Сергей Алексеев
Покаяние пророков
Мастер откинул голову и закрыл глаза, а сиделка испугалась, подумала: новый приступ, – и начала привязывать руки к кровати, однако он приподнял голову.
– Не распинайте меня… Я слушал голос… Потребность в покаянии… Да-да… Нет, священнику не скажу. Не верю посредникам… Лгут. И нам, и… кому служат.
– Ну зачем же вы так? Есть истинные служители, монашествующие. Батюшка… он монах. Ей-богу, как святой…
– Не встречал…
– Вы поговорите с ним и сразу увидите! Я все&таки позову! – Она с оглядкой пошла к двери. – Он примет вашу исповедь!
– Не делайте этого… Ничего не делайте против моей воли!
Долгая служба давала себя знать: Лидия Игнатьевна обреченно вернулась назад.
– Ну как еще вам помочь?..
Академик расслабленно вытянулся и почувствовал, что опять начинается дрожание пальцев…
– Вы – святая… Вот истинное служение… Да только ни вы, ни священник не поднимете моего греха… Ни соколу, ни кречету… суда Божьего не миновати… Позовите этого, Палеологова. Он спас меня. Он напомнил… есть на свете человек, которому можно исповедаться. Враг мой, который поверит!.. Других не встречал… Потребность исповеди… Позовите же Мартемьяна!
– Кого позвать? Я не знаю такого! – В голосе было отчаяние.
– Человека, который был здесь…
– Палеологов? Ради бога, не надо! – Лидия Игнатьевна вскочила, поднесла воду. – Успокойтесь, пожалуйста! Он плохой человек!
Мастер двинул рукой – опрокинул стакан.
– Плохой… Но правду сказал… Не умру, пока грех с души… Я его пошлю!
– Кого пошлете? Куда?..
– Палеологов найдет и приведет ко мне Мартемьяна… Он найдет… Только не помню фамилии.
– Чьей фамилии?
– Диссертация 2219… Вы же называли его имя… В приложениях были фотокопии… Да, помню, снимки камней. Камни-храмы… Фамилия редкая, и так похож на Мартемьяна…
3
Боярышня
После первой, разведочной экспедиции в одиночку он имел весьма смутное представление о том, что нашел в глухой красноярской тайге, какой исторический пласт копнул; пока была лишь интуиция, которой на первый раз хватило, чтобы вернуться назад с вдохновением даже при нулевом результате.
Космач в то время уже был кандидатом, но работал младшим научным сотрудником на историческом факультете, ждал преподавательского места, зимой вел лабораторные на первом курсе, иногда подменял заболевших коллег, а на самом деле собирал фактический материал для докторской своего шефа – завкафедрой Василия Васильевича Даниленко, и о своей тогда и мечтать не мог. Это Космача вполне устраивало, ибо с мая по октябрь он отправлялся в экспедиции по заданию начальника, за государственный счет, но получалось – работал в свое удовольствие, ибо ему нравились путешествия, скитания по лесам, а будучи крестьянских кровей, он довольно легко вписался в старообрядческую среду и скоро почувствовал, что начинается некая отдача.
Космачу бы к кержакам сроду не попасть, если бы Данила, как звали шефа студенты, не писал диссертацию по истории никонианского раскола. Тема эта к тому времени уже была перепахана не десяток раз, причем историками с мировыми именами, и требовался совершенно свежий, оригинальный материал. А его&то как раз не хватало, и придуманная Данилой очередная концепция или рассыпалась сама, или кто&то очень умело разваливал, чем бы ее ни наполняли и какими бы обручами ни стягивали.
Однако Василий Васильевич не сдавался, генерировал новые идеи, добывал деньги, необходимые документы и весной опять засылал Космача в семнадцатый век.
Сам он был насквозь кабинетный, болезненный да еще заикался, отчего свои лекции писал как ритмическую прозу и почти пел на занятиях. Студенты посмеивались над ним, передразнивали, однако уважали, как уважают всех веселых и азартных неудачников, к каковым Данила и относился. Почему&то у него были постоянные конфликты с Москвой, а точнее, с ЦИДИКом – был там такой центр, где выдавали специальные разрешения и деньги на проведение исследовательских работ в старообрядческих скитах, а потом требовали подробные отчеты об экспедициях. Космач был исполнителем, практиком и до поры до времени особенно не соприкасался с таинствами этой кухни, замечал только, что Василий Васильевич отсылает в Москву липовые отчеты, конструируя из экспедиционных материалов некую полуправду.
– Н-не достанется моя л-люлька проклятым л-ляхам! – мстительно повторял он. – Или я н-не запорожец!
Он на самом деле постоянно курил трубку и возводил это в культ, таская в карманах множество причиндалов к такому занятию – несколько трубок, разные табаки и набор для чистки, отчего давно и навечно пропитался соответствующим запахом. Если он проходил по коридору или читал лекцию в аудитории, чувствовалось и через несколько часов.
Мысль основательно проработать таинственный толк странников-неписах принадлежала Даниленко. Он, вряд ли когда видевший кержаков живьем, как опытный резидент всегда очень точно ставил задачу своему разведчику; возможно, поэтому Космачу удалось сблизиться с неписахами настолько, что ему показали дорогу сначала в Аргабач, своеобразную базу странников, разбегавшихся оттуда по всей стране и даже в Румынию и Болгарию без каких-либо документов.
Лишь потом намекнули о Полурадах, мол, есть и оседлые странники, но живут далеко и про них мало что известно.
И вот когда Космач вернулся поистине из семнадцатого века, Данила от одного беглого рассказа так взволновался, что четверть часа не мог слова вымолвить. Потом съел таблетку, выпил капель, закурил трубку и стал заикаться еще больше.
– И-й-есть попадание. Н-н-на будущий год с т-т&тобой пойду. Й-я этот ЦИДИК н-наизнанку выверну!
Как позже выяснилось, Данила посвящал своего МНСа не во все тонкости, объяснить этот его порыв можно было лишь некоей местью провинциального ученого столичной научной знати.
– Вам со мной нельзя, – заявил Космач. – Можно испортить все дело.
– П-почему?
От прямого ответа пришлось уклониться:
– Чтоб ходить по тайге, нужно хорошее здоровье. Это в первую очередь.
– Й-я вспомнил. З-заикастых и больных в скитах не признают. Т-ты это хотел сказать?
– Не то чтобы не признают, но считают блаженными. И отношение будет соответствующее.
– Скажешь, я т-твой глухонемой б-брат! – Он был готов на все.
– Придется бросить курить.
– Д-да т-т-ты ч-чокнулся! Н-невозможно! Л-лучше не пойду!
После того в течение зимы Космач еще трижды, устно, письменно и уже досконально, излагал все детали экспедиции: от кого к кому шел, о чем говорили и как кто живет в Полурадах, как выглядят, как смотрят, что едят-пьют и какую одежду носят.
Только о Вавиле молчал, ибо ее существование на свете к науке отношения не имело.
Выслушав его, Данила всякий раз снова вдохновлялся на поход:
– П-поведешь меня с собой. Как тень ходить б-буду. К-курить брошу! Д-диктофон возьму, ф-фотоаппарат шпионский. Н-надо все писать и снимать. Иначе н-никакого толку!
Старообрядцы и особенно странники боялись как огня и не выносили никаких бумаг, записей и фотосъемки, при малейшем подозрении могли выставить вон из скита и, самое страшное, – пустить весть по Соляной Тропе, чтоб не принимали анчихристовых слуг. И тогда путь закроется навечно. Космачу все это было известно, и потому он пытался отговорить шефа от подобных затей, однако тот стоял намертво.
– Н-нет смысла иначе, нужен ф-фактический материал, пленки, снимки.
– Опасно это, – отговаривал Космач. – Лучше все запоминать. Я так натренировал память – ни диктофон, ни фотоаппарат не нужны. Ложусь спать и забиваю в сознание все, что было за день. Потом повторяю, что произошло вчера, позавчера… И так каждый день.
– Й-й-я что, т-твою память к диссертации приложу?.. Т&только вещественные доказательства, к-как на суде. Ин-наче хрен и к защите д-допустят, с-сволочи.
Должно быть, он отлично знал, за какую еще совсем не известную Космачу тему тот взялся и в каком виде ее надо подавать. Он вообще как рыба в воде плавал в научной исторической среде, и слова его не раз потом вспоминались. Особенно – о могущественном и таинственном ЦИДИКе, который Данила обожал и тихо ненавидел. Он не мог предполагать только того, что накануне выезда в экспедицию попадет в клинику с затемнением в легких – болезнью, которой вроде бы никогда не страдал и все время лечился от язвы желудка. Все&таки вечно торчащая в зубах трубка сделала свое дело.
Вместо себя Данила приставил к Космачу свою аспирантку Наталью Сергеевну, женщину лет двадцати шести, с гладенькой прической, в очках и с бледным, кабинетным лицом. Особа эта сразу не понравилась, а своей готовностью служить шефу в любой роли вызвала раздражение.
– Б-будешь говорить: жена, – наставлял шеф. – Она п-покорно станет ходить за т&тобой, молчать, записывать и снимать.
– Может, я сам справлюсь, в одиночку? – безнадежно предложил Космач в присутствии аспирантки.
– Н-н-не справишься, – был категоричный ответ. – З-забирай девицу и топай.
Когда они, уже вместе, пришли к нему в больницу накануне выезда, Данила, далее своего кабинета носа не высовывавший, вдруг без единой запинки прочитал целую лекцию, впоследствии оказавшуюся весьма полезной:
– Мы неправильно строили отношения. Я все понял. И ты запомни: никогда не старайся сделаться своим для староверов. Не ломи с ними, как конь, не выслуживайся своим горбом, не сокращай дистанции. Ты – ученый муж! Как только они почувствуют, что ты такой же, как они, – доступ к информации получишь лет через сорок, и то если сильно постараешься. Они не такие простые, как кажется на первый взгляд, и не такие уж наивные, какими им хочется выглядеть. Пока ты ученый, пока ты в их сознании принадлежишь к некоей высшей породе людей, пока ты живешь, чтобы искать истину, ты им интересен.
Летели самолетом до Красноярска, оттуда на теплоходе по Енисею до пристани Ворогово, затем на попутках до Воротилово – последнего населенного пункта, дальше лишь старые лесовозные дороги, эдак километров на полста, а еще глубже – тайга нехоженая, болота и урманы. Коней на лесоучастке взяли по договору, оставив залог в две тысячи рублей, но зато на выбор – двух кобыл под седла и молодого мерина завьючили грузом, которого было порядочно: в двух рюкзаках везли продукты, нехитрые подарки для женщин, патроны и ружейные запчасти для мужчин, резиновую лодку, спальные мешки, палатку, да еще пришлось купить мешок овса.
Было начало июня, только что схлынуло половодье, погода стояла теплая и солнечная, гнус особенно не донимал, но теплые лывы, оставшиеся от разливов, чернели комариной личинкой – через недельку дышать станет нечем, а ходу до Полурад что пешему, что конному – двенадцать суток.
Поначалу Космач присматривался к своей ассистентке, не оберегал от работы – даже коней научил треножить, инструктировал, поучал – все выносила: и день в седле, когда, спустившись на землю, не можешь встать на ноги, и кухарство на костре, и ночевки на болоте. За неделю конного хода они немного сблизились, по крайней мере не стало официальных отношений и предвзятости, которая одолевала Космача. Единственное, что ему не нравилось, – ее роль жены.
– Давай так: ты мне – сестра, – предложил он однажды. – Это будет лучше и убедительнее.
– А мне кажется, жена лучше, – засмеялась Наталья Сергеевна. – Это солидно.
– Подумай хорошо, нам придется спать в одной постели. Это тебя не смущает?
– Напротив, это меня возбуждает. – Она сняла очки и вместе с ними – образ учительницы женской гимназии. – Свершится то, что бывает только в грезах одинокой женщины. Просыпаешься и чувствуешь; рядом спящий мужчина… Чужое, незнакомое тело, от которого исходит тепло, обволакивающее мужское дыхание… Ночь и полная темнота, случайные прикосновения рукой, обнаженным бедром и – запрет! Табу! Ничего нельзя! А запретный плод так сладок…
– Ты что, сексуальная маньячка? – в сторону спросил Космач.
– Нет, я одинокая женщина.
– Так вот, легенда по поводу супружества отменяется. Мы брат и сестра.
Вся эта родственность была обязательной, ибо по нравам и законам староверов чужие люди не могли странствовать вместе. Это вызвало бы настороженность, разрушило едва установленный контакт с оседлыми неписахами. Если есть доверие к тебе, то оно автоматически распространяется на жену, сестру, брата, сына, но ни в коем случае не на чужого, пусть даже самого близкого по духу человека, которого ты привел с собой. Из&за незнания подобных щепетильных тонкостей была загублена не одна экспедиция, кержаки закрывались наглухо и своим подчеркнуто равнодушным отношением или в открытую выгоняли гостей из скитов, не объясняя причины, и еще весть пускали по Соляной Тропе, чтоб не принимали этих ученых странников. Данила, кабинетный аналитик, не мог найти твердого и определенного объяснения такому явлению, хотя высказывал предположение, что это продиктовано сохранившейся у старообрядцев родовой психологией семнадцатого века: доверять можно только кровной родне или супругу.
Наталья Сергеевна не спорила, однако и особой покорности не проявляла.
– Если это нужно для дела, я готова быть и сестрой. «Миленький ты мой, возьми меня с собой…» – пропела она. – Но не забывайте, Юрий Николаевич, нас с вами повенчал сам Василий Васильевич, а мы его рабы и работаем на него.
Аргумент был веский, неоспоримый и прозвучал обидно. Космач лишь поежился и ничего больше не сказал.
И пока он раздумывал, кем лучше представить ассистентку, к выбору легенды подтолкнул случай. После переправы через холодный, ключевой Сым Космач пустил коней на дневную кормежку, сам же лег на песке, обсыхал и грелся на солнышке, поскольку плыл вместе с лошадьми. Наталья Сергеевна переезжала реку на резиновой лодке, вместе с вещами и седлами, и потому решила искупаться в теплом заливчике, а заодно затеяла постирушку, пользуясь тем, что на жарком и ветреном берегу нет гнуса и сохнет все быстро. Она уже давно не стеснялась Космача, походные условия, в которых оказалась привыкшая ухаживать за собой женщина, диктовали свои правила, а может, умышленно поддразнивала его – в любом случае, дорвавшись до воды, она раздевалась донага, хватала шампунь, мыло с мочалкой и устраивала баню. Так было и на этот раз. После мытья и стирки она развешивала на кустах белье, когда Космач увидел на берегу человека – короткого бородача средних лет, стыдливо отвернувшегося в сторону. Дерюжная лапотинка, валяная шапка, несмотря на жару, бродни из сыромятной лосиной кожи и старенькое ружьишко на плече – странник, и сомнений нет.
– Христос воскресе, люди добрые! – весело поздоровался и поклонился, когда Наталья Сергеевна, схвативши платье, спряталась в ивняке. – Простите уж, что не ко времени явился… Да ведь дело житейское, дорожное…
Космач тоже раскланялся, натянул брюки: вынесло же его в такой час! И ведь наверняка давно стоял затаившись, подсматривал, прежде чем выйти…
Мужичок помялся.
– Лошадки&то твои кормятся?
– Мои…
– Кобылки добрые, особенно гнедая… Ты не ученый ли? А то слух был, идет нынче не один – с женой…
Вести по Соляной Тропе разносились молниеносно и необъяснимо с точки зрения здравого рассудка.
– Ученый…
– Вот и я смотрю… А меринок у тебя прихрамывает, должно, стрелку намял.
– Да есть маленько…
– На ночь в глину поставь, так отойдет.
Космач достал из вьюка пачку винтовочных патронов, но отсчитал всего пять, подал встречному.
– Помолись за путников, божий человек.
У того глаза блеснули радостно: хоть и бродил с дробовиком, но винтовку наверняка имел. И если даже нет, то патроны эти были своеобразной валютой, за обойму давали соболя, пуд ржаной муки или фунт соли
– Благодарствую, – ответил сдержанно. – И помолюсь. А зовут меня Клавдий Сорока. Слышал?
– Конечно, слышал!
На Соляной Тропе его знали все, а известен Клавдий был тем, что ходил выручать попавшихся в каталажку странников. Если кого&то из беспаспортных кержаков задерживала милиция, он приходил в тот поселок, сдавался сам и, когда оказывался за решеткой, невероятным путем выводил оттуда своего единоверца и сам убегал. Он давно был объявлен во всесоюзный розыск, и Космач не раз видел его портреты на пристанях и вокзалах, однако Клавдий не унимался и преспокойно ходил в мир.
– Ну так прощай, ученый муж! – застрекотал Сорока. – Авось еще свидимся! Коли помолиться нужда, так здесь близко камень намоленный есть, Филаретов называется. Больно уж радостно бывает на нем. Ангела тебе в дорогу!
Как только встречный скрылся за деревьями, из кустов вышла Наталья Сергеевна, не торопясь стала одеваться. Космач ничего не сказал ей, лишь ругнулся про себя и начал скручивать подсохшую лодку. Ассистентка же с той поры перешла на «ты» и называла его мужем, со всеми прилагательными, – вживалась в роль.
Когда Космач пришел в Полурады, глава рода Аристарх уже покоился в колоде, и встречал их отец Вавилы, Ириней, встречал как родных: в зимней избе поселил, за один стол со своим семейством посадил. Это могло означать, что стал он теперь главой рода, хозяином, от которого в общем&то будет зависеть успех экспедиции. Только почему&то дивы лесной, Вавилы, не было видно. Точнее, она существовала где&то близко – то засветятся ее огромные глаза в темных сенях, то в прибрежных кустах или буйных зарослях цветущего кипрея мелькнет, как птица в ветвях, но увидеть ее близко, тем более поговорить, никак не удавалось. Пару раз Космач звал ее, чтобы подарки вручить – титановые легкие пяльцы и набор ниток мулине (Вавила любила вышивать) и еще маленький радиоприемник с запасом батарей и часики, – но юная странница исчезала. Однажды он чуть не столкнулся с ней по пути на пасеку, расставленную за деревней на старом горельнике, – несла на коромыслице два деревянных ведра с сотовым медом, под ноги смотрела и не сразу заметила Космача.
– Здравствуй, Елена, – назвал истинным именем. – Что же тебя не видать нигде?
Убежать бы, да ведра тяжелые и по густому лесу с коромыслом не пройти – остановилась, вскинула голову.
– Пусти-ка, Ярий Николаевич, не стой на дороге.
– Я тебе подарок принес, пяльцы и нитки цветастые, но никак отдать не мог. Мелькнешь – и нету…
– Лето, Ярий Николаевич, женской работы много, и присесть&то некогда.
– Покажись вечером, так и отдам подарочек.
– Нет уж, не покажусь, – ответила будто бы весело. – Посторонись-ка, дай пройти.
– Ты возьми подарок у Натальи Сергеевны, – обескураженно вымолвил он. – Она отдаст…
Вавила вдруг восхитилась:
– У тебя такая красивая жена! Вечером вдоль поскотины ходила – царевна египетская, Клеопатра.
Она еще и Клеопатру знала! Однако в тот миг мысль лишь отметилась в голове и мимо пролетела, поскольку Космач неожиданно и в общем&то беспричинно разозлился.
– Наталья Сергеевна мне не жена. Мы работаем вместе, мы оба – ученые.
А она засмеялась непринужденно и погрозила пальчиком:
– Зачем так говоришь, Ярий Николаевич? Не обманывай! Коль вы на одну перинку ложитесь, знать, жена. Нехорошо от своей жены отказываться!
Доказать ей тогда было ничего невозможно.
– Ну и что же теперь, так и будешь прятаться от меня?
– Ой, да пусти!
– А угостишь медом, так пропущу.
Она тут же отломила белый, налитый язык сот и ловко вдавила его в подставленный рот, а руку, облитую жидким, незрелым медом, с какой&то отчаянной страстью вытерла о его усы и бороду как о тряпку. Он слова сказать не мог, отступил в сторону и остался с забитым, разинутым ртом.
Вавила потом обернулась, засмеялась и ушла…
Но вечером же опять не вышла к ужину…
И не было еще за столом бабушки ее, Виринеи Анкудиновны, – видно, по-прежнему не доверяла ученому мужу, ибо в его сторону даже головы не поворачивала, если мимо шла. А сын ее, отец Вавилы, напротив, проявлял к ученому повышенный интерес. Все больше расспрашивал о мирской жизни, дотошно, настойчиво, и сам бы давно разговорился, если б жена не следовала тенью. Почему&то стеснялся ее, замолкал и под любым предлогом уходил. Натасканная Данилой, а потом еще и Космачом, приодетая как следует, она почти не делала ошибок, вовремя кланялась, незаметно крестилась, правильно молчала и проявляла полную покорность во всем, кроме одного – не отставала от мужа ни на минуту, боялась пропустить что&нибудь важное и не давала побеседовать с хозяином с глазу на глаз. Возможно, этим она и вызывала подозрение у Иринея, но не исключено, что наблюдательный, битый дальними дорогами и встречными-поперечными странник, не в пример своим собратьям имеющий саркастический острый ум, сам кое&что заметил, поскольку однажды не выдержал и в присутствии жены ни с того ни с сего посоветовал:
– Своди-ка в баню супружницу. Я нынче истоплю.
– Да ведь в субботу топили, – сразу не понял издевки Космач.
– А чего она у тебя чешется&то? Как подойдет, так и скребет под мышками.
Это она включала диктофон. Техника была хоть и импортная, но не приспособленная для тайных дел, кнопки щелкали и включались туго, иногда кассета шуршала.
В тот же день Космач приказал «жене» не таскаться всюду с аппаратурой, а пользоваться ею лишь в исключительных случаях и с его разрешения. Однако с первого раза впрок это не пошло, через некоторое время сам услышал, как опять что&то шелестит и поскрипывает в полной груди ассистентки. А как&то раз с хозяином и его молчаливыми сыновьями пошли уголь жечь на ямах, километрах в пятнадцати, в потаенном месте и в ненастную погоду, чтоб дыма никто не заметил; неписахи до сих пор топили зимой избы специальными печами без труб и только углем, чтоб не выказывать своего скита. Ириней умышленно позвал с собой, чтоб в отдалении от зорких старичков поговорить по душам, но ассистентка увязалась за ними, до слез дошло, и втайне зарядилась аппаратурой.
Космача такое непослушание взбесило, едва сдерживаясь, он велел «жене» сходить домой и принести ему дождевик. Наталья Сергеевна все поняла, глазами засверкала, однако подчинилась и ушла.
И тут с Иринея будто ношу сняли, расслабился и про работу забыл, сыновей отправил на озеро сети проверять да уху варить. Видно, наедине спросить чего&то хотел, но вот смелый пытливый и ироничный человек вдруг так засмущался, что никак начать не мог: рот откроет, зальется краской, и от стыда у него то насморк, то чих откроется.
– Ты чего хочешь&то, Ириней Илиодорович? – подмигнул Космач. – Говори, не стесняйся.
Тот почихал немного, вытер слезы.
– Погибла наша жизнь. Остались мы на Соляном Пути, как пни старые, никому не нужные. Держалась Тропа, когда гонения были, когда нас живьем в огонь кидали, в землю закапывали. Когда проклятия слали, дома жгли, чтоб из лесу выселить. А сейчас ничего старого не осталось, выходи и живи. Верно старцы говорят, уходить из лесов надобно и не бояться мира. Ну, ежели в тюрьме токмо помучают малость…
Нечто подобное он слышал в прошлом году от старшего Углицкого…
– Чем помочь тебе, Ириней Илиодорович?
– Ты ведь ученый муж, знаешь, как бы мне записаться и документ выправить? Иль помоги, иль научи хотя…
– Зачем тебе в Полурадах документ? Выйти хочешь?
И прорвало Иринея:
– Тебя обмануть – Бога обмануть. Токмо не выдавай меня матери и старикам нашим. Они еще надеются… При твоей жене говорить не хотел, сболтнет не подумавши… Уйти я хочу. Сыновья вон поднялись, жмут меня – на люди хотят. Они ведь твоих лет, а неженатые. Откуда я им невест приведу? Ходил уже не раз, да каких надобно сыновьям своим не нашел. То бесплодные, то перестарки, то рода худого. Вот беда&то, Юрий Николаевич!.. Аэропланы над нами уж сколько раз пролетали, а оттуда все видать… Чего мы прячемся&то теперь, уголь этот жжем, каждый раз по новому месту ходим, чтоб тропинок не натоптать?.. Давно уж нет Соляной Тропы, не тайно живем, а далее бежать некуда. Край света! А ежели не тайно, чего же в лесах&то сидеть? Сонорецкие старцы сорок лет тому писали, кончается наше великое сидение и затвор, готовьтесь в мир уйти… Да кто их послушал? Всяк себе князь, ворочу что хочу. Дед мой, Аристарх, наказывал: посидим на озерах, укрепимся и скопом выйдем. Не получился скоп, ибо древлего благочестия не сберегли, разбрелось стадо без пастыря…
Таких длинных речей он, пожалуй, в жизни не говорил, потому сразу выдохся и умолк. Космач как историк обязан был соблюдать нейтральную позицию, не вмешиваться в процесс, не тормозить и не подталкивать явления, происходящие вокруг, однако к тому времени уже хорошо знал, чем заканчиваются подобные выходы в мир.
У большинства старообрядцев, лет триста спиртного не пробовавших, как у чукчей, в крови полностью отсутствовали ферменты, расщепляющие алкоголь. Стоит выпить такому стакан, дня три ходит пьяный и еще столько же страдает похмельем, и потому удержу не знает, многие кержаки, дорвавшись до запретного, напрочь спивались за год-два.
Космач разубеждать Иринея не стал, лишь сказал грустно:
– Выйти&то можно, а куда пойдешь?
– В нефтеразведку пойду, – уверенно заявил тот.
– Да тебе ведь под шестьдесят, Илиодорович. На работу не примут: пенсионный возраст.
– Записываться стану, так лет двадцать сброшу. Адриан Засекин вышел, Гермогешка Литвин из Крестного Дола… Оба старше меня будут, а скинули лета свои, отсидели в тюрьме по году, ныне живут и радуются. Ходил я к ним в Напас, тайно от своих, конечно… Все поглядел, электричество, машины разные, жизнь ихнюю. Старцы все предсказали, так оно и есть, а мы все дико живем! И даром ведь, даром…
Это был крик души.
– Но тебя сразу посадят, и сыновей, и жену… И дочку.
– Я ведь почему к тебе&то и обратился, Юрий Николаевич, – Ириней голову повесил, – как бы документ получить, чтоб не сидеть? Мне ладно, я стерплю и тюрьму. Жену и дочь жалко…
Пожалуй, лет двадцать уже как старообрядцев оставили в относительном покое. Не расстреливали целыми поселениями за пособничество белобандитам, как было до сороковых, не выкуривали из скитов, сжигая дома и постройки, чтобы провести полную коллективизацию, не гоняли этапами через тайгу, чтобы поседеть в больших деревнях с обязательной ежедневной отметкой в комендатуре. Теперь наказывали весьма скромно – принудработами и штрафами, однако до сих пор власти проявляли неистребимую обиду на толк непишущихся странников, и как только кто из них объявлялся, его препровождали в город, где помещали в спецприемник месяца на два, брили бороду, фотографировали, снимали отпечатки пальцев и устраивали проверку личности, объясняя тем, что беглые зеки часто выдают себя за неписах и получают паспорта на другое имя.
Как над ними издевались и потешались в камерах, можно сравнить лишь с муками адовыми. После всех унижений эти наивные, чистые люди уж и не рады были, что вышли из лесов, но страсти на том не кончались: впереди их ждал неминуемый срок в один год за нарушение паспортного режима.
Путь в мир, впрочем, как некогда и из мира, лежал через неволю и пытки – как раз это обстоятельство и натолкнуло Космача на мысль, которая впоследствии оформилась в некий закон несоразмерности наказания.
Ириней сходил к кедру, под которым трапезничали и прятались от дождя, принес котомку и смущенно добавил:
– Ты не думай, Юрий Николаевич… Я ведь знаю, тебе не даром достанется…
И положил на колени потускневшую золотую братину, опутанную тончайшей и черной от времени и пыли филигранью.
Вещь была древняя, царская и потрясающая по красоте.
– Ничего себе! – без задней мысли изумился Космач, поднимая тяжелый сосуд. – Вот это да!.. Откуда у тебя такая штука?
– Дак от Авксентия досталась.
– Какого Авксентия?
– Нашего. Углицкого. Денег у меня нету, так возьми братыню.
– Это что, твой дед?
– Старый дед…
– Неужели ты готов отдать мне такую драгоценность?
– Ну дак денег&то нету…
– Хоть понимаешь, что отдаешь?
– Братыня у нас называется…
– Ириней Илиодорович, да ты с ума сошел! И куда я с ней? На базар?
– А это ты знаешь, ученый…
– Если только покажу кому&нибудь, меня посадят сразу! Или вообще убьют…
– Почему эдак&то? Я ж тебе подарил…
Космач сунул братину ему в руки:
– Не искушай меня, Ириней. И объяснять тебе ничего не буду. Забери! И больше никому никогда не показывай!
Тот растерянно помолчал, вздохнул тяжко:
– Дак ты что, Юрий Николаевич, не хочешь жене с дочерью документ выправить? Ну, чтоб в тюрьму&то не посадили?
– Не в том дело! Ты еще в мир не вышел, а уже заразы его где&то нахватался. Вот кто тебя научил дать мне эту братину?
– Гермогешка Литвин сказал, – на глазах увядал Ириней. – Говорит, надо человека найти, кто похлопочет, или самому пойти и чего&нибудь из старого подарить… Я сам дак не могу, а ты ведь не сробел бы…
– Чтоб не сесть и паспорт получить, надо не золото, а метрику, – попытался втолковать Космач. – Были бы у тебя какие&нибудь справки, бумаги с печатями, свидетельства… Вы же сразу идете к нефтеразведчикам в Напас, а там вы чужие, понимаешь? Там люди все приезжие, временные, горделивые и милиции много, поэтому хватают вас и сажают. Ты же не раз ходил на Енисей, к своим? Вот и зашел бы в воротиловский сельсовет. Там председатель из ваших. Договорился бы с ним.
– Не пойду я к нему, отступнику. – Ириней направился к угольным ямам. – Многих странников продал…
В тот же день, ближе к вечеру, с лошадью в поводу пришла Вавила. И пока отец с братьями засыпали уголь в мешки, а потом вьючили ими коня, сама подошла к Космачу, сказала тихо, глядя в землю:
– Батюшка с вами отправить хочет, чтоб я училась по-мирскому. Будет просить – не бери меня, не соглашайся.
– А если соглашусь и возьму?
– Убегу.
– Учиться не хочешь?
– Хочу, – обронила боярышня, скрывая вздох. – Уж больно мне любопытно, как в миру живут ныне. Вот гляжу на тебя, на жену твою. Вы ведь токмо здесь на нас похожи, а в городе другие… Или вот аэропланы летают высоко, так на крестики похожи, а коль на земле увидишь, может, впрямь анчихристова машина? Или вот спутники летают – истинные звездочки… Учиться я хочу, да горько мне будет на ваше счастье глядеть.
И пошла к родителю.
Так и не взглянув, взяла завьюченного коня в повод и ушла другим путем, чтоб не набивать следа…
Только через сутки, к вечеру следующего дня, и слова не сказав за все это время, Ириней переобулся из лаптей в бродни, котомку с братиной прихватил.
– Ну, паря, айда со мной. Бумаги&то есть, с печатями. Должно, и на детей тоже…
– Так чего же ты молчал?
Для странников пятнадцать верст туда-сюда за расстояние не считалось, скорым шагом через два часа прискочили в Полурады. Ириней оставил Космача на берегу, сам убежал в хоромину и через некоторое время вернулся довольный.
– Вот, принес бумаги…
И достал из-под рубахи вещи, поразившие еще больше, чем золотая братина с царского стола, – два пергаментных свитка с деревянными подпечатниками на оленьих жилках и даже с остатками вещества в углублениях, напоминающего черный сургуч.
В одном значилось, что ближний боярин и сродник князь Андрей Иванович Углицкий, привезший заморскую невесту государя Софью вкупе с веном на корабле и доставивший ее вместе с обозом в стольный град, отныне и до скончания жизни освобождается от всяческих повинностей перед казной, а малолетним детям его Дмитрию и Алексею сказывается введенное боярство, кои обязаны по достижении отцом преклонных лет принять от него в управление казну греческую харатейную.
