганские сапоги! – сказал он. – Неловко мне лысому да еще босому плясать перед табором!
– Молодец, рома! – засмеялись и закричали цыганки, давно посматривающие на лысину. – Ай, молодец!
Ему принесли несколько пар – от офицерских хромовых до шитых на заказ, с подбором и подковками. Как не жаль было, но не подошли заказные из-за подъема. Грязев надел поношенные офицерские, смял голенища, взбил чечетку на земле – вроде не трет, не давит…
– Эх, чавела! – распаляясь, крикнул он и легкими, но выверенно-четкими движениями пошел в круг.
Не ударить бы в грязь лицом! Все-таки не каждый день в таборе плясать доводилось… А цыганский «оркестр» уже запристукивал, потянул мелодию танца, покатил медленную зыбучую волну – всколыхнулся вечерний простор. Земля была еще мягкая, влажная, прессовалась под каблуками, тут дробью не возьмешь, не очаруешь слух ритмом; тут вся красота в точности и пластике движения, в постепенном наращивании темпа – от падающего первого камешка до горной лавины, которая должна заполнить, захватить все пространство. Через минуту он привык к сапогам, еще через две – к земле, и пошло дело! А тут еще маслоглазый соперник отнял у молодой цыганочки настоящие кастаньеты и стал точно выстукивать ритм, подстегнул ноги, вдохновил ликующие мышцы.
И разошлась, развернулась душа! Замелькал перед глазами цветастый смеющийся народ, заискрились десятки огромных черных глаз. Плясать в таборе оказалось легче! Энергия танца воспринималась мгновенно и так же мгновенно отдавалась назад, усиленная втрое. Странным возбуждающим «допингом» вдруг показались ему яркие палатки, кровли повозок, пестрые одежды и особенно огромный, бурно пылающий костер, излучение которого доставало лица, плеч, рук и как бы насыщало дополнительной энергией каждое движение. Цыганская мелодия, с которой, можно сказать, рождался и умирал русский человек, была так же близка, горяча и понятна, как горящий огонь. Только в ритме, только в танце пробуждались и начинали жить вновь древние, глубинные корни, связывающие эти два народа. И потому цыгане любили петь русские романсы, а русские – плясать цыганочку. И учиться этому не было никакой нужды ни тем ни другим.
Эх, чавела!
И вдруг что-то нарушилось! Нет, ритм не сбился, а темп все еще рос, однако некая чужеродная нота вписалась в гармонию и начала стремительно разрушать ее, как ползучая трещина разрушает хрустальную вазу. Этого еще никто не заметил, ибо возникший диссонанс был пока скрытым и ощущался лишь мышцами, но он набирал силу вместе с убыстряющимся темпом. Саня Грязев неожиданно перехватил маслоглазый взгляд цыгана с кастаньетами и вмиг все понял: улыбаясь, недавний соперник выстукивал ритм и умышленно «отрывал» последний такт. Эх, чавела! Приучил, притянул к себе слух и теперь медленно готовил провал… Грязев выбрал позицию, молниеносно крутанул «колесо» и носком сапога достал кастаньеты, выбил из рук и успел поймать их в воздухе.
– Молодец, рома! – закричали цыганки, и в тот же миг в кругу оказалась девочка лет тринадцати, тоненькая, почти еще безгрудая, но уже грациозная и гибкая. Ах, выросло бы у нее что-нибудь поскорее! Вот уж бы подразнила, вот бы уж было на чем звенеть монистам! Однако до чего же глубокие и вишневые были глаза!..
