Александра Никитична Анненская
Волчонок (сборник)

– А что, много надо загубить собак, чтобы вылечить одного человека?

Петр Степанович в эту минуту совсем забыл и историю с собакой, да, пожалуй, и самого Илюшу. При таком неожиданном вопросе он посмотрел на мальчика с удивлением, даже с испугом, и, вдруг вспомнив все, громко расхохотался. Этот смех очень обидел Илюшу.

Он несколько секунд смотрел на развеселившегося барина и, махнув рукой, нахмурясь вышел вон из комнаты.

Петр Степанович понял, что напрасно оскорбил мальчика. Он позвал его к себе и стал ласково разговаривать с ним; объяснил ему, что, кто хочет уметь лечить, тот должен не только губить собак, но многому учиться, многое читать, что многие лекарства уже известны и их не нужно пробовать на собаках, и тому подобное. Илюша слушал его объяснения с напряженным вниманием и видимым удовольствием.

С этих пор отношения между Петром Степановичем и Илюшей несколько изменились: Илюша стал меньше прежнего дичиться барина и решался иногда заговаривать с ним, а Петр Степанович обращал больше внимания на своего маленького слугу, подробно и обстоятельно отвечал на его вопросы, расспрашивал о его жизни, угощал его чаем, дарил ему мелкие монеты.

Глава V

С тех пор как Илюша стал помогать дворнику и услуживать Петру Степановичу, он меньше прежнего сидел у тетки на кухне; но это не мешало ему знать все кухонные дела. Он видел и слышал, как часто барыня бранила лакеев, горничных и в особенности его тетку. Барин возвращался домой также по большей части сердитый, кричал не только на прислугу и на детей, но даже на жену; один раз дошел до того, что ударил лакея и за какое-то некстати сказанное слово вытолкал Жоржа из комнаты.

– Эк они бесятся, точно белены объелись! – говорили про господ на кухне.

Дело в том, что Гвоздевы непременно хотели жить так, как самые богатые из их знакомых, и тратили гораздо больше денег, чем получали. Им приходилось делать долги; но пока находились люди, которые верили им и охотно ссужали их деньгами, они не горевали и продолжали свою веселую, беспечную жизнь. Теперь настало время расплаты. Многие кредиторы довольно нелюбезно требовали возвращения своих денег; другие соглашались на отсрочку, но под довольно тяжелыми условиями.

Господин Гвоздев кричал, сердился, упрекал жену в нерасчетливости, в мотовстве и решил наконец, что следует изменить образ жизни. Решение это не мешало ему, однако, нанимать дорогую квартиру и задавать роскошные пиры знакомым, а жене его накупать множество нарядов себе и детям; оно коснулось только разных мелочей хозяйства. Каждый разбитый стакан, разорвавшийся в стирке платок поднимали в доме целую бурю. Барин обвинял лакеев в том, что они пьют его вино и курят его сигары; барыня кричала, что у нее крадут чай и сахар, что на стирку белья уходит слишком много мыла, считала огарки свечей и тому подобное.

Всех больше доставалось Авдотье: барыня давала на обед вдвое меньше денег, чем прежде, а требовала, чтобы все готовилось так же хорошо, и, сама не зная цены разных припасов, беспрестанно подозревала кухарку в обмане и в воровстве. Отдав ей отчет в сделанных покупках, Авдотья почти всегда возвращалась в кухню вся в слезах.

– Господи, что за жизнь проклятая! – говорила она. – Весь свой век прожила честно, ни в каком деле не замечена, а тут – чуть не каждый день воровкой называют!

– И охота это вам терпеть! – отзывалась новая, только что поступившая горничная. – Да я бы дня не прожила здесь после такой обиды. Слава Богу, место найти можно!

– Да неужели я бы стала терпеть, кабы была одна, – возражала Авдотья, – меня мальчишка связал, из-за него я только и терплю!

Горько, очень горько было Илюше слышать эти слова. Мало того, что он лишний, никому не нужный ребенок, – им тяготятся, он мешает тетке хорошо устроиться, из-за него она должна выносить неприятности и обиды!

– Тетя, да ты бы ушла отсюда, поискала другого места без меня, я уж как-нибудь проживу!

– Дурачок ты, дурачок, – вздыхала Авдотья, – как тебе прожить! Нет, уж потерплю, что делать!

– А вы бы его в ученье куда пристроили, – посоветовал один из лакеев, – он мальчик не маленький, пора ему за работу приниматься… У меня есть знакомый портной, можно попросить: он, пожалуй, возьмет его лет на семь, на восемь без платы.

Мысль отдать Илюшу в ученье очень понравилась Авдотье. И мальчик будет пристроен, да и она освободится от большой обузы. Благодаря стараниям услужливого лакея, дело сладилось скоро. Дней через десять Илюша уже очутился в новой обстановке – в мастерской Карла Ивановича Винда.

Мальчик с большой радостью принял эту перемену в своей жизни: наконец-то он станет работать, учиться и, когда выучится, уже не будет в тягость тетке, сумеет сам себе заработать на хлеб. Впрочем, это радостное чувство продолжалось недолго: Илюша еще живо помнил бедную жизнь в подвале; с отцом и с теткой жилось ему не очень весело, но, проведя один день в мастерской Винда, он чувствовал, что здесь ему будет так худо, как никогда не бывало прежде.

Мастерская и магазин Карла Ивановича помещались на одной из многолюдных, тесных улиц города. Она не отличалась богатой обстановкой, но благодаря аккуратности хозяина работ у него было всегда множество. Сам Карл Иванович все время проводил в магазине: принимал заказчиков, снимал с них мерки, выбирал материю; кройкой же и шитьем занимался его подмастерье Федор с помощью взрослого работника и двух мальчиков лет четырнадцати-пятнадцати. Работы у этого подмастерья было по горло, так как Карл Иванович скупился нанять лишнего человека; за всякую небрежность в кройке или шитье отвечал перед хозяином он, и потому неудивительно, что он был крайне строг и требователен к своим помощникам. Взрослые рабочие обыкновенно не жили в мастерской подолгу и старались найти себе место хоть с меньшим жалованьем, да зато не такое трудное, а мальчики уйти не могли и принуждены были работать не по силам.

Увидев Илюшу, Федор, или Федор Семенович, как почтительно называли его мальчики, сильно нахмурился.

– Набирают мелюзгу, возись тут с ней, – проговорил он. – Сенька, – обратился он громко к мальчику лет четырнадцати, высокому, худому, с короткими торчащими рыжими волосами. – Ты у меня теперь ни с места: на посылках будет он служить! Ну, ты, мальчуган, – он притянул к себе Илюшу и погрозил ему кулаком, – знай, что я шутить не люблю. Слушай в оба, что тебе говорят, и поворачивайся живей! Понимаешь? Пошел в кухню, принеси горячий утюг! Проворнее!

Илюша не сразу добрался до плиты, около которой суетилась хозяйка, толстая краснощекая немка, не сразу сообразил, как тащить тяжелый раскаленный утюг, не обжигая себе рук, и за медлительное исполнение поручения получил от Федора Семеновича очень чувствительный удар в спину.

Для мальчика началась мучительная жизнь без определенного дела, но с обязанностью каждую минуту исполнять чье-нибудь поручение, – исполнять как можно аккуратнее и проворнее. Хозяин заставлял его убирать магазин и мастерскую, топить печи, носить за заказчиками узлы с их вещами; хозяйка посылала его в лавочку, поручала ему мыть и чистить посуду, иногда даже нянчить своего крикливого годовалого сынишку; в мастерской от него ежеминутно требовали какой-нибудь услуги. Часто ему давали несколько поручений за раз; каждый торопил его, каждый бранил за медлительность.

Хозяин никогда не бил мальчиков, но за ослушание и леность накладывал на них наказания, которые часто были для них тяжелее побоев: он оставлял их без обеда, без ужина, а иногда и на целый день без всякой еды, или в праздники не отпускал их со двора и задавал им какую-нибудь особенную работу – мыть полы, двери, окна или какое-нибудь белье, распарывать старое платье, отданное в переделку, и так далее.

Хозяйка, наоборот, не скупилась на пощечины и подзатыльники; она плохо говорила по-русски и предпочитала объясняться не языком, а руками. Федор Семенович также частенько бил мальчиков, но еще чаще наводил на них страх своим свирепым видом и своими угрозами: «Я тебя проучу!.. Я тебе задам!.. Я тебе покажу, как по сторонам глазеть!»

До прихода Илюши два других мальчика исполняли поочередно его обязанность, но Федор Семенович был очень рад, что можно присадить их за иглу, не давая им терять время на беготню. Илюша, конечно, ничему не учился, но его помощь была очень полезна остальным, так как благодаря ей они могли шить, не отрываясь.

– Эк тебя загоняли! Погоди, то ли еще будет! – заметил рыжий мальчик, когда Илюша вечером в первый день жизни в мастерской сидел на своем тощем матрасике, ошеломленный всеми окриками, упреками, пинками, полученными за день.

– Да, уж принесло его к нам! – воскликнул старший мальчик. – И ему-то хорошего мало будет, а нам и того хуже! Бывало, хоть пробежишь туда-сюда, ноги поразомнешь, а теперь сиди целый день за иголкой. Федька духу не даст перевести! Я сегодня посмотрел только в окно, чего там голуби расшумелись, так он так огрел меня аршином^[3], что беда.

– Эх вы, други любезные, чего заныли? – раздался голос второго подмастерья, спавшего в одной комнате с мальчиками. – Развеселить разве вас! Поднести по рюмочке? У меня сегодня косушечка припасена и селедочка есть на закуску. Идите, что ли?

Старший мальчик, уже начавший укладываться спать, быстро подбежал к нему.

– Угости, брат Вася, – попросил он. – В воскресенье пойду к матери, принесу тебе гривенник^[4] либо два.

– Ну, ладно, пей.

Мастеровой налил водки в маленький стаканчик и поднес ее мальчику, который выпил ее сразу, едва поморщась: видно, дело было для него привычное.

– Эх, важно, – крякнул он. – Вот и на душе веселее стало, и Федьки не боюсь.

– А вы? – обратился мастеровой к другим двум мальчикам. – Идите, и вам налью.

Рыжий мальчик неохотно поднялся со своего места.

– Голова от нее болит, тяжело как-то! – заметил он, но все-таки протянул руку к стаканчику.

Илюша отказался пить. Не раз слыхал он на своем веку, что от водки бывает много горя, а ему и без того горя было довольно. Впрочем, его не особенно и уговаривали.

– Мал еще он, – заметил мастеровой, – не стоит на него добро переводить. Только вот что, как тебя, Илюша, что ли? – прибавил он. – Если ты хоть слово скажешь о наших делах хозяину или Федьке, смотри – тебе живому не остаться, так и знай!

И без этой угрозы Илюша не стал бы доносить на товарищей; она только усилила страх, который внушали ему все в мастерской. «Я думал, он добрый, – размышлял мальчик, поглядывая на мастерового, лицо которого приняло веселое, добродушное выражение, – а он прямо убить хочет… Разбойники они все здесь».

И долго не мог уснуть Илюша под гнетом тяжелых мыслей, а около него раздавался с одной стороны храп рыжего мальчика, быстро заснувшего после водки, с другой – пьяные разговоры двух других рабочих.

Илюша стал с нетерпением ждать воскресенья: он пойдет к тетке, он расскажет ей, как плохо жить в мастерской, как его бьют, бранят, а шить совсем не учат; она – добрая, она его пожалеет и, может быть, согласится взять отсюда и отдать какому-нибудь другому мастеру: ведь не везде же так дурно!.. Эта надежда поддерживала мальчика, и он даже не испугался, когда в пятницу хозяин сказал ему:

– На столе пыль не вытерта. Вторник не вытерта, сегодня не вытерта, за это – большое наказание! Это ленивый свинья!

Но каково же было его горе, когда в воскресенье утром хозяин подозвал его и объявил ему:

– Ты со двора не пойдешь: вторник пыль на столе, пятница пыль на столе, ты наказан! Надо порядку учиться; возьми тряпку и вымой чисто все, а потом мадам на кухне помогай.

И Илюша должен был, глотая слезы, мыть все двери в квартире, а Карл Иванович беспрестанно подходил к нему и замечал:

– Нечисто, нечисто; ты – свинья, порядка не знаешь, надо чисто делать!

Когда, наконец, двери были достаточно хорошо вымыты, хозяйка позвала его в кухню и там до самого обеда не удалось ему отдохнуть ни на минуту. Зато когда после обеда хозяева, взяв с собой и ребенка своего, ушли в гости и заперли его одного в квартире, – ему было время и отдохнуть, и погоревать.

Еще неделя, целая неделя такой жизни… О, как это ужасно! Неделя, а может быть, и больше! Опять провинится он в чем-нибудь, и опять его накажут!.. И как это другие мальчики могут жить здесь?! Ну, да, впрочем, и хороши же они! Андрею еще нет шестнадцати лет, а какой он пьяница; а Сашка, совсем больной, говорит: надо пить, не выпьешь – грудь и спину ломит, всю ночь не заснуть, тяжело… Наверное, тетка не захочет, чтобы он таким же стал…

Невыносимо долго тянулся этот день для Илюши. И скучно ему было, и грустно, и обидно, что его заперли, точно в тюрьме…

Хозяева вернулись часу в девятом, а вслед за ними явились и оба мальчика, и младший подмастерье: одному Федору Семеновичу позволялось уходить в субботу вечером и возвращаться в понедельник утром.

С приходом рабочих мастерская оживилась; отдохнув день, они пришли бодрые, веселые. Главного преследователя их, Федора, не было дома; хозяин никогда не заглядывал по вечерам в мастерскую, они чувствовали себя в безопасности, и это увеличивало их хорошее расположение духа. Мальчики дали Василию денег, а он принес с собой водки, разных закусок. Илюша чувствовал сильный голод. По воскресеньям рабочим не готовилось ужина; за обедом ему пришлось довольствоваться весьма скудными объедками хозяев, и потому он с жадностью поглядывал на ломти хлеба и закуски, расставленные Василием на столе. Товарищи его начали угощаться с видимым удовольствием, а он долго крепился, но наконец не выдержал:

– Дайте мне кусочек хлеба с колбасой, – попросил он.

– Ишь ты, – заметил старший мальчик, – не хотел с нами пить и есть, а теперь, небось, просит!

– Не тронь его, Андрюша, – остановил Василий, – он мальчик хороший. Иди ко мне сюда, Илюша, я тебе всего дам, иди ко мне, – пей, ешь, веселись!

Илюша с наслаждением съел большой ломоть хлеба с колбасой и не отказался запить его несколькими глотками водки.

– Ну, вот и молодец! – воскликнул Василий, похлопывая его по плечу. – Только знаешь, что я тебе скажу, милый ты человек? Еда – вещь хорошая, и выпить при случае – недурно, а понимаешь ли ты, что на это деньги нужны? Вон они, – он указал на двух других мальчиков, – как у них заведется гривенник ли, двугривенный ли, так тащат ко мне, я их угощаю, и всем нам хорошо… А ты как думаешь?

– У меня нет денег, – сумрачно отвечал Илюша.

– Нет? Ну, что ж? Нет денег, так надо за ум взяться, а то совсем пропадешь! Вот ты, к примеру сказать, убираешь магазин, мастерскую; валяются на полу иголки, пуговицы, всякие обрезки, – ты их либо выбрасываешь, либо Федьке на стол подкладываешь. А ты не будь глуп, неси их ко мне, так я из них деньги сделаю, да тебя же и потешу когда водочкой… Ладно, что ли?

– Ладно, – проговорил Илюша, у которого от выпитой водки мысли в голове путались.

На другой день Василий напомнил ему о договоре, заключенном накануне, и мальчик, не подозревая в этом ничего дурного, постарался аккуратно исполнить его. Он выбрал из сора все иголки, булавки, пуговицы, обрезки материй и вечером вручил их своему новому приятелю, который похвалил его и угостил горстью подсолнечных семян.

Вторая неделя жизни в мастерской была для Илюши еще тяжелее первой. Вымывая посуду, он нечаянно разбил чашку, и за это хозяйка пребольно побила его;

торопясь подавать Федору Семеновичу горячий утюг, он обжег себе руку так, что на ней вскочил огромный пузырь; хозяин дважды оставил его без обеда и раз без ужина; он постоянно чувствовал себя и усталым, и голодным, и каким-то одуревшим от постоянного страха побоев, наказаний.

Одно было утешение – вечером посидеть с вечно веселым балагуром Василием да поесть с ним чего-нибудь; но и это плохо удавалось: с половины недели Василий приносил одну водку, а еды не давал.

– Денег нет, братцы, покупать не на что, – объяснял он детям, – свои все пропил да проел, вы мало даете… вон Илюшка по иголочке в день приносит да хочет, чтобы я его за это ужинами угощал…

Мальчики смеялись, Илюша испугался и на другой день еще тщательнее осматривал пол мастерской и магазина, надеясь найти побольше вещей. Наконец, в субботу утром желание его исполнилось: подметая пол мастерской, в которой накануне вечером хозяин что-то долго кроил, он нашел под столом довольно большой обрезок синего бархата. Он с удовольствием сунул его в карман и мечтал, как передаст его вечером Василию.

Работа в мастерской шла своим порядком. Илюшу послали в лавку за шелком, и он постарался как можно скорей вернуться домой: ведь сегодня суббота, хозяин ни разу не стращал его большим наказанием, – значит, завтра он пойдет домой и, может быть, не вернется больше сюда. Когда он возвратился из лавки в мастерскую, там стоял хозяин и о чем-то сильно горячился.

– Очень мне нужно, – грубо возражал ему Федор Семенович, – не видал я вашей дряни! Должно быть, мальчишки стащили, и все тут!

– Я, ей-Богу, не брал, Карл Иванович, – слезливым, испуганным голосом уверял Сашка.

– Я и не видал, какой такой бархат! – говорил Андрюша.

– Чего их слушать, обыскать их, вот и все тут! – сурово заметил Федор Семенович.

– Да, да, искать, надо искать, – подтвердил Карл Иванович.

Илюша стоял всех ближе к нему. Не дав мальчику опомниться, хозяин быстро запустил руку в его карман и – вытащил оттуда злополучный кусок бархата.

– Что я говорил… – мрачно усмехнулся Федор Семенович.

– Это ты украл мой бархат? Это ты вор? – приступал Карл Иванович к мальчику, совершенно растерявшемуся от этого неожиданного происшествия. – Я добрый человек, я тебя учил, я тебя никогда не бил, а это дурное дело! Фуй, какое дурное! Я буду посылать за твоей тетенькой и при ней буду наказывать тебя, хорошо наказывать, розгами! Фуй, мошенник, вор… Я буду тебя больно сечь, и ты будешь последний человек у меня… Фуй, негодный мальчишка, сейчас буду посылать за тетенькой!..

И он вышел из мастерской, а Илюша стоял неподвижно на месте с опущенной головой, как-то плохо понимая, что с ним случилось.

– Ильюшь! Ильюшь! – раздался из кухни голос хозяйки.

Мальчик машинально пошел на этот привычный зов.

– Ильюшь, вот пять копек, скорей молоко Карлуш… скорей… плачет… скорей.

Она всунула в руку мальчика пятак и, по своему обыкновению, выпроводила его за дверь толчком, чтобы заставить скорее исполнить свое поручение.

Только очутившись на улице, на свежем воздухе, мальчик очнулся и вполне понял все, что произошло в последние минуты.

Боже мой! Что же это такое? Он украл, хозяин посылает за его теткой; она придет, ей скажут, что он вор; она будет плакать, будет упрекать его, а хозяин при ней станет сечь его больно, должно быть, страшно больно сечь, и все называть вором и мошенником! А потом, как же он будет жить потом? Тетка не поверит, что ему было худо в мастерской, рассердится, не возьмет его… И каково будет ему, когда Карл Иванович станет обращаться с ним, как с последним человеком, – еще хуже, чем теперь!.. Проклятый бархат! И зачем прямо не спросили у него? Он сразу бы отдал. Разве он хотел красть? Господи!.. Тетка!.. Розги!.. Вор!.. И неужели нельзя спастись, сделать так, как будто ничего не было!?

Погруженный в свои печальные, тревожные мысли, он шел вперед быстрыми шагами; давно уже миновал он сливочную^[5], из которой должен был принести молоко Карлуше, и только на повороте улицы опомнился. «Куда же это я? Куда я иду?» – с недоумением спрашивал он себя.

Он вспомнил, за чем его послали; ему показалось, что он ужасно промедлил, и живо представился ему резкий голос хозяйки и те полновесные пощечины, которыми она наградит его за это промедление. «Нет, не могу, не могу!» – прошептал он, и показалось ему, что этих пощечин, этой новой прибавки к своему несчастью он совсем не может вынести. «Но что же делать? Как избавиться от всего этого? Не возвращаться в мастерскую, бежать, спрятаться?»

Как только мысль эта пришла в голову Илюше, он почувствовал облегчение. Он не стал ни обдумывать, ни размышлять, он просто бросил молочник^[6], который держал до сих пор в руках, и пустился со всех ног бежать, сам не зная куда.

Глава VI

Илюша бежал долго, сам не зная куда, сворачивая во всякую улицу, во всякий переулок, попадавшиеся ему на пути; он бежал до тех пор, пока силы окончательно не оставили его. Еле переводя дух от усталости, он прислонился к стене дома и испуганными глазами оглядывался кругом. Он очутился в узком, малолюдном переулке; ни с той, ни с другой стороны не видно было следов погони, которой он так боялся, и мальчик мог постоять несколько минут спокойно, отдохнуть, собраться с мыслями.

«Не надо так бежать, – решил он, когда понемногу пришел в себя, – устанешь очень, да, пожалуй, еще и городовой заметит да задержит. Лучше я пойду тихонько, буду оглядываться – не гонится ли кто-нибудь; да забреду куда-нибудь далеко, на Васильевский остров или на Петербургскую сторону – уж там немец меня не найдет».

И мальчик пошел более тихим шагом, но все-таки сам не зная, по каким он идет улицам и куда могут привести его эти улицы. Он боялся спрашивать у прохожих дорогу на Васильевский остров, чтобы кто-нибудь не стал расспрашивать его, откуда он и к кому идет. Он шел наугад и часа через три, измученный долгой ходьбой, очутился на берегу Невы. Ему почему-то казалось, что на другом берегу реки он будет в безопасности, что никакая погоня не последует за ним туда. Он перешел мост, сам не зная какой, и очутился в совершенно незнакомой для себя местности.

Тут дома были по большей части деревянные, народу встречалось мало. Он все продолжал идти и наконец забрел в совершенно пустынный переулок, по обе стороны которого тянулись длинные заборы, окружавшие не то какие-то сады или огороды, не то просто пустыри. Около одного из заборов была приделана низенькая, покосившаяся от времени скамейка. Илюша почти упал на нее; ноги его подкашивались, он чувствовал, что не может идти дальше. Да и зачем идти? Тут так тихо и, должно быть, так далеко от квартиры немца; тут совсем почти и не город; сюда, конечно, никто не придет искать его…

Хорошо бы только поесть чего-нибудь!.. Мальчик утром съел только кусок хлеба с солью, и после такой долгой ходьбы голод начинал сильно мучить его. Илюша припоминал кушанья, какие подавались за обедом в мастерской, и все эти тощие похлебки, мутные щи, сухие каши казались ему теперь необыкновенно заманчивыми. «Уж не вернуться ли?» – мелькнуло у него в голове, но только мелькнуло, – он ни на минуту не остановился на этой мысли. Да и все мысли вообще стали как-то путаться в его голове… Он прилег на скамеечку, глаза его сами собой закрылись – и он заснул крепким спокойным сном.

Часа три проспал мальчик таким образом и проснулся от сильного холода, до костей пронизывавшего его. Для конца ноября погода стояла не холодная, и пока Илюша шел быстрыми шагами, куртка, в которую он был одет, вполне согревала его; но теперь ему было нестерпимо холодно. Зубы мальчика стучали как в лихорадке, он чувствовал во всем теле сильнейший озноб. Надо было идти, бежать – все равно куда, только бы согреться. А голод начинал мучить больше прежнего. На улицах смеркалось.

Куда же деться? Где укрыться на ночь, где найти кусок хлеба? Попробовать пойти к тетке? Ведь она добрая, она его любит… Добрая-то добрая, а ведь не заступалась, когда лакеи смеялись над ним, горничная дразнила его, – пожалуй, она и теперь не заступится, а отведет назад к хозяину…

Илюше живо представился рассказ рыжего мальчика, который также вздумал убежать от хозяина в первые месяцы ученья и которого родная мать вернула назад в мастерскую. «Пожалуйста, батюшка, – просила она хозяина, – примите его назад, да накажите хорошенько за этакое баловство, чтобы он в другой раз и подумать ни о чем таком не смел». И хозяин исполнил ее просьбу: он действительно так больно наказал мальчика, что тот прохворал целую неделю и навсегда потерял охоту убегать из мастерской.

«Нет, к тетке нельзя, – решил Илюша, – да и куда она меня денет?… На новом месте господа не позволят ей жить со мной… Пойти разве к дворнику Архипу – он хороший… А как он рассердился тогда за собаку – сечь хотел… Страшно… Хорошо, что тогда Петр Степанович вступился… К нему разве?»

Как только мысль эта блеснула в голове Илюши, он почувствовал себя бодрее и быстро зашагал по длинной пустынной улице. Он никак не мог бы объяснить ни другим, ни даже самому себе, почему он чувствовал доверие к Петру Степановичу, а между тем ему твердо казалось, что только он, он один в состоянии спасти его от преследований хозяина. Мальчик осмелел настолько, что решился даже обратиться к двум-трем прохожим с вопросом о том, как найти дорогу. Оказалось, что он зашел очень, очень далеко, а между тем голод и усилившийся к вечеру мороз все сильнее и сильнее мучили его.

Несколько раз сбивался он с пути и поворачивал не в ту сторону, куда ему указывали; несколько раз делал он длинный обход и неожиданно возвращался в ту улицу, из которой вышел за час перед тем; несколько раз, выбившись из сил от долгой ходьбы на тощий желудок, пробовал он садиться отдыхать на тумбы и на ступеньки подъездов, – но всякий раз нестерпимый холод заставлял его вскочить и хоть с трудом, но продолжать путь. Между тем совсем стемнело, на улицах зажгли фонари, но они тускло светили в тумане, окутавшем город.

На колокольне пробили часы… Девять!.. А он все еще идет по совсем незнакомым улицам… До Петра Степановича, должно быть, все еще очень далеко, а между тем он уж еле может передвигать ноги от усталости.

«Нет, не дойти мне сегодня до него, – в отчаянии подумал Илюша. – Лягу я тут на паперть^[7] у церкви: пусть холодно – потерплю… И, может, вовсе замерзну… Ничего! Все лучше, чем так-то!»

Он выбрал самый темный угол паперти, свернулся клубочком на одной из ведущих на нее ступенек, положил голову на другую и лежал так неподвижно, не имея сил бороться с холодом, леденившим его все больше и больше…

– Эй, мальчишка, ты чего выдумал – на улице спать? Замерзнуть хочешь, что ли? – раздался голос подле него, и чья-то сильная рука схватила его за шиворот и в одну секунду поставила на ноги.

Это был церковный сторож. Он заметил мальчика и спас от смерти: пролежи Илюша еще с полчаса – и он наверняка бы замерз. Мальчик не понимал этого; он слышал только, что на него кричат, что его гонят. Страх придал ему силы и он машинально пошел, сам не зная куда.

– Куда тебе идти-то? Далеко, что ли? – остановил его сторож.

– Далёко, дяденька, – слабым голосом отвечал Илюша и назвал улицу.

– Так что же ты, дурак, повернул не в ту сторону!.. Вон, иди сюда, – он взял мальчика за плечи и подвел его к углу улицы, – иди все прямо до конца этой улицы, там поверни налево, а там первая улица направо и будет та, в какую тебе нужно. Иди скорей, да смотри, не смей садиться отдыхать!

Для большей внушительности, сторож погрозил кулаком, и Илюша, не смея ослушаться его приказания, зашагал по длинной улице, конца которой не видно было из-за тумана.

Петр Степанович спокойно сидел за своим вечерним чаем, медленно прихлебывал из стакана и курил папиросу за папиросой, проглядывая в то же время только что купленную в этот день книгу, как вдруг у дверей его раздался сначала стук, потом робкий звонок. Он поспешил отворить, ожидая встретить кого-нибудь из своих знакомых товарищей, и в удивлении отступил: в дверях появилась маленькая фигурка мальчика, посиневшего от холода, глядевшего молча, с выражением беспомощного страдания в глазах.

– Господи, что это! – воскликнул Петр Степанович. – Да это, кажется, Илья? Откуда ты?… Входи же!

Илюша сделал несколько шагов в комнату.

– Я от… Я к вам… – начал он говорить и вдруг зашатался и упал бы, если бы Петр Степанович не поддержал.

– Ну, потом доскажешь, – добродушно заметил Петр Степанович, – ты очень озяб, иди скорее сюда.

Он почти внес мальчика в комнату, посадил его в кресло подле стола и влил ему в рот несколько капель горячего чаю с вином. Это оживило Илюшу.

– Я есть хочу! – проговорил он, с жадностью поглядывая на булку, лежавшую на столе.

Петр Степанович пододвинул ему булку; мальчик схватил ее и в несколько минут съел до последней крошки. Потом, также молча, выпил целый стакан чаю с вином. Петр Степанович с улыбкой поглядывал на него, надеясь, что, обогревшись и утолив голод, он расскажет наконец, за каким делом явился к нему в такой поздний час. Не тут-то было: уютное кресло, теплота комнаты и чай с прибавлением нескольких ложек вина подействовали на мальчика после всех страданий этого дня снотворным образом.

С последним глотком чаю глаза его закрылись, он откинулся на спинку кресла и, к удивлению Петра Степановича, преспокойно заснул.

На следующее утро Илюша, проснувшись, с удивлением оглядывался, в первые минуты не понимая, где он и как это случилось, что он лежит на диване, разутый, одетый в длинную чистую рубашку, старательно укрытый теплым одеялом.

«Ишь, какой он добрый!» – подумал мальчик, вспомнив, к кому пришел искать убежища накануне, и догадавшись, кто о нем позаботился.

– Ну, что, проснулся, мальчуган? – спросил Петр Степанович, входя в комнату. – Здоров? Можешь рассказать, что такое с тобой вчера приключилось?

Илюша наскоро оделся и очень несвязно передал свои страдания в мастерской и свои вчерашние приключения.

– Гм… Плохо дело! – заметил Петр Степанович, внимательно выслушав его рассказ. – Что же ты теперь думаешь с собой делать? Кроме тетки, у тебя нет родных?

– Никого нет, – печально отвечал мальчик. – Я думал, – прибавил он в смущении, – вам ведь надо самовар ставить и все такое… Я бы все сделал… Я бы у вас жил…

– Так вот оно что! – рассмеялся Петр Степанович. – Ты, значит, ко мне в лакеи собираешься поступить? Я этого не ожидал!.. Лучше надо поговорить с твоим хозяином да с твоей теткой; я сегодня же побываю у них.

Илюша грустно опустил голову. Переговорить с теткой, с хозяином значит опять отдать его в мастерскую. Уж лучше бы он замерз вчера на улице!

Петр Степанович, по своему обыкновению, пил чай, читая и не обращая внимания на вздохи и мрачные взгляды мальчика, который не решался сам заговаривать с ним. Только когда он уже собрался уходить со двора, Илюша проводил его до дверей и, стоя на пороге лестницы, проговорил решительным голосом:

– А только я в мастерскую не пойду… Я убегу и замерзну на улице.

Петр Степанович улыбнулся.

– Во всяком случае, подожди замерзать, пока я вернусь, – сказал он. – Не бойся, я тебя не дам в обиду.

Весь этот день Илюша провел, не выходя из квартиры Петра Степановича, и сильно волновался в ожидании решения своей судьбы. Петр Степанович пришел уже под вечер.

– Ну, нечего делать, мальчуган, – сказал он в ответ на тревожный взгляд, с каким его встретил Илюша, – видно, судьба нам жить вместе. Хозяин твой в самом деле оказался негодяем, а тетке некуда тебя девать; приходится мне взять тебя к себе в лакеи. Согласен?