– Давайте, товарищ капитан, – наигранно бодро сказала она и осторожно двинулась к крыльцу. – Можете идти? Тут совсем чуть-чуть.
– Могу, – тихо отозвался он.
Его голос был хриплым, надломленным, бесцветным – как у человека, которому многое довелось пережить. Неуклюже приваливаясь на одну ногу, он заковылял вслед за Соней. Она медленно повела его вперёд, стараясь приноровиться к его шагам.
– Куда ты меня ведёшь? – спросил он. – В рай?
– Ну! – засмеялась Соня. – Какой такой ещё рай, товарищ капитан! В госпиталь веду, лечиться!
– Ты ангел? – выдохнул он.
Соня остановилась на секунду, поудобнее подхватила Лемишева рукой за талию и твёрдо ответила:
– Нет, не ангел. Санинструктор Златоумова.
В коридоре они с Зоей уложили его на носилки. Ветер проникал сквозь старые расшатанные рамы с облупившейся краской холодными струйками, под потолком болталась на цепи облезлая металлическая люстра. Остро пахло медикаментами и кровью, старый деревянный пол отзывался протяжным скрипом на каждый шаг.
«Не ангел, – думала Соня. – Почему он принял меня за ангела? Разве похожа? Хотя, кто его знает… может, и ангел».
Когда двое санитаров подняли носилки, Лемишев вдруг вцепился ей в руку холодными влажными пальцами. Ясный взгляд болотно-зелёных глаз впился в её лицо.
– Я тебя после войны найду и женюсь, – пообещал он перед тем, как его унесли.
Соня с Зоей переглянулись и одновременно прыснули со смеху.
Обратно их направили самолётами. Соне обработали рану, вытащив пулю, и зашили хирургической нитью, а на складе выдали шинель – новую, никем ещё не ношенную, с крепкими пуговицами и кожаным коричневым ремнём. Пряжка со звездой тускло сверкала в лучах ноябрьского солнца.
Лётчики посадили свои «этажерки» – самолёты У-2, прозванные немцами «рус фанер» – за госпиталем, на поле. Соня, на ходу натягивая шлем и специальные очки, взобралась на крыло и неуклюже залезла в тесную кабину позади кресла пилота. Тот повернулся к ней и широко улыбнулся.
– Ну что, ефрейтор? Полетаем?
– Полетаем, – улыбнулась в ответ Соня.
– От винта! – крикнул он.
Кто-то крутанул винт на носу «этажерки». Затарахтел мотор, и самолёт затрясся по полю, развернулся и, разогнавшись, оторвался от земли. У Сони перехватило дыхание. Ветер бил в лицо сильным потоком. Она смотрела вниз. Вон лес – тянется длинной полосой по берегу, уходя вдаль. А вот Волга, похожая на широкую белую дорогу. Кроны деревьев чуть покачивались, будто приветствуя их, облака нависли так низко над головой, что, казалось, их можно коснуться – стоит только протянуть руку. В душе поднималось восхищение. Соня никогда не летала на самолётах, не знала, какое ошеломляющее чувство свободы можно испытать, смотря на землю внизу. Ей хотелось раскинуть руки и расхохотаться. Всё плохое осталось там, на земле, а тут были только детский восторг и безграничная радость.
Другой самолёт летел позади, и иногда Соня оборачивалась, чтобы посмотреть на Зою. Но разглядеть ничего не удавалось.
Наконец лётчик посадил самолёт у госпиталя. Сан Васильич лично встретил их с Зоей – в первую очередь они направились с докладом именно к нему. Он смотрел на них выпученными, полными неподдельного изумления глазами, потом вытащил из шкафа два гранёных стакана, со стуком поставил на стол и плеснул в каждый по щедрой порции водки.
– Я не пью, – запротестовала Соня.
– Согреешься, – сказал Васильич и всунул стакан ей в руку.
Поколебавшись, Соня всё же решилась. Водка обожгла горло и прокатилась по пищеводу огненным шаром. На глазах выступили слёзы, и она закашлялась, прижав ладонь в губам, потом глубоко втянула носом воздух и снова закашлялась. Водка была противной и горькой, но действительно согрела её за несколько секунд. По телу разлилось приятное тепло, голова чуть закружилась, и она присела на стул. Сердце часто-часто заколотилось, а на щеках заиграл румянец.
– Молодцы вы, девчонки, – говорил Васильич. – Вот прямо молодцы. Буду подавать ходатайство о представлении вас к наградам. Заслужили.
– А на какую медаль тянем, товарищ лейтенант? – чуть кокетливо спросила Зоя.
– Какая медаль! – серьёзно ответил Васильич. – Это на орден тянет! Вы же настоящий подвиг совершили!
Подал он ходатайство или нет, Соня не знала, но никаких наград им так и не присвоили.
Войну Соня закончила в Австрии, и почти сразу же получила разрешение уехать. Служить дальше она не хотела – соскучилась по маме, по дому, по спокойной жизни. Через две недели после того, как она подала прошение об отставке в комендатуру, пришёл положительный ответ. Соня собрала свои немногочисленные вещи, которыми успела обзавестись во время службы, и поехала в Россию.
С Зоей они не виделись с 1944-го года – её перевели в другую часть, а Соня осталась в прежней. Потом перевели и Соню. Контакт оборвался, и сколько бы она не искала подругу, так и не смогла никого найти.
Шёл эшелон долго, хоть остановки были нечастыми и короткими. Только спустя три недели они приехали, наконец, в Москву. На вокзале их встречали толпы людей. Они искренне радовались, с улыбками и слезами махали руками, плакали и смеялись. Паровоз закидали цветами. Два военных оркестра – в начале и в конце перрона – наяривали бодрые горделивые марши, а весь вокзал был буквально залит слезами. Там и тут Соня видела рыдающих людей. Эшелон медленно, стуча колёсами, прокатился мимо худенькой стройной девушки, что висела на шее у какого-то солдата. Рыжие кудрявые волосы прилипли к красному от слёз лицу словно тонкие ржавые проволочки. Солдат крепко обнимал её за талию одной рукой и прижимал к себе. На месте второй руки рукав был скручен в узел.
Соня стояла у двери вагона, держась за поручень. Незнакомые люди тянули ей букеты, кричали что-то, хватали за подол юбки и сапоги. Слёзы сами катились из глаз. Соня нагибалась, принимала цветы и пёстрым ворохом прижимала их к груди. В горле стоял спазм. Неужели она дома! Дома! Дома!
Она искала взглядом в толпе маму. Та ещё на прошлой неделе должна была получить телеграмму, но её нигде не было. Соня спрыгнула со всё ещё движущегося состава и стала пробираться сквозь толпу. Может быть, мама перепутала время? Или просто не смогла прийти? А вдруг что-то случилось? Последнее письмо от неё Соня получила ещё в марте.
И тут она увидела её. Мама стояла на краю платформы, почти у самого оркестра, и, вытягивая шею, высматривала кого-то в толпе.
– Мама! – Соня приподнялась на цыпочки и помахала ей рукой. – Мам, я тут!
Мама махнула ей в ответ и тоже стала пробираться сквозь толпу, подняв вверх простенький букет полевых ромашек и васильков. Соня пошла ей навстречу, но обняться они не успели: на пути вдруг возник рослый широкоплечий мужчина в генеральской форме.
– Товарищ Златоумова? – перекрикивая оркестр, поинтересовался он.
– Так точно, – удивилась Соня. – А что такое?
Генерал вдруг расплылся в улыбке.
– А ничего. Вставай давай вот сюда, – он взял её за плечи и подвинул чуть в сторону, – награждать тебя будем.
– Награждать? – ещё больше удивилась Соня. – За что?
Из толпы вынырнул низкорослый, худой сержантик в идеально выглаженной, новенькой форме, и принялся энергично расчищать перед генералом место.
– Разойдитесь, товарищи! – выкрикивал он. – Посторонитесь! Отойдите, товарищи!
Люди послушно расступались, с интересом наблюдая за происходящим. Оркестр продолжал играть военный марш – «Тоску по родине». Генерал пригладил большим пальцем свои пышные усы и снова улыбнулся Соне во весь рот, показывая ряд крепких, желтоватых от никотина зубов.
Сержантик резво подскочил к генералу и, вытащив из планшетки лист бумаги, передал ему. Генерал нацепил на нос круглые очки, что крутил до этого в руках, прокашлялся и начал:
– Указом Верховного Президиума Совета СССР за номером десять тысяч двести восемьдесят шесть от пятого апреля… – Он прервал чтение и недовольно глянул на оркестр, потом на сержанта. – Шумаков, ну-ка, скажи им, чтоб заглохли!
Тот кинулся к музыкантам, придерживая фуражку ладонью. Из-за туч наконец выглянуло солнце и растеклось по платформе золотым светом. Соня невольно сощурилась, и тут увидела в толпе растерянное мамино лицо.
– Мама! – крикнула она. – Мам!
Мама пробралась вперёд. Оркестр умолк, и в наступившей тишине зазвучал громкий генеральский голос:
– Указом Верховного Президиума Совета СССР за номером десять тысяч двести восемьдесят пять от пятого апреля тысяча девятьсот сорок пятого года товарищ Златоумова Софья Алексеевна за проявленные в боях смелость и отвагу награждается орденом Суворова первой степени. – Он принял из рук лейтенанта две небольших плоских коробочки и продолжил: – А также за необычайные мужественность и бесстрашность в схватке с врагом, за безграничную храбрость перед лицом самой смерти, за доблесть и настоящий героизм, проявленные в служении отечеству, товарищу Златоумовой Софье Алексеевне присваивается звание, – он посмотрел прямо ей в глаза и твёрдо и громко отчеканил три слова: – героя Советского Союза!
Его голос эхом пронёсся под сводами вокзала. Соня смотрела на него во все глаза, не веря своим ушам. Она была уверена, что ослышалась. Героя? За что?
На вокзале внезапно наступила полная тишина. Генерал шагнул к Соне, вытащил из коробочки Золотую Звезду и заговорщически подмигнул:
– Ну что, герой? Дырочку-то прокрутила для орденов?
Соня растерянно мотнула головой. Она не верила в то, что всё происходящее – правда. Это больше походило на сон или на какую-то ошибку. Она совсем ничего не понимала.
Генерал вручил ей медаль вместе с коробкой, потом положил сверху вторую – с орденами Ленина и Суворова. Последней он сунул ей в руки испещрённую машинописным текстом бумагу, которая оказалась грамотой Президиума Верховного Совета СССР.
– А это, – он порылся в карманах брюк и вытащил флакончик духов, – лично от меня. Не каждый день героя награждаю.
Соня автоматически вскинула руку к пилотке и несмело-неуверенно проговорила:
– Служу Советскому Союзу…
Генерал засмеялся.
– Громче, герой! Громче! Что ты мямлишь?
Соня сделала глубокий вдох. Губы невольно растянулись в улыбке. Нет, кажется, всё происходящее – реальность. Она вытянулась, вскинула подбородок и, глубоко втянув носом воздух, громко выкрикнула:
– Служу Советскому Союзу!
Генерал одобрительно кивнул, снова взял бумажку и стал читать:
– В безжалостной схватке с врагом, когда ситуация уже казалась безвыходной, ефрейтор Златоумова Софья, санинструктор триста двадцать первого отдельного медицинского батальона, в одиночку уничтожила четырнадцать гитлеровцев и захватила вражеский станковый пулемёт «Максим». Именно благодаря её действиям был открыть путь для соединения частей расколотого полка, а враг отброшен назад позиций и полностью разбит!
Откуда-то выскочил фотограф – молоденький паренёк в потёртом пиджаке и клетчатой кепке. Он поднял висящий у него на шее фотоаппарат «ФЭД» и прицелился. Щёлкнул затвор, и Соня, вздрогнув, посмотрела на него. Фотограф снова нажал на кнопку, а Соня стала поспешно приглаживать растрёпанные волосы. Одёрнула помятую юбку, поправила ремень.
– Ну что вы делаете! – возмутилась она. – Не видите, как я выгляжу?!
Фотограф усмехнулся и качнул головой.
– Герои должны быть пыльными и измотанными, а не щеголять с иголочки!
– Товарищ Златоумова, – обратился к ней генерал. – Это, можно сказать, предварительно. Торжественное вручение награды состоится ещё и в Кремле.
Мама плакала навзрыд, вытирая бегущие по щекам слёзы дрожащими пальцами. Кто-то дарил Соне цветы, поздравлял, говорил что-то. Фотограф снова и снова щёлкал затвором, а оркестр опять заиграл – громко, бодро, величественно. Какой-то парень обхватил Соню за талию и закружил по перрону в танце.
– Поздравляю, Софья Алексевна! – смеясь, выкрикнул он.
Спустя неделю в газете «Московский Комсомолец» вышла статья. «Хрупкая девушка как символ веры и настоящей доблестной отваги», – гласил заголовок. Чуть ниже была помещена Сонина фотография. Она растерянно смотрела в кадр, держа в руках коробочки с наградами.
Увидев это фото, Соня недовольно поморщилась. Ну и чудище! Волосы торчат во все стороны, как метёлка, черты лица кажутся угловатыми и тяжёлыми, форма сидит мешком: юбка болтается как на манекене, погоны на гимнастёрке съехали вперёд, запылённая пилотка надвинута на глаза. Она выглядела не как герой, а как огородное пугало. Соне не понравилась фотография. Вообще.
Но мама решила сохранить газетный листок и, аккуратно сложив его, убрала в шкатулку, а наградам и грамоте. Они вдруг стали известными на всю Москву – стоило только Соне выйти на улицу, как её тут же узнавали. Её просили участвовать на митингах, парадах, собраниях, и она не могла отказать, хотя не очень-то этого и хотела. Но звание героя обязывало быть публичным человеком, и никого ни капли не волновало, что героем себя Соня совсем не чувствовала.
***
Соня натянула через голову гимнастёрку, оправила юбку и, сунув ноги в сапоги, критически осмотрела себя в зеркале. За год она успела слегка поправиться, и форма оказалась ей маловата. Соня застегнула на поясе ремень, откинула на спину косу и снова оглядела себя с ног до головы. На груди сияли два ордена и медаль, переливались в лучах настольной лампы, играли яркими бликами.
«Интересно, почему на это собрание нужно идти именно в форме? – недовольно подумала она. – Мне гораздо больше идёт платье».
– Форма тебе к лицу, – словно угадав её мысли, улыбнулась мама.
Собрание фронтовиков и ветеранов проходило в Доме Офицеров. Соня получила особое, почётное приглашение. Добраться туда она решила пешком, и поэтому немного опоздала. Погода стояла просто отличная: солнечная, звонкая, как и полагается в начале лета, и ей хотелось насладиться яркими красками и чистым воздухом. Тренькали трамваи, сигналили автомобили, солнце играло лучами в бесчисленных витринах столичных магазинов. Она шла по тротуару, радостно улыбаясь, и прохожие улыбались ей в ответ. Настроение парило в небесах, и Соня чувствовала себя абсолютно счастливой.
Совсем недавно она после долгих поисков сумела-таки найти Зою. Та жила в Перми, но обещала непременно приехать погостить и настоятельно звала к себе Соню. Нашёлся и Сан Васильич – в деревушке под Симферополем. За прошедший год он успел найти невесту и обзавестись семьёй. Из его писем Соня и узнала, что вместе с ходатайством о представлении к награде он по настоянию Зои отправил и ходатайство о присвоении ей звания героя. Ходатайство долгих три года скиталось по различным инстанциям, пока, наконец, не попало в руки самому Жукову. Он и принял решение о награждении. Он же лично и поздравил Соню спустя неделю после награждения. У неё даже сохранилось фото с ним. Она вставила его в рамку и повесила в спальне – в отличие от газетной фотографии на этой она вышла просто превосходно.
Солнце лучисто улыбалось ей с чистого столичного неба. Война осталась позади. Она закалила Соню, сделала её характер стальным и сильным, но вспоминала она о ней не часто – не любила. «Всё прошло», – думала она. Прошло и не вернётся. Жизнь изменилась, и теперь войне просто нет в ней места.
У широкого полукруглого крыльца Дома Офицеров курил высокий мужчина в форме майора. Он стоял лицом ко входу. Соня смотрела на его широкую спину. Его фигура казалась ей смутно знакомой. Она была уверена, что видела этого мужчину прежде, но никак не могла припомнить, где.
А когда он повернул голову и она увидела его профиль, дыхание вдруг перехватило. Соня подошла ближе и остановилась.
– Худокосов? – неуверенно спросила она.
Мужчина обернулся. Да, это был он. С длинным шрамом через всё лицо, чуть полысевший и с усами, но всё-таки он.
– Златоумова! – удивился он, тоже мгновенно узнав её, и раскрыл объятия. – Знаменитый санинструктор!
Соня со смехом обвила его руками за шею и звонко чмокнула в чисто выбритую впалую щёку.
– А я о тебе в газетах читал, – протянул Худокосов. – Ну, думаю, герой девка! Ну молодец! Хвастался всем, что с тобой знаком. – Его глаза лукаво блеснули. – Даже думал отыскать тебя да замуж позвать.
Соня заливисто рассмеялась и смущённо опустила глаза. На щеках появились ямочки. Она погладила пальцами четыре нашивки за ранения на его мундире и сделала шаг назад.
– Поздно, Худокосов. У меня уже другая фамилия.
– Ну вот! – наигранно опечалился он. – Конечно, кто-то тебя уже прибрал! И какая же у тебя фамилия?
Соня повела плечами, переступила с ноги на ногу.
– Мы когда капитана раненого до госпиталя дотащили, – сказала она, – он пообещал меня после войны найти и жениться… Обещание выполнил. Нашёл и женился. Так что теперь я Лемишева.
Худокосов улыбался. Яркое солнце слепило глаза. Над зданием Дома Офицеров развевалось красное знамя.
Война осталась в прошлом.
Ида с облегчением скинула с ног неудобные туфли, села на пуфик и принялась с наслаждением, чуть прикрыв глаза, разминать затёкшие пальцы, потом накинула свой лёгкий, расшитый золотыми нитями шёлковый халат и повернулась к зеркалу.
В гримёрке стояла тишина. В усыпанных жёлтыми алмазами звёзд тёмных небесах висела печальная луна. Она безразлично заглядывала в высокое незашторенное окно и серебрила стёкла своим мистическим, призрачным светом. Ида протянула руку, включила лампу над заставленным косметикой столом и внимательно вгляделась в своё отражение в зеркале. Из аккуратной, изящной причёски не выбился ни единый локон, помада на губах алела ярким красным цветом, а кожа была покрыта ровным толстым слоем пудры. Эту пудру подарил ей Маркус фон Вайц, офицер СС и её самый страстный ухажёр. Качество пудры было отменным: она с лёгкостью скрывала все, даже самые сложные дефекты кожи, вот только в силу возраста никаких дефектов на лице Иды ещё не было – ей совсем недавно сравнялось восемнадцать лет.
Ида тихо вздохнула и отвернулась от зеркала. Кто бы знал, как ей всё это надоело! Как осточертело выступать в этом прокуренном кабаре и чувствовать на себе сразу несколько десятков сальных, жаждущих взглядов, как обрыдло притворяться весёлой, дружелюбной и доброжелательной в отношении этих… этих свиней! При одной только мысли о них Ида невольно сжала кулаки. Взять бы автомат, выйти в зал и перестрелять со сцены всех сидящих там тварей в серо-зелёной форме!..
Она зажмурилась на секунду. Так, нужно успокоиться. Ни к чему сейчас разжигать свою ярость – она ей ещё пригодится тогда, когда для оккупантов настанет, наконец, час расплаты за всё, что они творят на их земле. За тысячи ни в чём не повинных убитых людей, за голод, за произвол, за причинённые страдания – они ответят за всё, Ида была твёрдо уверена в этом. Вот только когда – не знала.
В дверь негромко постучали. Ида вздрогнула, вынырнула из своих мрачных мыслей и, натянув на лицо фальшивую улыбку, крикнула на немецком:
– Да-да, войдите!
Дверь бесшумно приотворилась и в проёме показалась кудрявая мальчишеская голова. Он, не переступая через порог, протянул вперёд букет шикарных белых роз и сказал:
– Вот, Шоколадка. Опять тебе от Вайца.
– О! – Ида встала, легко прошагала босиком по мягкому ворсистому ковру и приняла букет у него из рук. – Передай герру фон Вайцу мои благодарности.
– Всенепременно! – ухмыльнулся мальчишка и нагло захлопнул дверь прямо у неё перед носом.
Несколько секунд Ида ошарашенно смотрела на неё, потом медленно попятилась к туалетному столику и тяжело опустилась обратно на пуфик. Пальцы разжались, и сладко пахнущие розы рассыпались веером у ног. Ещё минуту назад ею владела безграничная святая ярость, а теперь охватила горечь – сильная, тягучая и тоскливая. Её считают предательницей. Даже этот юнец открыто её презирает, что только что и продемонстрировал, хотя сам прислуживает немцам. И уж наверняка получает за это деньги!
«Ты ведь ничего не знаешь! – хотелось крикнуть ему вслед. – Ты! Ничего! Не знаешь!»
Поддавшись порыву, Ида вскочила и кинулась к двери, но остановилась. Пальцы застыли на ручке. Нет. Она не может. Не может вот так просто взять и выдать свою тайну – она просто не имеет на это права.
Из зала кабаре доносились весёлая музыка, смех, обрывки разговоров. Часы на стене показывали ровно десять – вечер только-только начинался, и Иде предстояло ещё не меньше трёх часов всячески развлекать и веселить ненавистных оккупантов. Она бы с радостью плевала каждому из них в лицо, но вместо этого мило улыбалась и кокетничала, делая вид, будто их многочисленные и бесконечные комплименты её смущают. А они дарили ей цветы и водили в рестораны.
Самых ярых ухажёров было два: фон Вайц, штурмбанфюрер СС, высокий привлекательный мужчина с густой копной пшеничного цвета волос и пронзительным взглядом янтарно-карих глаз, и Курт Зиммель. Последнего Ида не любила особенно – худощавый, с тонким прямым носом и слегка вытянутым лицом, он был немногословен и довольно саркастичен в общении, что частенько задевало Иду за живое, но всё же обладал каким-то таинственным, присущим только ему мрачным обаянием и неповторимым шармом. Может, виной тому был его голос – всегда тихий, спокойный и уверенный, с лёгкой хрипотцой. Он казался бархатным. А может, дело было в его всегда сдержанных манерах, неизменно вежливом поведении или – что почему-то смешило Иду – в его родинке над левой бровью. Она делала его лицо особенным, только вот в чём, Ида не понимала. Просто он отличался от других фашистов и всё тут.
Он хотел, чтобы она принадлежала только ему, и как-то раз даже пытался уговорить её прекратить выступать в кабаре, чтобы на неё «не пялились все эти мужчины». В ответ Ида только холодно расхохоталась и попросила оставить её в покое, а Зиммель, сощурив свои маленькие, опушённые короткими рыжими ресницами глаза, отчеканил:
– Всё равно я сделаю по-своему. И вы никогда больше не появитесь в этом вертепе.
И, резко развернувшись на каблуках, ушёл. С тех пор тему выступлений Иды он больше никак не задевал, но она точно знала: он не отступился и всё равно добьётся своего.
Ида аккуратно, стараясь не уколоться о шипы, собрала с ковра розы и поставила в стеклянную вазу на соседнем столике. Что ж, пора готовится к следующему номеру. Зрители ждут.
– Ждут с нетерпением, – скривившись, прошептала Ида своему отражению и взяла пудреницу. – Поскорей бы они все сдохли.
Дверь снова приоткрылась.
– Ты готова? – улыбнулся Женька Шаповалов, пианист и по совместительству её напарник по танцам. – Там уже скоро скандировать начнут.
– Потерпят, – высокомерно бросила Ида и, щёлкнув крышкой пудреницы, открыла ящик стола, где ровным рядком лежали её губные помады. – Я ещё не поправила макияж.
Женька шагнул в гримёрную, тихонько прикрыл за собой дверь, пересёк небольшое, заставленное вазами с цветами помещение и, присев рядом, сложил на коленях руки. Ида буквально почувствовала на себе его пронзительный взгляд. Он смотрел на неё так, будто знал какую-то её сокровенную тайну и собирался прямо сейчас всё выложить. Ида раздражённо передёрнула плечами.
– И чего ты уставился на меня, как удав на пачку дуста?
– Нравишься, – усмехнулся Женька.
Ида не ответила. Она с треском захлопнула ящик, встала и принялась развязывать пояс халата. Женя сконфуженно кашлянул и отвернулся, но Ида всё же успела заметить вспыхнувший на его щеках румянец.
– Мог бы и выйти, – холодно усмехнулась она и, распахнув массивный дубовый шкаф, вытащила вешалку со сценическим костюмом.
Следующий номер был несколько эротичным и, как и следовало ожидать, самым любимым у публики. Ида быстро натянула два чёрных чулка с кружевным верхом, надела неприлично короткую юбку красного цвета и, торопясь и нервничая, схватила длинный, отделанный розами из ткани и пышным плюмажем шлейф. Заканчивали этот и без того откровенный наряд соблазнительный, вышитый серебряной нитью корсет, ярко-красные сапожки на каблуках и шляпа-цилиндр.
Перед тем, как выйти, она ещё раз внимательно оглядела себя в зеркале. Безупречно. Яркий макияж делал глаза невероятно огромными и глубокими, на губах застыла соблазнительная улыбка – именно такой её привыкли видеть. Ида быстрыми движениями вытащила из волос скрепляющие их шпильки, и они мягким чёрным водопадом рассыпались по обнажённым плечам. Она одобрительно кивнула, стянула со спинки стула белый халат с передником и накрахмаленный чепец.
Женька выскочил на сцену вперёд неё, с широкой улыбкой поклонился публике и поднял руку, призывая к тишине.
– Господа, – начал он, – наверняка вы уже соскучились по неповторимой Фройляйн Шоколад?
Из зала послышались одобрительные выкрики. Кто-то звонко, пронзительно свистнул и выкрикнул:
– Веди её сюда!
– Терпение, господа, – сдержанно продолжил Женя. – Сегодня у неё для вас сюрприз. Она приготовила свой коронный, так сказать, номер. Тот самый, который вы успели так полюбить: шоколад!
Зрители зааплодировали. Ида натянула на голову чепец, повесила на лицо самую свою обольстительную улыбку и вышла на сцену. И, едва она только взглянула на сидящих в зале людей, как внутри поднялась новая волна жгучей ярости. Как же ей хотелось перебить их всех! Вот просто взять и передушить своими же собственными руками! Она боялась каждого из них, но ненависть была настолько огромной, что пересиливала, давила любой страх.
Женька сел за рояль. Его тонкие пальцы запорхали над клавишами, и прокуренный, битком набитый немцами зал наполнился прекрасными звуками музыки. Ида села на заранее выставленный стул и принялась «помешивать» шоколад в большой алюминиевой кастрюле с надписью «schmackhaft Schokolade» на тускло блестящем боку. Она изображала соблазнительную работницу шоколадной фабрики за работой.
А потом начиналось то, чего ждали зрители: она скидывала скучный белый халат и принималась танцевать. Публика жадно следила за каждым её движением, в зале воцарилась полная тишина, только музыка продолжала звучать, уносясь гулким эхом под высокий сводчатый потолок.
Танцевать и петь Ида училась с детства. Когда ей исполнилось семь, отец настоял на том, чтобы отдать дочь в музыкальную школу. Мама не была против, и всё своё детство Ида провела в компании нотных листов и музыкальных инструментов. Как же она завидовала другим ребятам, которые ходили по выходным в парки, катались на горке, купались в море или просто валяли дурака! У неё никогда не было свободного времени, которое можно было бы провести как душе угодно, и даже на каникулах она продолжала заниматься ненавистным вокалом. А после окончания школы поступила в хореографическое училище, и времени стало ещё меньше.
Отец хотел сделать из неё знаменитую певицу, и Ида не смела ему перечить, хотя частенько душу переполняла горькая обида. Сверстницы уже и кавалеров себе нашли, кто-то даже собирался замуж, а она всё так же каждый свой день отдавала занятиям. Иду не радовало даже то, что преподаватели все как один утверждали, что она обладает необыкновенным талантом и при должном обучении сможет обойти любую известную певицу. Что ей до этих певиц? Ида никогда не мечтала об эстраде, она страстно увлекалась языками и хотела стать переводчиком, и потому в тайне ото всех изучала немецкий.
Но закончить училище она не успела – в её тихий спокойный мирок ворвалась война. Бои за Феодосию начались в июне 1941, и вплоть до полной оккупации никто не верил, точнее, не хотел верить, что город сдадут немцам. Нет, немцы не смогут прорвать оборону – так говорили друг другу феодосийцы, и в голосах людей звучала такая уверенность, что Ида ни капли не сомневалась в их правоте. Конечно, Феодосию не сдадут. Просто не могут сдать.
Настроения в городе царили приподнятые, полные боевого духа. Формировались дивизии народного ополчения, стрелковые дивизии, партизанские отряды, а работники железнодорожного депо даже построили бронепоезд, которому дали громкое и горделивое название «Смерть фашизму». Лазурное море переливалось яркими цветами и шумело прибоем, горячее южное солнце щедро одаривало своим ласковым теплом древний город, над каждым зданием развивались красные знамёна.
Нет, немцам никогда не взять Феодосию.
А в конце октября началась массовая эвакуация населения. Ида с матерью эвакуироваться не успели – до них так и не дошла очередь – а отец месяцем раньше ушёл на фронт. Красная Армия стремительно отступила, оставив их на милость победителю. 3 ноября 1941 года Феодосию заняли немцы и тут же принялись наводить свои порядки. Они снимали знамёна и бросали под ноги, топтали их, жгли, рвали, будто соревнуясь друг с другом в том, кто исхитрится уничтожить символ вражеской страны более изощрённо. Однажды Ида услышала, как один солдат со смехом рассказывал другому, что использовал флаг Советского Союза вместо туалетной бумаги в уборной.
С приходом немцев новости из внешнего мира перестали поступать. Радио теперь было под запретом, и тех, кто осмеливался-таки слушать Москву, просто расстреливали.
Евреев истребляли массово. Лишь некоторым удалось сбежать из города, большую же их часть казнили, согнав в кучу в противотанковый ров. Не забыли немцы и про крымчаков: следом за евреями расстреляли и их. Ида не видела всего этого сама, но рассказы знакомых и соседей приводили её в такой ужас, что она боялась выходить на улицу. А вдруг и её тоже примут за еврейку?
Первая оккупация продлилась недолго: перед самым новым годом части 44-й армии освободили Феодосию и Керченский полуостров, отбросив немцев назад, к Украине. Те без боёв отдавать захваченный город не собирались, и чуть больше, чем через полмесяца, Феодосия снова оказалась в оккупации, на этот раз ещё более жёсткой.
Именно тогда Ида начала выступать в кабаре. В начале марта к ней прибежал знакомый по детской музыкальной школе, Димка Исаев, и заявил, что представители новой власти жаждут развлечений.
– Я тут при чём? – ощетинилась Ида и вперила в Димку бешеный взгляд.
– Да ты не о том подумала, – рассмеялся тот. – Ты же поёшь, танцуешь. Так вот, почему бы тебе не устраивать им небольшие концерты? Пайком точно обеспечена будешь, а ещё обещают деньги платить.
– Деньги? – растерялась Ида, но тут же снова пришла в ярость: – Ты за кого меня держишь? Не буду я перед фашистами плясать!
– Ты всё неправильно поняла! – возмутился Димка и, наклонившись к самому её уху, прошептал: – Мы только делаем вид, что с немчурой шашни водим. А сами им вредим.
– Это как? – не поняла Ида.
Димка расплылся в улыбке и заговорщически подмигнул ей.
– Подполье, – одними губами сказал он.
И Ида согласилась. Правда, условие никому не говорить правду её огорчило – ведь мама думала, что она решила продаться немцам.
Паёк действительно выдавали – хлеб, тушёнку, шоколад, чай – но мама наотрез отказывалась даже прикасаться к немецким продуктам. Ида корила себя за её худобу, за истощение, но ничего не могла сделать. Утешала только мысль о том, что вот кончится война, вернётся Красная Армия, и тогда мама, узнав всю правду, будет ею гордиться. А пока… а пока ей нужно было закончить начатое.