Александра Николаенко
Небесный почтальон Федя Булкин
Слышу Федин голос живой.
Слышу бабушкин.
Слышу папин.
Не знала, что, когда начну
редактировать эту повесть,
она вернет мне свет,
радость и надежду.
Папе от Саши
Часть первая
– Помнишь, бабушка, когда я маленьким был…
– Это когда же такое было, Феденька?
Ничего не помнит бабушка. Память у нее девичья.
– Вчера, бабушка!
– А…
– Бабушка…
– Что, Федя?
– Расстроишься ты, если я умру?
– Очень расстроюсь, Феденька.
Так и думал я.
– Бабушка!
– Что, Феденька?
– Нужно тогда, чтобы ты первая умерла, а я за тобой…
– Ладно, Феденька.
– Только не завтра умирай ты, бабушка.
– Хорошо…
– …И не послезавтра умирай, бабушка!
– Хорошо, Феденька…
– …И послепослезавтра тоже не умирай…
– А когда же умирать мне, Феденька?
– Когда я скажу.
Так и договорились мы с бабушкой, что умрет она до меня, но только с моего разрешения.
Из тетради Фединой: о небесных геологах
Поехали мама с папой мои строить Город Небесный, сказала бабушка. Командировка, ясное дело.
Мама с папой мои геологи. Без геологов в строительстве никуда. Осваивает советский народ новые территории, а какие! Если делаем мы с бабушкой в сердце Родины нашей – Москве – утреннюю гимнастику, в Петропавловске на Камчатке – полночь!
В прошлый раз папа с мамой БАМ ездили строить, прокладывать магистраль Байкальско-Амурскую, долго строили, до-олго… вернулись, а я уже вот посюда! Даже и не узнали меня; мама ахнула, а папа сказал: «Ну, брат, не узнать тебя! Как подменили…»
Очень испугался я: вдруг и вправду бабушка, пока их не было, меня подменила?
Тогда вернулись они, я еще вот посюда был, а теперь вернутся они, я уже вот посюда…
Глобус кручу. Хочу найти Город этот Небесный. Только очень мелко на глобусе города пишутся, прямо блохи. А читать я уже научился. Вернутся папа с мамой мои, так и ахнут! Да, бабушка?
– Что, Феденька?
– Это так я, бабушка, ничего.
«Нельзя хвастаться, Федя, делами хорошими… – угрожает бабушка. – Скажешь вслух, и оно у Бога за хорошее уже не считается». А зачем совершать хорошее, если о нем ни гу-гу?! Плохие дела нужно тайно делать, считаю! Разбил чашку, замети потихоньку в совочек, если бабушка, как бабахнулось, сослепу не услышала, выкини по-хорошему, быстренько, чтобы ее не расстраивать. Потому что расстраивать бабушку тоже плохо. Папа так и сказал, когда уезжали: «Веди себя хорошо. Не расстраивай бабушку! Ты один, пока меня нет, за мужчину…»
За мужчин за всех я один, понимаете? А бабушка хоть и старая, а все равно тоже женщина, из-за чашки разбитой знаете как расстроится! Да же, бабушка?
– А?
– Вот если бы, например, я, бабушка, разбил бы чашку какую-то, ты бы расстроилась?
– Господи помилуй! Какую?!
– Я к примеру сказал это, бабушка…
Сами видите…
Так что о хорошем нужно рассказывать, иначе никогда не заметит бабушка, что я посуду помыл, у ней память девичья, так и будет думать до смерти самой, что это она сама ее вымыла… а плохое в совочек. Вот и выйдет одновременно два дела: хорошее и плохое, и оба за компанию не рассказывать, потому что плохое дело, что чашку разбил, потянуло с собой хорошее, что бабушка не расстроилась. У нее этих чашек, знаете? Войско! Целая чайгоняльная армия. Бей и бей потихонечку, партизаном…
– Бабушка!
– Что, Феденька?
– А давай я, бабушка, тебе мусор выкину?
– Выкини, пожалуйста, Феденька…
Вот и третье дело хорошее! Где одно хорошее – там другое! Как грибы в лесу. Как троллейбусы шестьдесят первые. Где один троллейбус шестьдесят первый пришел, там и следующий, вереницей.
– Потеряться, наверно, боятся, бабушка…
– Кто?
– Троллейбусы!
– Юморист…
Ко всему относиться нужно с юмором, бабушка!
Мамочки мои… страсть господняя… таракан!!!
Четыре вышло уже дела моих в хорошие! Я для Бога (хотя и нет его, это точно!) все же за жизнь составил бы список (на всякий случай, вдруг есть?) в два столбика:
ДЕЛА ХОРОШИЕ – ПЛОХИЕ ДЕЛА
«У Бога нас много», – сказала бабушка. Занятой человек! А я и сам уже писать научился…
ДЕЛА ХОРОШИЕ:
1 – что бабушка из-за чашки, что брякнулась, не расстроилась.
2 – что мусор я выкинул.
3 – что не сказал, что выкинул мусор, бабушке (потому что я сперва предложил его выкинуть, а потом уже выкинул, чтоб не думала опять она, что сама).
4 – и еще, чтоб, выкидывая сама, не заметила черепки!
Четыре уже хороших дела! Говорю же, добрые дела, как троллейбусы, чередой!
Где же все-таки Город этот Небесный на глобусе?..
ЕВРАЗИЯ, АЗИЯ, АФРИКА… наверное, большой должен быть, чтобы все, кто строить его поехали, уместились?
Голубым, наверное, тут раскрашен. И тут и тут голубым… Кручу, кручу… В какую сторону папа с мамой живут, если по всему глобусу лужи, лужи?.. Где тут папа с мамой мои?!
– Все, что на глобусе, Федь, Бог на земле рисовал. Моря, острова… Вот тут мы с тобой живем, Москва написано, видишь? Вот тут в городе Тольятти наши: тетя Оля, Григорий Михайлович, Женечка… Здесь вот мы с тобой были, море Черное, помнишь? Город Анапа. А Град Небесный на небе, не на земле.
– На самолете лететь?
– Самолеты, Федь, ниже летают.
Не зря я космонавтом, как Юрий Гагарин, стать собираюсь. Вон как, оказывается, высоко Град строят, если и самолетов выше…
– На ракете?
– На ракете, вырастешь и на Луну полетишь. А Город Небесный еще и Луны повыше.
Очень уж высоко! Но не очень. Зря уверена бабушка, что без Божьей помощи не добраться.
– Без Божьей помощи, Федь, и каши не сваришь.
– Да зачем она вообще людям, бабушка, твоя каша?!
До каких высот добрались строители! Землю застроили, небо перешагнули, космос теперь осваивают! Папе с мамой, конечно, некогда там, дело важное у них, понимаю…
Но как стану космонавтом, долечу до Луны, там осмотримся, и так скажу своим космонавтным товарищам: а теперь летим в Город Небесный, товарищи! К папе с мамой!
– На какой планете, ты думаешь, бабушка, папа с мамой строят сейчас? На Юпитере или на Марсе?
– …А карту, как в Град Небесный лететь, на небе, Федя, Господь нам звездочками означил. Млечный Путь называется. Звездный град. От Большой Медведихи это направо…
Вот как! План начертил, слава богу, Бог для тех, кто к папе с мамой лететь захочет. Значит – увидимся. А то уж очень скучаю…
Так иногда скучаю, что сквозь слезы в глазах сердце щиплется.
– В скафандре нужно лететь, да, бабушка? Без скафандра в космосе в смерть удохнешься, пока долетишь.
– Душе, Федя, скафандэры зачем? Покинет душа тело и без всякого скафандэра в миг один жива долетит, если хорошо себя вести будешь…
– Просыпайся, Федя, в садик пора.
– Не пойду сегодня в садик я, бабушка.
– Это что еще за новости, Федя?
– У меня душа далеко…
– Это где ж она, Феденька?
– В Петропавловске, бабушка. На Камчатке.
* * *
И все-таки уж очень соскучился я! Даже фотография не всегда помогает. Ясно, конечно, по фотографии этой, что хорошо папе с мамой в Граде Небесном живется-строится. Вон они как друг с дружкой стоят, обнявшись, в стекло улыбаются. Только кому-то там без меня, может быть, хорошо, а мне каково?
– Бабушка!
– Что, Федя?
– Ты бы что за то, чтобы папа с мамой мои вернулись к нам, отдала?
– Все отдала бы, Федя.
– И меня?!
– Тебя никому не отдала бы я, что ты, Феденька…
Я бы тоже, прежде чем отдать тебя, бабушка, передумал…
– Бабушка?!
– А, что, Федь?
– Есть в Граде Небесном граница?
– Есть. Горизонт называется.
Это там, где небо с морем полосой сходятся. Воображаемая линия, папа мне объяснял, потому что нигде на самом деле не сходятся море с небом. Никакая не воображаемая она. Недостижимая.
Плыли мы с бабушкой раз по морю Черному на трамвае прогулочном…
– Почему без рельсов трамвай этот, бабушка? Как он плавает?
– Он по компасу.
Компас знаю, мне папа показывал, он всегда в одну сторону тыкает. Доплывем!
Только как ни плывет трамвай, все дальше и дальше Бога граница, горизонтальная линия. Вроде и прочерчена лучом по воде, а даже облака вдоль летают.
За границу эту солнце садится, из-за границы с обратной стороны встает.
Заграничное солнце-то… То на той стороне, то на этой…
– Как ты думаешь, бабушка, противно солнцу смотреть после нас на капиталистов с буржуями?
– Солнце, Федя, смотрит, чтобы всем тепло, всем светло, чтобы день настал, чтобы ночь пришла, чтоб зима на лето сменилась…
– А я думаю, бабушка, что противно!
Соленая из глаз вода, когда зареву. Соленая в море.
А море огромное, полосой, где солнце садится, напополам с небом делится.
– Почему, бабушка, в море вода соленая? Селедок солить, или столько люди наплакали?
– Селедок солить…
– А если лосось в томате?
– А это, Федя, в другом море лососей солят.
– Томатное, значит, море есть… Пряного посола…
Ожидал я увидеть море черное, как написано. А оно синее. Синее и соленое.
Пить нельзя. Селедки зато с кильками сами в нем солятся. Ловят потом рыбаки селедок с кильками в сети готовыми, в магазины везут. Ловко устроено. Только лежишь-лежишь, загораешь, и пить так захочется! Денег тратить на лимонад приходится. Жалко было в море, что ли, Богу лимонаду налить?
Лимонадное море…
Есть озеро такое, Байкал. Из озера этого, значит, газированный напиток «Байкал» наливают. Невкусный. Сок березовый – из березы в большие пыльные банки. А в Белом море молоко, наверное… Или снег?
Молочное море… Снежное…
Только с Черным морем ошибся Бог. В нем чернила должны быть или нефть, какую папа мой везде ищет, а он в нем селедок солит?
Очень странно это все, как в книге Чуковского, где баранками море синее тушат. Море нужно водой тушить, тем более что в море ее полно, а от баранок их только хуже будет.
– А есть Синее море, бабушка?
– Есть Красное.
В честь победы социалистической революции, думаю, названо. Тоже красный и флаг нашей Родины. Цвета крови, за справедливость пролитой, флаг! С серпом золотым и молотом.
Только все равно очень странно мне, море Черное – цвета синего, море Белое – тем же синим на глобусе. Вот как будто не взрослый, а маленький все раскрасил…
По всей земле тянется горизонт, как пояс по бабушке.
– Переходили люди, бабушка, горизонт? Или там пограничники? Овчарки с собаками? Есть у горизонта нейтральная полоса?
Хорошее дело – нейтральная полоса! Про нее Владимир Высоцкий, мамин любимый (кроме папы) поэт, поет.
Вот наступит когда война атомная (конец света – по бабушке), нам бы с ней на эту полосу нейтральную перебраться…
– Бабушка?!
– А?
– А на глобусе где граница Горизонт, покажи?
– Нет такой границы на глобусе…
– А на политической карте?
Вот потому что не прочертил Бог на карте политической своей границы, ее люди многие пересекают случайно. Не шпионы и не вражеские разведчики. А нечаянно…
А в Город Небесный, думаю, документ нужен, личность удостоверяющий, что она умерла.
О смерти свидетельство. У папы с мамой есть такие свидетельства. В тумбочке пожарной у бабушки лежат они.
– Бабушка!
– Что, Федя?
– А почему мама с папой в Город Небесный свои не взяли свидетельства?
– Какие свидетельства?
– Из тумбочки пожарной, что умерли. Что? Забыли?!
Если забыли папа с мамой свои свидетельства, их тогда Город Небесный строить не пустят! Вернутся, значит, они… Скорей бы уснула бабушка! Перепрятать нужно свидетельства эти мне. А еще лучше – в клочья…
Можно попросить еще (когда в следующий раз поправлюсь я) нашу доктора поликлиники Валентину Андреевну, чтобы выписала мне справку не что болел я и выздоровел, а что болел да и умер. Первым делом со справкой такой, я думаю, можно больше никогда в детский сад не ходить, а главным делом в Город Небесный со справкой есть надежда пробраться.
А еще надежней, конечно, на самом деле умереть ненадолго мне. На недельку примерно. Хотя… если в Город Небесный, умерев на немножко, попаду уже я, мне сюда и возвращаться-то, наверное, больше уже не захочется…
Значит, нужно, перед тем как умру, признаться бабушке, что я это, а не Пуня вазу разбил. Иначе душа прилетит к вратам Града, ей скажут: «Чья ты душа?» Я, она скажет, душа Феди Булкина. «А, вот ты чья! – скажут тогда ей люди на пропуске. – Ну, раз уж ты душа Федина, если Феди Булкина ты, так лети назад, в тот день, когда вазу разбила. А то из-за тебя Пуне тогда досталось».
И переживай потом заново…
– Бабушка? А вот если бы тебе, как умрешь, предложили бы пожить заново, согласилась бы ты?
– Может быть, и согласилась бы, Федь. Отчего не пожить? Пожила б…
– А вот я бы, бабушка, НИ ЗА ЧТО!
И на всякий случай коплю еще в кошке-копилке глиняной денег на билет в Град Небесный. Может, будет оказия, как в Кремль, когда мы с папой ходили, – в Город Небесный экскурсия? Повидаться…
– На что копишь, Федя?
– На экскурсию.
– Куда же это экскурсию?
– В Град Небесный.
– Это не так копишь…
– А как?
– Делами добрыми.
Ладно. Я тогда посуду помою…
* * *
Небесные Геологи, значит, теперь папа с мамой мои. Космические. Звучит!
Полетел первый человек Земли, герой Юрий Гагарин, в космос, а за ним папа с мамой мои – небо осваивать, проводить небесные магистрали…
НЕБО СТРАНЫ СОВЕТОВ! Звучит!
КОСМОС СТРАНЫ СОВЕТОВ! Звучит!
Хорошо еще, что первые мы додумались космос застраивать, а не Америка. У них и так Колумб открыл две Америки: Северную и Южную. Хватит с них.
Посмотрел я в небо космическое – и правда огромное… ни конца ни края не видно. Только как на нем строят папа с мамой мои, без фундамента? Ведь не может город быть без фундамента? Все же рухнет?
– Бабушка…
– Что, Федь?
– Как ты думаешь, выдержит крыша у нас, если космос рухнет?
– Не рухнет, Федь, космос.
– А на чем он держится?
– А на чем и все, Федя, держится…
– На соплях?!?
Из тетради Фединой: про Пуню, кошку любимую
Ну и рассмешила же нас Пуня с бабушкой! Ну рассмешила! До сих пор как вспомню, так зареву…
Пуня-Пуня! Батарея пушистого отопления, шарик в валенках на завалинках, зверь-ушанка…
– Ты куда ее, Федь, несчастную, опять потащил, затерзал?
– Уж люблю ее, бабушка, уж люблю! Мочи нет на минуточку расставаться…
– Помнишь, бабушка, как Пуня нас тогда с тобой рассмешила?
– Как не помнить, Федь, помню, конечно…
– Как на зеркало она, помнишь, бабушка? Спинку выгнула и бочком, бочком! А оттуда – тоже, да, бабушка? На нее! И дыжж по стеклу! И ууууууууууу!!!
А когда она, помнишь, бабушка? Тут вот разляжется, и обходи как хочешь ее, да? Перешагивай королевну!
Это вот ее, бабушка, тут коготя. Весь диван на память тебе растерзала! Помнишь, как ты зовешь ее: «Пуня, Пунечка! Кушать подано! Кысс-кыс-кыс…»
А она придет, как одолжение нам с тобой огромное сделает. Та-ак понюхает, вся поморщится, аж продрогнет, лапкой бульк, бульк, что глаза бы даже наши с тобой на нее смотрели! А ты ей, бабушка: «Кушай, Пунечка, рыбка свежая…»
А она тебе, бабушка, «фис-дефис» по-французски… «Жо не манж… по-си-жу…»
Сядет тут и хвостом себя обнимет вот так вот, как изваяние. А ты ей: «Ну и иди отсюда тогда, бессовестная! Нечего тут выпендриваться, нос воротить. Тоже мне, мадам Бовари нашлась! Леди Макбет Костромского уезда…»
И накроешь крышкой тарелку!
– И накрою, да, Феденька… Ведь сами минтай-то ели.
– И сейчас бы я поел того твоего минтайчика, бабушка! Как ты делала: с лучком и подсолнечным маслицем и по картошечке в мундире…
– Макароны сегодня, Федь, по-флотски на ужин.
– Может, бабушка, шпроты откроешь все-таки, раз уж вспомнились?
– Шпроты, Федь, не открою, и не выдумывай!
– Ничего я не выдумал, сама знаешь ты, так и было…
Ты вот все на черный день и на праздники экономлишь, а ни праздников, бабушка, ни черного дня…
А вообще-то макароны по-флотски я, как папа, больше всяких ед уважаю. Только ты их, бабушка, сейчас слезами пересолишь.
Так макароны по-флотски, говоришь, у нас? Ну, клади макароны свои, включай телевизор, я Царь-Зайца «Спокойной ночи» смотреть принесу. Он один у нас с тобой, бабушка, неизменный…
Только ты не пой, пожалуйста, больше вслух эту песню свою противную про лучину, что ты с ней догоришь. У меня от твоих угроз даже бублик в горло не лезет…
* * *
Холодно. Мороз страшущий, шарф шкоробущий, озледенел! Цапается!
Скажешь «бабушка», а оно облачками: «ба» – О, «буш» – О, даже «ка», и та – О! Как баранками говорю! О-о-о… что ни скажешь.
– Как курю я, да, бабушка?
– Рот закрой, ради бога, курильщик, простудишься!
Вон как много баранок из бабушки полетело. Только ради Бога молчать я не буду!
– О-о-о-о… о-о-о…
Цветы прозрачные ледяные на окне распустились, изовсюду растут… Розы, тюльпаны снежные, кружевные ветки морозные. Чистого стекла семицветного, как сквозь драгоценность смотрю, мир сказочный блещет, вспыхивает, искрится. Только в глазах от этого блеска щиплет, и пальцам холодно.
– Нечеловеческая рука рисовала, Федь, человек такую красоту разве повторить сможет…
– Почему не сможет, бабушка, человек? Плохо ты о нем думаешь! А бокалы наши в стенке чем хуже? И узоры еще красивее, и ножка как у сосульки, и лимонад налить можно, и шампанское мамино, и не растают…
– Не растают, Федя, так разобьются.
– Ничего не разобьются, бабушка, не хрустальные!
– Хрустальные, Федь, не трогай их бога ра…
– Да ведь я не знал же, что они…
И вяжет бабушка скатерку белую, почти как в окошке. Только бабушкиной скатеркой укрыться можно, а этой вот снеговой, ледяной, что в окне, не укроешься. И дышу на эти цветы неживые, холодные, иненные, из всей силы дышу…
– O-o-o…
У Бога кружева изо льда, а у меня в них – окошки!
* * *
Будет лето, поедем на дачу с бабушкой.
Где на чердаке у нас гнезда осиные, малинные веники, «ПРАВДЫ» стопками, «ЮНОСТИ», «ОГОНЬКИ», много разного, что с собой на тот свет мы с бабушкой не возьмем уж точно, а на этом может очень даже нам еще пригодиться, видел я – лампа старая есть керосинная. Я еще когда хотел проверить ее на действительность: может, думаю, может, та? Я не верю в сказки, конечно же, но проверить необходимо…
– Ты зачем, Федя, лампочку выкрутил?
– Лета разве дождешься, бабушка? И подумал…
Может, сработает вместо сказочной, Аладдиновой, настоящая лампочка Ильича?..
– Смотри, бабушка, какой интересный приличный дедушка! Давай подойдем поближе к нему, познакомимся…
– Ты что это, Федя, сватаешь, что ли, меня?
– Что ты, бабушка! Разве я отдам тебя, такую молоденькую, за такого дряхлого и противного?! Просто он пока в тебя влюбится, я из бороды его потихонечку хоть один волосочек выдерну, незаметно… на всякий случай…
Вот придет весна, расцветет сирень. Сколько лепестков нужно, бабушка, чтоб сработало?
– Что сработало?
«Что сработало, что сработало…» Чтоб сработало!
Не хватает очень в жизни добрых чудес.
Так придумали люди, что будет все хорошо. Чтобы было им во что верить.
Сколько Богу этому я желаний загадывал! Все ресницы себе повыдергивал, чтоб никто не умерли. Или если умерли – чтоб воскресли. Думаете, исполнил он хоть одно? Где там!
Все хорошее у меня он себе, сколько помню его, забирает.
Была у меня кошка Пуня. Хорошая была кошка, пушистая, бурого цвета масть, полосами вот тут, на сидении, на задних лапках салфеточки, на лбу буквой ME. Придешь из садика, а она сидит матрешкой на подзеркальнике и встречает. Спрыгнет, об ноги трется, курлычет моторчиком. Рада, что я пришел!
Всегда, думал я, кошка эта у меня будет. Куда там! Собак напустил на Пуню на даче Бог, и в клочки мою Пуню разрвали. Под крыжовником кинули, где сарай у нас, шкуркой мертвой. Только на губках, вот тут, в уголке, красная капелька, и брюшко прокушено. Кишок вывалóк. И как псы ее только догнали? Зазевалась, видно, она…
Тоже так и со мной бывало: сидит Пуня, мечтается, а я крадусь тихо-тихо, подкрадусь и: «ГAB!» – она так до потолка и подпрыгнет… Смеху было!!!
Бог ловчей меня, вижу, вышел.
И зачем ему моя Пуня? Мало у него бездомных кошек по земле бегает?
И мух еще в кусты напустил. До сих пор снится мне тот крыжовин куст: ягоды зеленые, изумрудные, варить рано… А куст черной тучей мушьей жужжит. В голове жужжит, как проснусь.
Взял я Пуню, принес на крылечко.
«Бабушка! – говорю. Это еще надеялся, значит, что, как когда Царь-Зайца моего плюшевого собаки подрали, и Пуню заштопать-воскресить она сможет. – За-а-аш-то… па-й… ты…»
«Во-о-о!..» – она так и охнула.
Могилку на канале с ней вырыли, завернули Пуньку в красивую тряпочку, самую красивую выбрали, я вот тут, где меточка ME, y нее пальцем шерстку трогаю… Может, она и оживет еще как-нибудь? – думал.
Камень над ней поставили, такой хороший нашли! Бог послал, бабушка говорит. Вместо Пуни камень…
А камень тот и правда на Пуньку нашу похож, как вот спит она на лужайке в травке, калачом свернулась. Флоксами вокруг положили, а я всё, как ее собаки перед смертью терзали, представлю и не могу… против этого не могу, и все! Как хотите…
Реву. А бабушка говорит: «Не плачь, Феденька. Все под Господом ходим». Нашла чем утешить!..
Посмотрел в небеса я эти, где там у него голубое да синее. Облачками прикрылся…
У него там синее… Пуня у него, папа, мама мои у него, а нам как здесь жить без всех, без всего?
«На все Его воля, Федюшка, плачь не плачь. Всякому в небесах-то лучше, чем нам-то здесь…»
НА ВСЕ ЕГО ВОЛЯ?! А моя-то тогда зачем? Мне зачем такая воля без воли? Почему это у него там все хорошо, а нам тут такое? Это еще зачем он так нам устроил?!
И что не случись – молоко выкипит, воду отключат, так бабушка говорит: на все воля божья. До всего ему дело есть! Всюду-то нос сует!
Дал маму – забрал. Дал папу – забрал. Дал-Забрал какой-то, а не Бог получается. Вот что я думаю.
– Трудно человеку с Богом ужиться, Федь, ввериться. За слезами, просьбами ответ его не расслышишь. Очень уж у людских треб глаза велики, больше Бога обиды. А Он всегда отвечает, Федь, только тихо. В тишине его слушать, а люди как? Заберет свое, а как их отнимет. Вот они кулаки кусать, на месте топтать, выть-завывать, вверх грозить: мое! Мое! А нет, Федя, ничего «мое», так и знай, все Его. Все Всевышнего…
Все его?!
– Ну а хоть машинка моя?
Хоть машинка эта вроде моя, сказала бабушка, а лучше все же в карман, я думаю, или еще надежнее – под подушку…
Бывает, затаюсь в уголочке и спрошу его по-хорошему: ПОЧЕМУ???
Не дышу даже – услышать бы, что ответит он мне за Пуню мою! За папу, маму мою! Чем оправдается?!
А в ответ: тик-так да тик-так… громче, громче тикает…
– Но ты, Федя, знай одно: трудно с Богом человеку, а без Него стократ хуже выйдет. На себя одного положись тогда, человек, и в яму земляную один-одинешенек навсегда ляг, без надежды…
На себя одного бы и положился я! Да как? Если он во все мое лезет?
Вот пошла вчера за пенсией бабушка. Долго не было ее, думал я: сейчас накупит всякого вкусного. А пришла и плачет, и пальто не сняла: кошелек, говорит, Федя, вытащили, пенсия вся. Ну и я заплакал.
Поплакали мы, и тут опять вспомнила бабушка свое утешение.
– Ладно, – говорит, – Фитилек, не горюй, проживем как-нибудь, на все воля Божья, кому-то, значит, пенсия наша и нас нужнее…
«Макароны сварю», – объяснила. На все беды у нас один рецепт с бабушкой: макароны, лапша да рожки.
Так же вот, как и с папой и мамой вышло. Как узнали мы, что он от нас их забрал, так тоже плакали, так мы плакали! Как и с кошельком, как и с Пуней… А потом тоже бабушка сказала: Богу, значит, нужнее, чем нам… Бог забрал.
Опять, опять, думаю, он! Бог забрал!
Лучше бы его вовсе не было!
Самое лучшее себе забирает!
Вон и кошелек у бабушки утащил…
