Александра Шахмагонова
Актрисы старой России. От Асенковой до Комиссаржевской
«Хороший полковник дороже талантов»
Вера Васильевна Самойлова, подобно своей сестре, всю себя отдавала театру. И вот уж ей 27 лет, а она не замужем. По тем временам возраст на пределе.
Наконец в неё влюбился и даже сделал предложение блестящий военный – командир Гренадерского сапёрного батальона полковник Аркадий Михайлович Мичурин (1816–1877), впоследствии командир Новоторжского полка, генерал-майор. Он впервые увидел актрису, будучи в гостях у её брата Василия Васильевича Самойлова, с которым состоял в приятельских отношениях. С тех пор не пропускал ни одного спектакля, даже когда позволяла служба, сопровождал на гастролях.
Но всё ещё действовало суровое правило: хочешь жениться на актрисе, подавай в отставку. Либо пусть она покидает сцену. Мичурин понимал, что сцена – это жизнь Веры Васильевны, и решил сам оставить службу. Но император Николай Павлович, сам в прошлом блестящий специалист фортификации, очень ценил полковника Мичурина и отказал ему в отставке.
Тогда сама Вера Васильевна решила воспользоваться добрым к ней отношением государя и обратилась к нему с просьбой отпустить её жениха из армии.
Однажды, когда он зашёл к ней в гримёрную, попросила дать Мичурину какой-то пост в штатской службе.
Государь выслушал внимательно и ответил твёрдо:
– Нет, не могу пойти на это, Вера Васильевна. Хороший полковник мне дороже всяких талантов.
Быть может, отчасти не повезло из-за того, что Мичурин служил по инженерной части, ну а государь знал, кто из офицеров чем дышит, и без подсказок мог определить тех, кого трудно будет достойно заменить на службе.
Известный в то время публицист Василий Аполлонович Полетика писал:
«Этот брак вовсе не был браком по любви или по расчёту. В один из несчастных дней её жизни Вере Васильевне представилось, что ей необходимо выйти замуж, для того чтобы положить конец слухам, казавшимся ей оскорбительными не столько даже для неё самой, сколько для лица, к которому она питала – мало сказать благоговение, а какой-то фанатический экстаз».
Такие чувства она испытывала к государю, хотя никогда и ни при каких обстоятельствах не была и не могла быть его любовницей.
Вера Васильевна, покинув театр, вскоре стала делать робкие попытки вернуться туда. Но всё напрасно. Обращаться же к императору Николаю Павловичу полагала делом бессмысленным. Помнила резюме по поводу мужа. Государь был непреклонен.
Но после смерти Николая Павловича она всё же обратилась к вступившему на престол его сыну – императору Александру II, зная его любовь к театру. Он ведь даже назвал Мариинский театр именем своей супруги.
Она обратилась, конечно, не сразу, а по прошествии нескольких лет. Ответа ждать долго не пришлось. Александр Николаевич отказал. Правда, он посоветовал заняться педагогической работой – готовить будущих актрис.
18 июля 1861 года началась новая деятельность Веры Васильевны на ниве театрального искусства. Она стала вести драматический класс в Театральном училище. Но поработать удалось менее двух лет. Ранней весной 1863 года после конфликта с руководством она сама покинула училище
В 1877 году ушёл из жизни супруг. После этого ей ещё труднее стало сидеть без любимого дела, и она взялась давать уроки драматического искусства у себя дома.
Занималась детьми. Было у неё два сына и две дочери, причём только старший пошёл на государственную службу чиновником, а второй сын, Николай Аркадьевич Мичурин-Самойлов, поступил по завету отца в Николаевское кавалерийское училище, но вскоре ушёл из него в театр и, хотя играл в основном в провинциальных театрах, показал хорошие результаты. Он рано умер, в ноябре 1897 года. Наибольшую известность получила дочь Вера Аркадьевна Мичурина-Самойлова, утвердившаяся на сцене Александринки и оставшаяся на ней до своего ухода в мир иной в 1948 году.
«Искусство в том, чтоб скрыть искусство»
Коллега Веры Фёдоровны, русский писатель, переводчик, актёр Дмитрий Тимофеевич Ленский-Воробьёв (1805–1860), автор популярных в XIX веке водевилей посвятил ей стихотворение, начав его излюбленной фразой актрисы:
Искусство в том, чтоб скрыть искусство —
Вот средство нравиться вполне:
Его постигли вы одне.
Какое сладостное чувство
Вы производите во мне,
Когда я вижу вас на сцене!
В вас незаметно даже тени
Старанья и ужимок тех,
С какими вообще актрисы
Являются из-за кулисы,
В надежде полной на успех.
Вы благородны – без жеманства,
Вы выразительны – без фраз,
Чувствительны – без шарлатанства
И грациозны – без гримас.
Кто смотрит беспристрастным взглядом,
Не только вас поставит рядом
С Бурбье, Аллан, Вольнис, Плесси,
Но, как жемчужину Руси,
Поставит выше их; тем боле
Что все они играют роли
В пиесах Скриба и Дюма,
А вы должны в домашней школе
Искать и чувства и ума…
Да! жаль, что с вашим дивным даром
Перед француженками вы
Обижены репертуаром!
Все наши авторы – увы! —
Не стоят вашего таланта!..
Невольно вымолвишь с тоской:
Нет Грибоедова-гиганта,
В могиле умный Шаховской! …
Мая 11-го дня 1851 года
Такова судьба одной из самых артистических династий России. Счастливая – без драм и трагедий – жизнь родителей не полностью передалась дочерям, которым на жизненном пути выпало перенести любовные потрясения и драмы, связанные с необходимостью расставаться с любимым делом и выходить замуж – как многие современники полагали – всё-таки не по большой любви, а по иным причинам.
Оперный певец Василий Михайлович Самойлов (1782–1839) вместе со своей супругой оперной певицей Софьей Васильевной Черниковой-Самойловой (1787–1854), которая и сама происходила из семьи артистов В. Черникова и П. Черниковой, вырастили себе достойную замену на сцене.
Виктор Александрович Крылов (1838–1908) в статье «Самойловы, артистическая семья» писал:
«Родоначальник этой семьи Василий Михайлович (1782–1839), сын купца, отличался прекрасным теноровым голосом; пел сначала в церквях, потом перешел в дирекцию Петербургских императорских театров, которая и озаботилась подготовкой его к опере. Дебютировал в 1803 г. вместе с воспитанницей Импер. театр. училища Черниковой, на которой вскоре женился. Более четверти столетия оба исполняли оперные партии на имп. спб. сцене. Наиболее известные роли Василия С. были: Матвея в опере Кавоса “Иван Сусанин”, Сеймура в опере “Отец и дочь”, Ромео в опере “Ромео и Юлия”. Императоры Павел, Александр I и Николай I принимали в нем большое участие; Александр I запретил исполнение оперы “Горации и Курьяции” только потому, что партия С. в этой опере была слишком трудна и частое исполнение ее могло вредно повлиять на его голос. С. понимал и любил живопись; его дом посещали молодые художники, между прочим Карл Брюллов».
Старший их сын Василий Васильевич Самойлов (1813–1887), в судьбе которого, как уже отмечалось, принял участие государь Николай Павлович, был не только талантливым актёром, но и хорошим художником. Им созданы многие автопортреты, на которых он изобразил себя в образе сыгранных им героев. Ролей, а, следовательно, и автопортретов оказалось так много, что было составлено несколько интересных альбомов.
В.В. Самолов. Художник И.Н. Крамской
О старшем сыне Самойловых Виктор Александрович Крылов в том же Энциклопедическом словаре писал: «Василий Васильевич С. (род. в 1813 г. в Петербурге) воспитывался в Горном институте и был уже офицером, когда по желанию отца, заметившего в нем артистическое дарование и хороший голос, дебютировал на императорской сцене в опере Мегюля “Иосиф прекрасный” (1834). Три года он исполнял оперные партии и водевильные роли, после чего окончательно перешел в драматическую труппу. Первые годы он оставался в тени, играя большей частью вторые роли молодых людей. Только в 1839 г. его выдвинуло исполнение заглавной роли в водевиле “Макар Алексеевич Губкин”, где он мастерски передразнивал современных ему знаменитых артистов. С тех пор деятельность его расширяется, он создает с успехом целый ряд типичных лиц самого разнообразного свойства…»
Дети Василия Васильевича тоже пошли по стопам отца и деда. Николай Васильевич, которого называли Самойлов 2-й (1838–1897), стал офицером, но ненадолго. Его позвала сцена императорского Александринского театра, где он служил с 1869 по 1883 год. Павел Васильевич (1866–1931), тоже актёр, взял сценический псевдоним своей матери М.А. Бибиковой. Он играл в театре Корша, в театре В.Ф. Комиссаржевской и наконец пришёл в Александринский театр, ставший в советское время Ленинградским театром драмы имени Пушкина.
П.В. Самойлов. Художник И.Е. Репин
Но первенцем в семье была всё-таки дочь Мария Васильевна Самойлова (1807—1880-е), в начале творческой карьеры певица, а позднее драматическая актриса. Вот что рассказал о ней В.А. Крылов в упомянутой выше статье о династии Самойловых:
«…Мария обладала большими способностями к музыке и была ученицей Фильда. В начале 30-х годов она дебютировала в оперетте “Адольф и Клара”, в которой её отец играл роль её жениха. В комедии Гольдони “Мирандолина” (трактирщица) она выказала себя такой первоклассной артисткой, что тотчас была принята в состав труппы Александринского театра. Особенность её игры заключалась в изящной простоте и естественности. Наибольшим успехом она пользовалась в 1837 г. Вскоре после того покинула сцену, выйдя замуж за богатого негоцианта Загибенина».
В супружестве Мария Васильевна прожила 18 лет. По некоторым данным, это было чуть ли не крепостное существование. Тем не менее после кончины мужа жизнь её лучше не стала, потому что ей довелось испытать нужду. Сохранить нажитое им состояние она не сумела. На жизнь приходилось зарабатывать, выполняя заказы по вышиванию.
Стали актёрами и дочь Самойловых Любовь, и два его сына Пётр и Сергей. Правда, они не оставили столь заметного следа, как их старший брат Василий и младшие сёстры Надежда и Вера.
О судьбах драматической актрисы и оперной певицы Надежды Васильевны Самойловой, которую после смерти матери стали звать «Самойлова 1-я», и её сестры Веры Васильевны, которую называли «Самойлова 2-я», я рассказала в начале этого очерка.
Любовь – великий движитель не только в жизни, но и в профессии, часто вносила коррективы в творческие планы многих служителей Мельпомены, поскольку в России долгое время, восхищаясь актрисами, заваливая их цветами, комплиментами и стихами, в то же время считали недостойными состоять в браке с представителями и высшего сословия, и офицерства. Это ставило талантливых актрис перед выбором, который оказывался очень тяжёлым. Расстаться с любимым или покинуть сцену? Как поступить? Бывало и так, что жених той или иной актрисы добивался согласия выйти замуж, а потом из ревности требовал бросить театр.
Судьба династии Самойловых далеко не самая печальная из артистических семей, но и она не лишена любовных драм и перипетий, связанных с высоким чувством любви, которое было порой не только возвышенно, но и коварно.
Ей посвящали романсы и вальсы
Оперная певица Дарья Леонова (1829/34/35—1896) в кругу композиторов и поэтов
«Если у неё голос, то голоса нам нужны…»
«О этот голос Дарьи Леоновой! Я слышал его уже тогда, когда неумолимое время наложило на него свою печать, когда верхи уже потрескивали, но низы её дивного контральто всё ещё потрясали, точно раскаты грома… Леонова буквально благоговела перед памятью Михаила Ивановича и, часто бывая в нашем доме, рассказывала много любопытного о счастливейшем периоде своей жизни».
Так писал об оперной певице Дарье Михайловне Леоновой (1829, по др. данным – 1834 или 1835–1896) писатель Роман Лукич Антропов (1876–1913), которого называли русским Шерлоком Холмсом за невероятно остросюжетные романы о русском сыске. Он известен под псевдонимом Роман Добрый.
Роман Антропов (Добрый) был дружен со знаменитым русским композитором Михаилом Ивановичем Глинкой (1804–1857), увлечённым певицей, хорошо знал и саму Дарью Михайловну. Он даже записал по горячим следам её забавный рассказ, впрочем, заметив, что, возможно, и не очень достоверный. Певице, как такое часто бывает, хотелось создать мнение о горячей любви к ней Михаила Ивановича Глинки.
Вот этот рассказ:
«Раз как-то приходит Михаил Иванович не вполне в себе. С ним это, чего греха таить, частенько случалось. Пришёл с каким-то приятелем из музыкантов.
Дарья Леонова
– Любишь ли ты меня, Дашенька? – спрашивает.
– А то как же, Михаил Иванович. Больше жизни люблю, – отвечаю.
– Так вот что, Дашенька, сделай одолжение, позволь у тебя на спине в карты сыграть с приятелем.
– Ну и что Дарья Михайловна, позволили? – спросил я.
– А то как же. Конечно, дурачок, позволила. Ведь – сам Глинка…»
Конечно, это более похоже на шутку, но тем не менее, известно, что и Дарья Леонова была увлечена Михаилом Ивановичем Глинкой, и сам он был расположен к ней настолько, что даже посвятил прекрасный «Вальс-фантазию».
Она вполне заслуживала посвящений и как певица, и как женщина, покорившая и своим профессиональным мастерством, и своим обаянием многих знаменитых композиторов и поэтов.
Композитор и музыкальный критик Цезарь Антонович Кюи (1835–1918), известный своим взыскательным отношением к певцам, писал Дарье Михайловне с восхищением:
«У Леоновой несравненно больше таланта, больше божественных сил, чем у многих артистов, пользующихся европейской славой».
Отмечал мастерство певицы и другой композитор и музыкальный критик, Александр Николаевич Серов (1820–1871), отец живописца Валентина Серова. Он заявлял, что «госпожа Леонова является крупной артисткой».
Восхищался Дарьей Михайловной и Владимир Васильевич Стасов (1824–1906), известный музыкальный и художественный критик, историк искусств, архивист, общественный деятель. Стасов восклицал: «Голос г-жи Леоновой можно всегда слушать с большим удовольствием!»
Что же касается рассказа Дарьи Михайловны о посещении Глинки, то достоверно одно – с Михаилом Ивановичем в ту пору действительно «частенько случалось», что был он «не вполне в себе», ведь это было время, когда он вынужден был расстаться со своей большой и сильной любовью к Екатерине, дочери знаменитой Анны Петровны Керн.
Это было время, когда Дарья Михайловна Леонова уже сделала свои первые шаги по музыкальной стезе.
А начало было трудным и могло стать весьма трагическим, ибо отец будущей певицы был беглым крепостным. А это ведь хождение по лезвию бритвы… Детство проходило в столь сложной обстановке, что даже так и не установлено впоследствии, в каком же году родилась Дарья. Называют и 1829-й, и 1834 годы, а это, согласитесь, солидная разница. Правда, сама Дарья Михайловна указывает вовсе не один из перечисленных годов, а 1835-й:
«Из Петербурга родители мои отправились в Вышний Волочек, где по каким-то делам отец должен был прожить некоторое время. Тут-то я и родилась, в 1835 году».
Сообщается, однако, что отец «отставной офицер, участник войны 1812 года». Дарья Леонова в книге «Воспоминания артистки императорских театров Д.М. Леоновой» рассказала:
«Отец мой был отставной офицер. Жизнь его и характер, особенно в то время, представляют исключительную натуру, так как, по рождению принадлежа к классу несчастных крепостных людей и чувствуя себя не в состоянии переносить эту тяжелую зависимость, он решился бежать и избрал себе долю, хотя также тяжелую, но по его взгляду, более достойную, а именно – военную службу.
Беглый крепостной, он добровольно пошёл на войну, был участником Бородинского сражения, одним из первых вошёл в Париж, получил награды от Кутузова и Багратиона». Ну от Багратиона и Кутузова он мог получить награды разве что в 1812 году, причём от Багратиона только до Бородинского сражения, после которого смертельно раненный князь Пётр Иванович прожил очень недолго, а от Кутузова тоже никак не за Париж – император, известный нам под именем Александра I, устранил Михаила Илларионовича уже в апреле 1813 года. Тем не менее из скупых строк биографии можно сделать вывод, что отец, добровольно пойдя на войну, сумел выслужить чин офицерский. Такое в ту пору случалось – к примеру, дед знаменитого Михаила Дмитриевича Скобелева из крестьян вышел в генералы.
Сын сержанта-однодворца, Иван Никитич Скобелев в четырнадцать лет поступил солдатом в Оренбургский 1-й полевой батальон и служил так исправно и прилежно, проявляя храбрость, что постепенно дошел сначала до офицерского, а впоследствии и до генеральского чина. Мало того, стал писателем, хотя его мать, Татьяна Михайловна, вообще не знала грамоты.
Так что этакое удивительное перевоплощение отца Дарьи Леоновой из беглого крепостного в офицера русской армии вполне вероятно.
В своих «Воспоминаниях…» Дарья Михайловна отметила:
«Я была всегда настолько впечатлительна и восприимчива, что живо сохранила в памяти факты, случившиеся, когда мне было всего два года от рождения, и потому я могу начать повествование свое с самого раннего детства».
То есть мы имеем уникальную возможность проследить судьбу актрисы сызмальства и узнать, что её непревзойдённые данные, её прекрасный голос, которым, как уже видели, восхищались знаменитые музыканты, знавшие в этом толк, были наследственными. Дарья Михайловна рассказала:
«Быв ещё у помещика, отец мой с детства состоял певчим в домашней церкви его. Помещик, заметив его голос, музыкальные способности и большую охоту, которые выделяли его из дворовых людей, определил его в школу военной музыки лейб-гвардии гренадерского полка. На его долю выпал самый трудный инструмент – это тромбон. Учась в школе, он в то же время пел на клиросе».
Ну а потом, по всей вероятности, был побег и вступление добровольцем в армию, поскольку жизнь крепостных музыкантов едва ли легче, чем крепостных хлеборобов. Ну а в армии, надо полагать, он уже служил не в оркестре. В оркестре из рядовых в офицеры не выслужишься. В воспоминаниях сказано:
«Отец мой участвовал в походах 1812–1814 годов. По окончании войны предложено было участвовавшим в ней по желанию или остаться на службе, или выйти в отставку с получением чина и единовременного пособия. Он избрал последнее, желая возвратиться на родину, чтобы повидаться с родными и показать себя только что произведенным офицером. Но прежде чем добраться до Осташковского уезда (Тверской губернии, места своей родины), он пробыл некоторое время в Петербурге, где женился на дочери чиновника, Екатерине Ивановне Ивановой. Первые дети их умирали. До меня было шесть человек, из которых в живых остался только один брат, на три года старше меня».
Детство действительно запомнилось со многими подробностями – переезды из деревни в деревню, помощь добрых людей, которых в России всегда больше, нежели людей дурных, вой волков…
«Помню также страшные ночи, когда мы: матушка, я и брат – оставались одни в нашем ветхом жилище; отец в это время часто бывал в отлучках. Село Рыжково окружено болотами и сплошным лесом, а помещичья усадьба не была даже обнесена оградой. Часто случалось, что по ночам, просыпаясь инстинктивно от страха, мы видели, как матушка стоит над нами и крестит нас, говоря: “Тише, не говорите громко, слышите, это волки! полное крыльцо волков!”
Страшный вой этот до сих пор звучит в моих ушах».
И наконец, Петербург, в который добирались из Тверской губернии очень и очень долго, ведь реки начиная с весны и до осени приходилось преодолевать на плотах. Мостов практически не было, разве что через неширокие речки.
Запомнилась Леоновой забота об их семье помещика Ивкова, которая определила в дальнейшем её судьбу:
«…Жизнь родителей моих была горька; из положения этого выйти не было никакой возможности… Однажды заехал к нам Ивков и завел между прочим следующий разговор: “Я все думаю о вас, Михаил Леонтьевич, о вашей семье. Что же вы будете здесь делать с вашими детьми? Вы имеете звание, значит, вам нужно детей ваших воспитать, а здесь они могут совершенно пропасть”. Отец отвечал, что и сам томится мыслью об этом, но не знает решительно, как выехать, что нужно для этого сделать, что у него нет никаких средств. Ивков взялся сам за это и настоял, чтобы мы, не теряя времени, отправлялись, пока есть санный путь до одной деревни, где должны прожить до весны и ждать отхода его плотов. “На плотах, – говорил он, – устроят вам место, и вы спокойно доедете”. А план был такой: из Осташковского уезда попасть в Тверь, а потом проселочными дорогами ехать в Петербург. Недолго думая, собрались мы в деревню, которая назначалась нашим пунктом ожидания».
Путь был нелёгок. В ту пору передвижение по России летом, как ни казалось бы это странным, было гораздо сложнее, нежели зимой. Причина?! Обилие рек, речушек, ручейков. Конечно, на трактах уже мосты были оборудованы, но до трактов ещё добраться надо. А потом добирались до того пункта, с которого можно было уже по оборудованному тракту ехать в Петербург, на плотах помещика Ивкова. Хорошо запомнилось это путешествие маленькой Дарье. Плывут по реке плоты, а на них и те, кто правит ими, работая шестами, и немногие пассажиры. А если даже соберётся небольшая компания, как без песен. Дарья слушала великолепные, протяжные русские песни, да и сама подпевала. Очень многие знала наизусть.
Путь долог. Не то, что теперь. Но всё когда-то оканчивается – и хорошее, и плохое, и трудное, и лёгкое.
В Петербурге у семьи Дарьи Леоновой было много проблем, и главная – отсутствие средств существования. Даже любимую лошадку, которая привезла их в столицу, пришлось продать. Жили в столице, затем в Новгороде, затем снова в столице. И вдруг всё решил случай. Дарья Леонова рассказала в «Воспоминаниях…»:
«Первые шаги мои в музыкальный мир сделаны были благодаря знакомству с одной умной и образованной… писательницей, уже немолодой. Звали её Агафья Тихоновна. Мне было тогда уже четырнадцать лет. Жили мы в это время на Петербургской стороне, в местности, где теперь парк, против крепости, а тогда здесь была просто площадь. Здесь-то началась завязка моей артистической карьеры.
В один прекрасный день приходит к нам Агафья Тихоновна и застает меня за пением разных песен и романсов. Между прочим, я пела из “Уголино”. – “О, милый друг, из-за могилы!” и песнь Офелии – “Моего ль вы знали друга!” Надо заметить, что несколько раз мне уже случалось быть в театре с кем-нибудь из знакомых. Раза два-три я была с Агафьей Тихоновной. То, что я там слышала, оставалось совершенно ясно в моей памяти. Я пела всё по слуху. Сама театральная обстановка приводила меня в восторг, и не только пение, но и игра прививались ко мне как-то особенно. Помню, как еще раньше того времени, о котором идет речь, когда я была еще небольшой девочкой, устраивала я в квартире нашей из простынь и мебели сцену и представляла родителям моим что-нибудь из виденного мною в театре».
Чаще всего на будущих знаменитостей сцены – актрис ли, певиц ли или балерин – оказывало решающее влияние вот это присутствие в театре, а уж если кто-то попадал за кулисы, то навеки становился пленником этого волшебного, как казалось с виду – и с виду только и было волшебным, общества.
Конечно, родителям советы Агафьи Тихоновны (фамилию Дарья Михайловна не сообщила) были удивительны и непонятны. Какой ещё театр?! Тут бы концы с концами свести. Отчасти подействовало то, что Агафья Тихоновна сообщила о материальном положении служителей Мельпомены. Она рассказала, «как одна ее знакомая, у которой голос был далеко не так хорош, как мой, поучившись немного, поступила в итальянскую оперу хористкой и получает 300 руб. в год. Родители мои очень удивлялись, как может женщина получать такие деньги, тогда как, например, отец, служивший столько лет, получает всего сто рублей. “Как бы не желать этого, – говорили они, – да разве это возможно!” Агафья Тихоновна уговорила их “попробовать”, “может быть и выйдет что-нибудь”… Недолго думая, она взяла перо и написала прошение, выставляя в заголовке слова “ваше превосходительство”, не означая имени, не зная сама, кому еще придется подавать его. Переночевав у нас, утром повезла она меня к известному в то время генералу Дубельту, которого и сама не знала, но которому, как ей было известно, театральное дело было близко: он покровительствовал многим начинавшим свою деятельность талантам».
Генерал от кавалерии Леонтий Васильевич Дубельт (1792–1862) в описываемый период был главой тайной полиции. Он возглавлял штаб Корпуса жандармов (1835–1856) и являлся управляющим Третьим отделением с 1839 по 1856 год. На посту управляющего Третьим отделением он сменил знаменитого мерзавца Бенкендорфа, не выполнившего приказ государя и не предотвратившего убийство Александра Сергеевича Пушкина. В отличие от скалазуба Бенкендорфа Дубельт, выходец из военной семьи, был прекрасно образован, начитан и обожал театр. Именно он выходил с ходатайством к государю по поводу постановок Николая Васильевича Гоголя и назначению писателю пенсиона. Также помогал Николаю Полевому, и Михаилу Щепкину. А когда Полевой ушёл из жизни, добился пенсии его вдове.
Интересно и то, что Дубельт, несмотря на то что деятельность Третьего отделения опиралась на доносы, нередко высказывал публично презрение к доносчикам и доносительству. Герцен дал ему такую характеристику:
«Дубельт – лицо оригинальное, он наверное умнее всего Третьего и всех трех отделений Собственной канцелярии. Исхудалое лицо его, оттененное длинными светлыми усами, усталый взгляд, особенно рытвины на щеках и на лбу ясно свидетельствовали, что много страстей боролось в этой груди прежде чем голубой мундир победил или, лучше, – накрыл все, что там было».
Л.В. Дубельт. Художник П.Ф. Соколов
Жандармы в ту пору носили голубые мундиры.
Агафья Тихоновна надеялась с помощью Дубельта, слывшего покровителем молодых талантов, передать прошение Александру Михайловичу Гедеонову (1791–1867), возглавлявшему императорские театры и Москвы, и Петербурга.
Дубельт оказал помощь, и просители отправились при его содействии на приём к Гедеонову. Дарья Леонова рассказала в своих «Воспоминаниях…»:
«Приезжаем. Нас просят подождать в канцелярии. Несколько времени спустя выходит из кабинета директор. Хмурый вид его, суровость взгляда произвели на меня такой страх, что, не будь со мной Агафьи Тихоновны, я бы, кажется, непременно убежала. В сущности же, как узнала я впоследствии, директор был очень добрый человек…
Подали ему прошение. Прочитав, он сказал: “У нас и своих очень много, принять не могу”. Мне сделалось ещё страшнее, и я думала только, как бы уйти. Но моя Агафья Тихоновна опять-таки нашлась. “У неё голос очень хорош”, – сказала она. На это он отвечал: “Это дело другого рода. Если у нее голос, то голоса нам нужны. Сейчас дам вам бумагу. Поезжайте с ней в Большой театр к Каусу. Он попробует голос и напишет мне отношение”. Получив бумагу, мы тотчас же отправились в Большой театр. Нас ввели в залу, где как раз шли репетиции хорам. Увидав хористок, одетых, на мой взгляд, нарядно, я была ужасно сконфужена своим туалетом. Они кидали на меня взоры пренебрежения, думая, вероятно, что я новая хористка. Хотя мне было всего четырнадцать лет, я была очень развита и казалась взрослою.
Каус, режиссер Большого театра, попробовав мой голос, написал, что слух великолепный, голос есть, но что нот не знает совершенно. С бумагой этой мы поехали обратно к Гедеонову, который, прочтя её, позвал директора школы Обера и велел принять меня в класс первоначального обучения нот к Быстрову, учителю пения. Приказано было, чтобы поторопились моим приготовлением.
Я была вольноприходящей. Это было осенью 1849 года. Быстров, исполняя приказание директора поторопиться моим приготовлением и желая выслужиться, особенно прилежно занимался со мною, так что к марту 1850 года я пела уже на сцене школьного театра арию из оперы Роберт “Сжалься!” Диапазон моего голоса был так обширен, что учитель, не поняв его, заставлял меня петь сопрано, тогда как впоследствии оказалось, что у меня контральто».
