bannerbannerbanner
Аз Бога Ведаю!

Сергей Алексеев
Аз Бога Ведаю!

Полная версия

Затем был пир – трещали столы, рекой меды текли и заморские вина, гусляры играли, сменяя друг друга, пели славу Великому князю да преображенной княгине. И сыну их светоносному! На утро вдохновленный князь учинил медвежью потеху – сам вышел с рогатиной супротив зверя и одолел косматого! Когда шкуру сняли, бросил ее князь к ногам княгини.

– Не славы ради, а во имя тебя! – И словно сам помолодел – развернулись плечи, выгладилось лицо и тоска бесчадия истаяла в глазах.

– Князь мой, князюшка, – ласкалась княгиня к младенцу, проявляя сдержанность на людях. – Вернул ты мне молодость и славу! Любовь лады вернул.

Каждое утро на заре весь Киев – Даждьбожьи внуки, вставали в круг и колобродили, и карагоды воспевали, потом росою умывались и возносили хвалу Владыке Роду – радели, вспомнив старого бога, к Ра мольники-словене! Княгиня же редко была среди народа, более оставалась в своих покоях и, запершись, качала колыбель. Да не песни пела – творила наговор:

– Ветреница-хворь, лихорадка болотная, червь брюшной! Возьмите Креславу! Язвите лик и тело, дух вселите душной, а в очи – бельма! Чтобы князя ей не зреть, слова бы его не слышать. Чтоб ей не быть, не жить!

От слов материнских младенец Святослав вдруг истошно закричал, закатился и мертвенная синь уста подернула. Всполошилась княгиня, кликнула нянек, сама же трясла дитя, в лицо дышала, дула. Знающие няньки отняли младенца от матери, водой окропили, полотенцем утерли – задышал княжич, унялся неистовый крик.

– Изрок это, матушка! – страшась, заговорили няньки. – Кто-то в покоях был. Слово черное над чадом произнес!

– Одна я была в покоях, – заверила княгиня. – И никуда не отходила.

– Знать, ты и изрочила дитя! – застрожились няньки. – Не след возле колыбели земную скверну держать ни в уме, ни в сердце. И худого слова не смей произнести, когда грудь младенцу даешь или на руки его берешь. Верно, о сопернице думала, о Креславе?

– Не смейте поучать меня! – урезонила их княгиня. – И рассуждать о моих думах. Вас приставили к младенцу, а не ко мне!

– Так-то оно так, – не согласились няньки. – Да мы ведь боярами приставлены, асами жены боярские. Перед мужьями ответ держим за дитя. Ты нам не указ, а всего лишь мать-кормилица.

– Ах, хрычевки вы старые! – возмутилась княгиня. – Младенец княжий – не боярский! Кто родил его? Вы, тучезадые, или я?

– Ты, матушка, ему плоть дала! – воспротивились боярыни. – А Даждьбог дал светлейшего князя Руси. Пред ним же мы все равны, все внуки.

Княгиня затопала ногами, прогнала строптивых нянек, а сама прильнула к Святославу и молить его стала:

– Прости меня, княже! Не мыслила я беду накликать и рок твой изрочить. Не разумна я в материнстве, но воспитаю тебя сама! Никому не дам! А несмысленность свою одолею! Вскормлю тебя, наставлю на Путь. Всю жизнь тебя ждала, мой свет лазоревый! Ждала, когда бояре отчаялись, когда отец твой изверился и взял себе наложницу Креславу… Я одна ждала, и потому ты – суть моя награда. Ты возвратил мне честь, ты путь мой осветил! Ты плоть и кровь моя, ты мой! Ты – мой!

И, как зверица дикая, обвила младенца руками и вместе с ним заснула. На заре же сквозь потайную дверь вошел к ней лада-князь. Встал перед колыбелью и умилился:

– Во сне мне грезилось – ты с младенцем, с наследником моим! Теперь вижу наяву!..

Опустился князь на колени и стал ласкать княгиню. И ей захотелось приласкаться к нему – к устам притронуться, волосы расчесать перстами, как в далекой юности, прилечь к нему на грудь, да привиделась Креслава! Стоит между ними, будто стена! А тут еще вспомнила княгиня горькие минуты, когда по-воровски, сквозь щелку, смотрела она любовные утехи Игоря с Креславой! И отвернулась душа от лады, обида и месть заслонили радость.

– К наложнице ступай! – холодно проронила она. – У меня младенец на руках.

Ах, если бы князь сам изгнал Креславу! ан нет, и не подумал, пальцем не шевельнул, хотя уже столько дней прошло после возвращения из похода.

– Отдай младенца нянькам, – зашептал Игорь. – Где они? Почему не видно?

– Они зловредны и строптивы, – сказала княгиня. – Я прогнала их. И ты ступай. Мне дитя след стеречь. Креслава же свободна. Медвежьей потехой утешился – поди и плоть утешь.

– Мне не мила Креслава! – признался князь. – Позрел на тебя – затрепетало сердце! На сына позрел – засияла душа. Ничего не желаю более! И наложницу я исторг из ума и сердца!

Княгиня только усмехнулась:

– А из терема исторг ли?.. Речи говоришь прелестные, но помысли сам: честь ли мне, что держишь возле себя наложницу? Когда я прекрасна и чародейна? Или Креслава зачала?

– Нет, свет моих очей! Она пуста!

– И что же не прогонишь?

Князь было вдохновился, метнулся к двери, да погрузнел и опечалился. Он волен был исторгнуть Креславу из ума и серда. Но прогнать со двора сейчас запрещал обычай. Если бы наложница оставалась бездетной девять лет, тогда и прогнать можно. Княгиня сорок прожила, будучи бесплодной, а Креслава всего пятый год, к тому же будь она простого рода, посудили бы бояре, порядили и забыли скоро. Наложница была дочерью князя северян, и, отдавая в Киев, отец ее надежды тешил – сродниться с Рюриковичами, приблизиться к престолу. Вернется Креслава под отчий кров изгнанной и опозоренной – начнется междоусобица, и недолгий мир между князьями прахом развеется. Пойдут на Киев северяне – поляне старые обиды вспомнят, древлян науськают. А там хазары, пользуясь распрей, натравят печенегов иль вятичей, своих данников. Заставят пойти войной…

Поход на ромеев замышлялся князем, чтобы не добычу взять да данью обложить побежденных, а на ратном поле слить всю Русь в одну дружину, сковать в лютой сече все земли и всех удельных князей в один булатный меч.

– Ах, жена моя, – вздохнул князь. – Ты же не слепая ныне и мудрости тебе не занимать… Нельзя прогнать Креславу! Русь собрана, как жемчуг на худую нитку. Тронешь, и рассыплется слезами.

– Коль не прогнать – ступай к ней, – раздразнивая князя, княгиня потянулась сладко. – А свои ласки я младенцу отдам. Ты слаб и ласк моих недостоин.

Мрачнее грозовой тучи вернулся князь от жены. И не было ему покоя: куда ни ступит, куда ни бросит взор – перед очами княгиня – преображенная, манящая, прелестная… И разум помутился! Словно отрок несмышленый, объятый похотью и страстью, но с погасшими очами.

И ярость не сдержал, пошел к Креславе:

– Прочь с моего двора! И более не являйся пред мои очи!

– Добро, – смиренно молвила она. – Я стала не мила тебе, и ты решился… Добро, я повинуюсь.

Молча собралась, позвала свою наперсницу и, встав у порога, поклонилась в пояс:

– Прости, мой господин. Прощай, мой князь.

Опомнился Игорь, унял ярость, да уж поздно – слово сказано! Не миновать беды, не избегнуть распри с северянами…

– И ты прости, Креслава, – задавливая слабость, вымолвил он. – Не пожалел тебя… Но передай отцу, пусть пожалеет Русь!

В молчании скорбном Креслава удалилась, а князь выбежал на гульбище, чтобы вслед ей посмотреть.

Наложница спустилась с крыльца, ворота миновала и направилась в Подол!.. ан нет, вернулась вспять – и к городским воротам. А за стеной киевской ей путь один – под отчий кров, в земли северян…

Ознобило князя от предчувствия, поникла голова: изгнание Креславы не принесло покоя…

Весь первый год князь Игорь ощущал себя словно в ночь перед сражением.

Сон потерял, пища не лезла в горло, не радовала, и не могла утешить его печали прекрасная княгиня, и даже светоносный сын баловал душу лишь тогда, когда был на руках. Ночами чудилось ему, что к Киеву подходят рати – слышался топот, скрип телег и даже костры виделись ему окрест городских стен. Князь высылал дозоры, а дружину держал в походном порядке и слал к северянам тайных послов, которые бы упредили его вестью о замыслах обиженного князя. Послы возвращались с хорошими вестями, мол-де, похода на Киев никто не замышляет, в государстве покой и благодать – князь Игорь не верил послам! А одному приказал отрубить голову, обвинив в измене.

Минул второй год, однако распри не случилось. Князь северский не грозил мечом, дань платил исправно, да Великому князю и тут чудился подвох: должно быть затаился, тянет время, сговорится с печенегами или хазарами, заключит тайный союз и пойдет войной на Киев!

Ужель простит позор? Не затаит обиды? Сберет полки, совокупит союзников и всадит нож в спину, отомстит за поруганную дочь свою, Креславу…

Княгиня же, руками мужа изгнав соперницу, теперь томилась в одиночестве. Ладо редко являлся на женскую половину терема, и если приходил, то печальный, отягощенный заботами, не замечая прелестей жены своей. Позабавится с сыном, окинет горьким взором княгиню, ее ложе и уйдет восвояси. Заподозрила княгиня, что виной всему опять она, Креслава! Изгнали ее, но дух проклятой наложницы витает в покоях, висит камнем на сердце лады. Знать, опоила зельем, приворожила, присушила!

– Что ты не весел, князюшко мой? – пыталась она размягчить его сердце. – Или беда случилась в Руси? Отчего твоя печаль-кручина?

– Не случилась, да скоро случится, – горевал Игорь. – Потому и нет мне покоя.

Князь не ведал своего рока, не знал он, жаждущий покоя, что все тревоги его пусты и напрасны, ибо Креслава отринула месть и спесь, презрела отчий кров, а обрядившись нищенкой убогой, осталась в Киеве. С наступлением ночи приходила она к терему, чертила округ него оберег, говорила заклятье и до утра сражалась с Тьмой. И страже было невдомек, что это нищенка бродит окрест с зажженной свечой да колокольцами. Однажды бедовой, томительной ночью вышел князь за ворота и заметил колеблющийся огонек, плывущий вдоль каменной стены. Выхватил он меч и затаился, почуяв недоброе. Когда же призрачный светлячок приблизился, увидел он согбенную старушку со свечой.

– Что ты делаешь тут, старая? – опуская меч в ножны, спросил князь.

Услышала она голос и вдруг бросилась бежать, да так резво, что князь насилу ее догнал. Схватил за плат, сдернул и рассыпались по плечам прекрасные буйные космы, спина у старухи распрямилась и обнажился чистый лик.

 

– Отпусти меня, – попросила Креслава. – Ступай в покои и спать ложись. Я стану твой сон оберегать. Только княгине не сказывай, что меня встретил.

Так, ни слова не сказав в ответ, отпустил князь свою отвергнутую наложницу и отправился в терем. Будто гора свалилась с плеч. Лег он и спал беспробудно целых три дня. Княгине же и словом не обмолвился, но каждую ночь выходил на гульбище и подолгу смотрел на блуждающий во тьме огонек, который приносил ему покой и благодать.

Не грозила больше распря, не туманила разум грядущая беда – проливать братскую кровь, да скоро мало-помалу иное горе охватило Великого князя. Явилось оно незримо, будто бы невзначай, подобно той капле, что точит твердый камень.

Заморские послы изведали прелесть и красу княгини русской и наследника престола, да разбредясь по странам своим, разнесли молву. А по удельным землям в Руси уж давно слава разбежалась. И пошли отовсюду ко двору в Киеве цари, князья, вельможи с одной жаждой – позреть на чудо. Людно стало у терема, словно на базаре: чужие языки, наречия, глаголы. Изумление, возгласы молитв, гимны красе и голоса печали – все сливалось в вороний грай. Поначалу Великий князь гордился и даже похвалялся своей дивной женой и сыном, но скоро позрел и услышал – князья иноземные вздыхают от жажды обладать красой и прелестью. А вот уж слух доносится, что некий печенежин идет с обозом к Киеву, и не дары везет, а золото и серебро, шелка да парчу и прочий дорогой товар, чтоб сторговать русскую княгиню! И кто-то уже пытался стражу подкупить, чтобы ночной порой войти в покои и похитить несравненное чудо Руси!

Князь ревностью объялся и не велел пускать к стенам теремного-детинца ни владетельных царей, ни их послов с дарами. Княгине же наказал, чтобы сидела взаперти, при страже из бояр и верных тиунов. Кто бы ни являлся на Русь – будь то князь или просто купец, вызывал гнев у князя. Он, словно лось во время гона, готов был насмерть биться со всем, что стояло на пути либо имело способность двигаться. От этой ревности он сох, мрачнел, вновь стал страдать бессонницей. И утешался редко, лишь под крылом княгини.

– Мой любый князь, мой господин, мой лада, – слушал он пьянящий, как зелье, голос. – Отринь печаль свою. Русь под защитой Владыки Рода, а я – под твоей. Ты мне и муж, и царь, и бог!

Он внимал ее речам, упивался ими, как медом, и на короткий миг обретал и веру, и покой. Но минет час, другой – и снова все вокруг охватывается мраком ревности и ветром мести. И мнится ему – злодеи задобрили стражу и пробираются в терем, а то послышится приятный смех княгини среди ночи и голос Претича боярина-красавца, а ныне воеводы славного, что был когда-то тиуном, а ныне волею жены возрос, приблизился к престолу и стал вторым после Свенальда. Как пардус врывался Игорь в покои княгини, но всякий раз видел лишь нянек-мамок да сокровища свои – жену с сыном.

Но более всего князя смущала ночь, когда зажигались купальские огни. В этот светлый праздничный день княгиня претила мужу входить в свою светлицу и на глаза являться. Ночью же она с сыном на руках выходила на гульбище и стояла под звездами до самого утра, будто бы любовалась купальскими кострами, однако сама смотрела в небо. Когда же днепровские берега расцветали огнями, над Киевом невесть откуда появлялся одинокий сокол. Почти незримый, он до зари кружил над теремом, и крик его любовный жалил княжеское сердце.

Что это было? Отчего? Какая тайна крылась за бдением княгини на гульбище под небом и полетом птицы? Земная или божественная?.. Как ни гадал о том князь, не мог разгадать, и от ревности к соколу обливалось горем сердце! Не сдержался он однажды, взял своих ловчих птиц и, затаившись на теремном дворе, дождался, когда прилетит незнакомец и закружится в темном небе. Выпустил он одного сокола и услышал короткую битву над головой. Скоро Игорев сокол пал к ногам мертвый. Тогда он пустил сразу двух, но и они, побитые неведомой птицей, свалились на землю. Был бы зрячим Великий князь, не стал бы ратиться с небом, однако обождал он год и к следующей купальской ночи изготовился: на закомарах затаился с луком и стрелами. Едва сокол прилетел и поплыл кругом, князь-ревнивец пустил стрелу на свист крыльев. Что-то затрепыхалось в небе, должно быть, подстрелил птицу! Да что это? Снова летит и покрикивает, ровно самку призывает. Дошлый в стрельбе князь знал, как стрелять во тьме. Выцелил он звезду, подождал, когда тень птицы покроет ее, и спустил тетиву. Но и эта стрела умчалась неведомо куда. Игорь дождался зари, увидел незримую птицу и послал стрелу вдогон! Не уклониться было соколу! Да что за диво? Покуда стрелка достигла цели, птица обернулась солнечным лучом и пропала.

Смущенный князь взошел на гульбище, где княгиня с сыном коротали ночь, и тут увидел вонзенные в стену над ее головой три свои стрелы. И на каждой нанизано перо…

Так минул третий год, четвертый… Меж тем светоносный князь подрос, стал уж не младенцем – мальцом озорным. Забавами его были мечи деревянные, лук со стрелами, булавы и шестоперы. От первых слов, произнесенных чадом, веяло недетской разумностью, однако был он не речист и в полном молчании мог проводить целые дни. Настал тот срок, когда древний обычай велел избавить княжича от мамок-нянек и передать его в руки мужа-кормильца, на мужскую же половину терема. Посудила, порядила боярская дума и определила кормильцем Святославу боярина Претича – воеводу, богатыря, владеющего искусством воинским и мудростью ума. Вскормил бы Претич князя, как вскармливают верткую насаду в морской стихии, но Великий князь, прознав об этом, заподозрил неладное: никак княгиня подала совет боярам, чтобы сего боярина назвать и тем самым приблизить еще ближе.

– Не бывать Претичу кормильцем! – заявил он. – Сам изберу!

Тем часом к Великому князю пожаловал Свенальд и без лукавства промолвил:

– Тебя выкормил я. Так пусть же мой сын Лют вскормит твоего сына.

По здравому рассудку поручить Святослава старому роду варяжей – досточтимых русов, коим считался старый наемник, – было разумно, однако Игорь и тут озаботился: пригож был Свенальдич и не стар еще, а по долгу кормильца ему позволялось входить в покои княгини-матери!

Не мыслил обидеть князь воеводу, да ведь ревностью ниву вспахал, вот и принесло ветром худое семя. Свенальд обиделся, спрятал взор свой под лохматыми бровями и долгий ус закусил, будто удила. Тогда Великий князь подал ему золотой греческий сосуд, усыпанный самоцветами, зная любовь наемника к сокровищам, однако тот не принял подарка дорогого. Лишь подержал в руках, заскорузлыми пальцами огладил камни и оставил.

– Коль не по нраву тебе Лют, возьми Асмуда, – предложил Свенальд.

Знатным был витязем боярин Асмуд, мечом своим творил он славу еще Вещему Олегу, да уж состарился и не ходил в походы, однако дружинную долю получал, ибо владел искусством речи не хуже, чем мечом. Помнил он сказы, бухтины и саги иных прошлых лет, а то сам слагал, прославляя подвиги княжеские. И не смог отказать Великий князь, дабы не унес обиды с собою Свенальд. Асмуда в тот же час призвали ко двору и нарекли кормильцем. Бояре, возмущенные, немедля явились к Игорю и стали просить, чтобы избавил наследника престола от выжившего из ума кормильца, а дружину бы Свенальдову отпустил, поскольку нет у них веры ни воеводе-наемнику, ни его воинству.

Знал князь строптивых бояр своих, знал, что не любят они древнего Свенальда, удачливого в ратных делах воеводу, который без малого уж сто лет служил русским князьям. И потому остался на своем – быть Асмуду кормильцем!

С того времени не минуло и лета, как пробил роковой час Великого князя Игоря. Сходил Свенальд к древлянам, взял дань и, вернувшись, принес худую весть, которую поведал в тайне. Будто древлянский князь Мал грозил Киеву, что скоро станет сам брать дань с него, да не шкурами и медом, а девицей с каждого двора. С князя же Игоря возьмет его женой – прекрасной княгиней.

Стольным же градом на Руси станет Искоростень.

Неслыханная дерзость так разгневала князя, что, не сдержавшись, взял он тиунов своих и в ту же ночь поскакал в древлянскую землю.

– Годи, жук древоточец! Годи, леший! Верно, во хмелю грозил и хвастался! При светлой голове возможно ли такое! Годи, отсеку тебе язык!

И сам, как во хмелю, мчался он к своей гибели, неся на жале копья своего любовь и злобу.

В ту же ночь княгине привиделась змея – мимолетный сон лишь веки припустил, но, казалось, черное видение длилось вечно. Пригрезилось, будто она босая, со Святославом на руках, идет пыльной дорогой и вдруг видит на земле змеиный след.

– Нет мне пути! – подумала. – Это не мой путь – змеиный.

Но голос тезоимца, Вещего Гоя, тут послышался:

– Ступай, не бойся. Змея эта безъядная, ей имя – уж.

Ступила княгиня змеиным путем-следом и тут увидела – черный круг затворил дорогу! Лежит змея и держит себя за хвост. Потом отпустила его, постреляла язычком и поползла к ногам. И на глазах вытянулась, растолстела! Княгиня прижала сына к груди и замерла.

– Это смерть моя! Только бы сына спасти!

– Утешься, княгиня, – снова был ей голос князя Олега. – Ты свою смерть погубила, когда исполняла свои желания. Теперь ты бессмертна, если не воспротивишься своему року. Змея сия не тронет ни тебя, ни сына, а уязвит себя.

И в самом деле, змея вползла на ступни ног, ознобила их своим холодом и удалилась. Змеиный же холод от ног ударил в сердце и вмиг остудил его. Видение растворилось, княгиня вздрогнула, вскочила и скорее на мужскую половину, к постели сына. Святослав безмятежно спал: знак Рода в мочке уха хранил его жизнь и сон. Княгиня попыталась успокоиться, припоминая, что снилась-то не змея, а уж, безвредное существо, но отчего-то в покоях жарких ей стало зябко, не усмирялась встревоженная душа. Сквозь потайную дверь вошла она к Игорю и обнаружила, что пусто на ложе! Бросилась княгиня к страже – кто видел князя? Где он сейчас? Кое-как добилась от привратника правды: Великий князь с тиунами ушел на Уж-реку, к древлянам.

Зачем и почему – никто не ведал.

Тоска и предчувствие сдавили сердце княгини, впервые, как родился Святослав, покинул князь и жену с сыном, и Киев. Даже соколиную охоту – любимое занятие – оставил и на берлоги космачей не ходил с рогатиной. Отчего сейчас, ни словом не обмолвившись, вдруг поехал в дальнюю дорогу? И не простился…

Прошла неделя, другая, и вот однажды на заре дверь княгининых покоев резко распахнулась и голос прозвучал из темноты, словно из колодца:

– Вставай, княгиня! Твой муж, Великий князь, убит!

Она бросилась к двери – за нею пусто…

– Кто ты? Кто весть принес?!

Под воровским шагом заскрипели половицы в сенях и стихло все: затаился черный вестник! Стремглав она помчалась в сени и тут настигла вора, отнявшего покой!

Перед нею оказался Асмуд, кормилец Святослава. Храбрый в прошлом муж, много раз меченный супостатом, вдруг задрожал и в ноги повалился.

– Не вели казнить! Помилуй!

Княгиня кликнула палача: чтобы не множить скорби и черных вестей, обычай требовал отрубить Асмуду язык и заключить до смерти в сруб.

– Кто вложил в твои уста черную весть? – спросила его княгиня.

Кормилец молчал, в старческих глазах блестели испуг и слезы. Палач явился на княжеский двор с клещами и ножом, встал, ожидая знака. Позрев на клещи, Асмуд в последний миг попытался спасти свой язык, который был ему теперь дороже меча.

– Свенальд послал меня! Мне жребий выпал – нести черную весть.

– Кто ладу погубил?

– Древляне, матушка! На Уж-реке!

– На Уж-реке? – встрепенулась княгиня. – Откуда жало, если змея безъядна?

– Не знаю… Пощади!

– Добро… Ступай… – Заледенела душа, очи замерзли, и слеза, упавшая на пол, зазвенела хрусталем.

– Благодарю, матушка! – ожил Асмуд и вдруг зашептал: – Змея в твой терем вползла! Ко княжичу в светелку! Лови ее!

Опалило огнем голову! Не чуя ног, бросилась княгиня к Святославу. Чудилось, как скверный гад, обвив княжича, готовится вонзить свое кривое жало… Подобно ветру, влетела она в спальню и позрела у постели сына наложницу Креславу! Стоя на коленях перед ним, играла на рожке, а княжич внимал и пытался ладонями поймать звуки, словно птиц. Прельщенный игрой, он не слышал ни шагов, ни ветра, что ворвался вместе с княгиней. Мерзкая Креслава, как змея, очаровала Святослава!

Княгиня вырвала рожок, будто жало, и бросила на пол.

– Как ты посмела явиться сюда? Под страхом смерти тебе заказан путь!

Всегда покорная наложница тут вдруг дерзким взором окинула княгиню и, космы растрепав свои, пошла на приступ.

– Отдай мне княжича! Отдай! Клянусь космами своими – я подниму его! Мне мало лет, а ты же – старуха, хоть и обликом молода. Ты под чарами Валдая, и краса твоя – краса Рожаниц! Я же вся как есть земная, любви полна душа! Услышь меня, отдай! Сама же Русью правь вместо князя!

 

– Змея! – задохнулась княгиня. – Сей час же уползай!

Креслава оком не моргнула, подняла надменно голову и стала плести косу.

Княгиня лютовала:

– Любовь твоя бесплодна, как мерзкое чрево! Ты погибель чувствуешь! Да не стану казнить тебя. Недостойна смерти! Велю продать хазарам! Купцы их за рабами приплыли!

Креслава же доплела косу и утвердила на голове золотой главотяжец.

– Надо мной нет твоей воли, княгиня. Я нынче – нищенка, изгой, а поэтому сама себе госпожа. Ты же вернулась от Валдая просветленной, так призови на помощь разум и попечалься о сыне! Кто сейчас кормит его? Полубезумный старец, не помнящий, из каких земель пришел? А теперь и вовсе стал он черным вестником… Помысли же, куда он выкормит, чем вскормит княжича?

– Эй, стража! – крикнула княгиня. – Схватите нищенку и продайте хазарам!

– Меня продать? – Креслава рассмеялась. – Я не раба твоя, я дочь князя северян.

Вместо стражи вошел Свенальд и заслонил спиной двери. Креслава заговорила поспешно, склоняясь доверчиво к уху княгини:

– Между нами князь стоял. Теперь же нет его. Внемли, княгиня, я с добром пришла. Не допускай Асмуда к Святославу! Не ведаю я рока, и взор мой слеп, да сердцем чую – беда окрест тебя и княжича! Черные люди еженощно вокруг терема бродят, чары напускают, болезни и раздор. Не в силах мне сладить с Тьмою, мало моей свечечки! Ах, если бы ты засияла, княгиня! Ты же во мрак погружаешься и светлейшего князя за собою влечешь!

– Где стража? – взъярилась княгиня. – Скорее сюда!

– Перед Родом заклинаю! – воскликнула Креслава. – Даждьбожьим именем молю: спаси тресветлое дитя!

В этот миг явилась стража, по указке княгини бросилась ловить Креславу, однако вольная, она, словно вода, между копий просочилась, увернулась от хватких рук и невредимой утекла из терема. Объятая досадой, княгиня накинулась на старого наемника:

– Почему ты Асмуда послал с черной вестью? Ведь он кормилец Святославу!

– Жребий пал на него, – медлительно прогудел Свенальд.

– Мне видится в этом злой умысел! Ты черной вестью задумал очернить наследника!

Воевода прикрылся бровями, отяжелело длинное лицо.

– Вот уж сто лет служу русскому престолу. Никто во мне не сомневался. А ты, жена, посмела…

– Посмела! – прервала его княгиня. – Если бы ты выжил из ума и одряхлел, поверила бы, что Асмуда прислал без задней мысли. Но ты хитер и дальновиден!

– В моей дружине есть закон незыблемый! – повысил голос воевода. – С черной вестью идет тот, на кого пал жребий. На меня падет – я понесу. И языка лишусь, и в сруб до смерти сяду.

– Пусть будет так, – после раздумий согласилась княгиня. – Докажи мне верность свою. Немедля выступай на леших! На город их, Искоростень! Покарай их смертью лютой! Пожги! Бояр продай хазарам, злато возьми себе.

– Непотребно продавать бояр. Они же не рабы.

– Я так велю! А князя их – как его имя?

– Мал…

– Мала забей в колоду и приведи к моему двору. За ладу моего…

Вскипела месть ярая, заполонила горло.

– Суды ряди сама, – воспротивился воевода. – Я воин, мне пристало мечом служить престолу. Продай, забей… Да сие ж Русь, матушка. Поднимутся и завтра нас забьют и продадут. Не играй с огнем…

Княгиня взмолилась:

– Владыка Род! Твои ли промыслы я ныне испытываю? Ты дал мне сына, по мужа отнял. Не только меня – всю Русь овдовил! Что мне делать теперь одинокой? Кто защитит вдову с несмышленым дитем? Кто за кровь отомстит? Кто за Русь постоит?!

– Не убивайся, княгиня, – воевода брови приподнял, но глаз не показал. – И эту беду Русь одолеет. Есть кому за нее постоять, и за тебя с княжичем.

– Так пойди, Свенальд! Ступай!

– Я стар, и крови много пролил…

– Нет, ты хитришь! Кровь супостата лить – тебе отрадно… Вижу, отчего упрямишься. С древлян ты дань берешь, чтоб содержать дружину, и потому не желаешь зорить своих данников. Но если ты отомстишь древлянам, отдам тебе северян, с них станешь брать.

– Брать с северян мне бы за честь, – вздохнул Свенальд. – Да вот привык я к короедам, мне жаль их, неразумных…

– Ты пожалел древлян? – изумилась княгиня. – Чудно мне слышать… Не ты ли их учил мечом, когда противились и дани не давали? Не ты ли древлянскими головами украсил все перепутья и дороги по Уж-реке? Не ты ли их на кол сажал и зарывал живьем?

– Я, я, княгиня, – согласился воевода. – Теперь уразумел – напрасно все, мечом, огнем не проучить. Давно ли плавали в крови? А вот поднялась рука на Великого князя… Уж лучше бы простить древлян.

Княгиня приблизилась к Свенальду и попыталась заглянуть в глаза – не получилось…

– Ты что замыслил, воевода? Будто сам не свой, будто над собой не властен… Признайся, что ты хочешь?

Старый наемник отвернулся.

– По вере христианской добродетель – обиду схоронить. Простишь древлян, тебе воздается.

– Ты что же, христианскому богу поклоняешься?

– Нет… Я бога своего ищу, – признался вдруг Свенальд. – Много вер испытал. Но своей, отчей, так и нет, поскольку не ведаю, где родился… Но средь вер есть две, русская да христианство, где прощать велят, чтоб сотворить благо. Жене неподобает мстить, мужское это дело.

– Что ж, воевода… Позор тебе, лукавый! Сама стану мстить!

Свенальд и это стерпел, лишь побагровел слегка и шатнулся, словно получил удар копья.

– Послушай старика. Все русские князья внимали советам старого Свенальда. И ты внемли, дурного не скажу.

– Ну что же, говори, – вдруг согласилась княгиня. – Мудрую речь скажешь – послушаю. О христианских законах я слышала, не толкуй. В Руси свои законы. Перун заповедал мстить злодейству, чтобы пресечь его. Желаю по своим законам жить.

– Перун-то заповедал мстить, а старый Род – прощать.

– Не учи меня! Я мстить желаю!

– Норов твой известен, – проговорил старый наемник. – Да в том беда, что ты теперь вдова, а княжич мал. Затаила б свой страстный дух и не бросалась в бурную реку. Тебе сподручней брода поискать. Ты же стара, и облик юный – суть чародейство. Не пристало старости поступать, как юности безмудрой.

Княгиня внутренне вздрогнула, но не показала виду: который раз ей напоминали о старости… Почудилось, прежний образ стареющей жены к ней вернулся и волосы выседил, уста собрал в комок… Метнулась она к зерцалу – и воспрял дух.

– В чем суть совета твоего?

– Уйми гордыню, сокрой ее, как свой прежний облик. И принимай послов.

– Послов?

– Древляне пришли. Прими их в гриднице, достойно.

– Неужели с повинной головой явились?

– Ан нет, княгиня, – пряча лукавство под бровями, проговорил старый наемник. – Князь Мал сватов прислал.

– Кого же вздумал сватать в такой скорбный час?

Свенальд на меч оперся, закряхтел, заскрипели кости.

– Тебя, вдова. Прослышал о твоей красе и разум свой утратил. У терема стоял, чтобы позреть, когда на гульбище выйдешь… Взгорячился, как несмышленый юноша, и выступил на князя – твоего мужа. Великий князь жертвой безумства пал.

Гнев окаменил уста княгини, пленил волю. Наемник старый в сговоре! Се он и учинил расправу…

Насилу превозмогла себя, удержалась от искушения взять в руки меч и пронзить изменника!

Между тем Свенальд продолжал:

– Не строптись, пойди за Мала. Не гони сватов. Твой муж, Великий князь, был слабым. А Русью править достойно храброму мужу.

Княгиня едва оторвала взор от меча. Старый наемник уже не скрывал лукавства. Он все затеял! Он сговорился с Малом, и тот погубил ладу… Однако княгиня вняла совету старика, спрятала свой норов, скрыла мятежный и мстительный дух. А явила иной, слабый, изнемогающий – будто бы смирилась со своей судьбой.

– Князь Мал в безумстве… А ты-то в уме ли, Свенальд? Не утратил ли рассудка, если вздумал сватать за убийцу мужа? Что скажут мне князья? Как рассудят бояре?

Эти ее слова оживили старого наемника.

– Теперь ты – Великая княгиня. Тебе равных по достоинству нет на Руси. Твой престол, и потому как захочешь, так и поступишь. А князей мы пристрастим, бояр строптивых ушлем со двора. Я трем князьям служил. Станешь слушать меня – и тебе послужу. Престол тебе принадлежит, пока князь несмышлен и мал. Помысли же: след ли тебе воссесть и Русью править? Ведь ты жена! А на земле нет ни стран, ни народов, где царствовали бы жены. Не помышляй об этом. Муж на престоле должен быть, покуда твой сын растет. Не будет мужа – вся русская земля прахом пойдет. Многих князей я испытал в ратном деле и скажу тебе, княгиня: один Мал тебя достоин.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34  35 
Рейтинг@Mail.ru