Александр Звягинцев
Под сетью и мечом (сборник)
В ноябре 1967 года Керенский тяжело заболел. Нужна была операция. Ее сделали 18 ноября, как раз в день рождения Элен. Он успокаивал ее: «Раз в день твоего рождения, значит, все будет благополучно». Операция, по словам врачей, действительно прошла удачно. Но ему удалили часть желудка и вывели наружу зонд. После госпиталя он вернулся в медицинское учреждение госпожи Симпсон. Она к нему очень хорошо относилась и, как всегда, приютила его. Своего дома у Керенского не было.
Однажды госпожа Симпсон позвала Элен и сказала, что он стал совершенно невыносим. Ему требуется уход. Но он ненавидит, оскорбляет медсестер. Всех гонит вон. Каждый раз ей приходится платить неустойку, а это большие деньги.
Надо было что-то делать. А у Элен тогда не было ни копейки. У самого Керенского тоже. Госпожа Симпсон звонила сыновьям Александра Федоровича в Лондон, но те никакой помощи отцу не обещали.
Как всегда, Керенского выручила одна знакомая дама. В его жизни добрые дела для него всегда делали преимущественно женщины. Мужчинам он нравился меньше. На этот раз знакомых дам было сразу две: княжна Илинская и ее кузина Флора Соломон, жившие в Англии. Через длинную цепочку знакомых они нашли клинику в Лондоне, начальница которой согласилась положить туда Керенского и предоставить ему уход.
Клиника была муниципальной, для самых бедных, то есть практически бесплатной. Клиника имела лишь один недостаток: она была абортной. В ней делались аборты женщинам с улицы, которым нечем было платить за операцию. Гораздо позже Елена Петровна узнает: когда лондонские поклонницы Керенского обсуждали это обстоятельство, одна из них сказала: «Ну и что? Он всегда любил женщин. Он будет себя чувствовать здесь в своей тарелке. Да он и не протянет долго. Во всяком случае, это гораздо лучше, чем умереть под забором».
Сыновья восприняли эту весть без восторга, но спокойно. Было условлено: ни одна живая душа, кроме самого необходимого узкого круга лиц, не должна знать ни адреса клиники, ни телефона. Так Александр Федорович Керенский, бывший министр-председатель Временного правительства России, был положен умирать в муниципальной абортной клинике одного из районов Лондона.
Госпоже Симпсон передали (а она передала Элен) тогда только одно: Керенского удалось с большим трудом устроить в клинику, где ему обеспечен хороший уход. Но администрация клиники поставила условие: полная секретность, иначе его «выбросят оттуда немедленно».
Перелет в Лондон сказался на самочувствии Керенского плохо. Он впал в бессознательное состояние. Очнулся уже в клинике. Встать не мог. Ему не говорили, в какое заведение он попал. Но постепенно он сам начал догадываться. В его палату заглядывали пациентки с изможденными лицами, сновали санитарки в грязных халатах с окровавленными тряпками и бинтами в руках. Ни одного мужчины. Однажды он спросил у медсестры: что это за клиника? Та ответила. Он пришел в ужас. Состояние его стало резко ухудшаться. Начальница клиники сообщила своим знакомым, которые по просьбе Илинской устраивали Керенского к ней, что ему все хуже, он постоянно без сознания, а в редкие минуты, когда приходит в себя, просит, чтобы вызвали Элен, так как жить ему осталось недолго. Об этом известили Елену Петровну.
На следующий день Элен прилетела в Лондон. Только войдя в клинику, поняла, куда попал Керенский. Он лежал худой, обросший бородой, очень бледный. Она подошла к кровати и назвала его по имени. Он сразу узнал ее голос, встрепенулся, открыл незрячие глаза. Она взяла его руку, погладила. Керенский несколько раз шепотом повторил ее имя и снова впал в забытье. Элен просидела рядом с ним несколько часов, не отнимая руки, пока он снова не пришел в себя. Не открывая глаз, он назвал ее имя.
В те дни в Лондоне стояла хорошая погода, и когда Александру Федоровичу стало немного лучше, он несколько дней с утра до вечера спал в кресле во дворе. Только ночевал в палате. Постепенно начал приходить в себя. Элен побрила его, и он снова стал похож на прежнего Керенского. Александр Федорович очень переживал, что земную юдоль ему приходится заканчивать в этом убогом и малопрестижном лечебном заведении. «Ты только представь, в энциклопедии будет написано, что бывший премьер России умер в абортной клинике…» – говорил он Елене Петровне.
Правда, он не упоминал о той легенде, которую приклеили к нему, о побеге из Зимнего в женском платье. Но Элен знала, что Керенский со страхом думает, как к этой легенде добавят еще и смерть в абортной клинике. Однажды он спросил: «А где мой перстень? Тот, старинный?»
Перстень находился в камере хранения.
– Принеси мне его, я хочу надеть.
И в ответ на встревоженный взгляд Элен успокоил: «Не бойся, я ничего не хочу с собой сделать. Просто я привык к нему».
Начальница клиники была поражена и обрадована: русский господин ожил! Пошел на поправку! Она была уверена, что он умрет в ее больнице, а смерть мужчины, тем более бывшего премьера России, в абортной клинике могла принести неприятности. Элен и Керенский решили: пока не поздно, пока он чувствует себя немного лучше, надо отсюда уезжать.
Но куда? На какие деньги? «Ну, неужели в Англии нельзя найти благородного лорда с поместьем, в котором он дал бы возможность спокойно и достойно мне умереть?» – однажды сказал Керенский.
И Элен взялась за это нелегкое дело.
После многих телефонных переговоров, встреч, просьб нашелся один лорд с поместьем. Его заинтересовала фамилия Керенского. Лорд, может, и происходил из старинного рода, но, судя по всему, не блистал ни умом, ни тактом. Александр Федорович возненавидел его в первую же минуту. Беседа кончилась скандально. Выяснилось, что лорд все напутал. Хотя у него и были собственный замок, герб и впечатляющее генеалогическое древо, но не было денег! И Керенский заинтересовал лорда только потому, что он предполагал поправить свои финансовые дела, сдав замок в аренду бывшему премьеру России. Керенский был в гневе.
Так закончилась попытка Керенского достойно умереть в английском родовом поместье. А Элен снова принялась искать выход из положения. И вспомнила об архиве Керенского. Когда она сказала ему об этом, он только махнул рукой: кому нужны его нынешние архивы? Что в них осталось после того, как большую их часть похитили в тридцатых годах агенты НКВД, а меньшую пришлось бросить, когда он бежал от немцев из Франции в США… Но она убедила его попробовать. И это ей удалось. Архив купил один американский университет.
Получив деньги, они переехали в Нью-Йорк.
Деньги уходили быстро: квартира, постоянная сиделка, лекарства – все это стоило дорого. Но однажды все переменилось. Керенский неожиданно упал в квартире. Его отвезли в госпиталь. Оказалось, он сломал шейку бедра. Попав в больничную палату, он сразу сник – видимо, вспомнил свое пребывание в лондонской клинике и уже на другой день, когда к нему пришла Элен, сказал ей: «Я устал. Я хочу умереть. Мое существование абсурдно». Элен пыталась успокоить его, говорила, что он поправится. «Чтобы поправиться, придется истратить все наши деньги. Но впереди новые болезни. И куда я попаду? Снова в абортную клинику?!»
Элен не верила, что он действительно хочет уйти из жизни. Но мысль о самоубийстве Керенского не оставляла, становилась все навязчивей.
… Однажды Елена Петровна ушла из госпиталя позже обычного. Весь день она провела с Александром Федоровичем, но он почти все время был без сознания. Прощаясь, Элен поцеловала его в лоб, и Керенский вдруг очнулся и произнес громко и явственно: «Я ухожу… ухожу… иди…» Это были последние слова, которые она слышала от него. 11 июня 1970 года в пять утра его осмотрела дежурная сестра. Он дышал ровно. Еще через полтора часа, в 6.30, к нему пришли, чтобы сделать укол. Но он уже был мертв.
Александр Федорович не был религиозным человеком. Однако хотел быть похороненным на православном кладбище и несколько раз говорил об этом Элен. Она обратилась в Анастасьевскую церковь, неподалеку от которой Керенский много лет прожил в доме госпожи Симпсон и которую иногда посещал. Но прихожанами там в основном были монархисты, и Элен ответили отказом: нет, господина Керенского им у себя отпевать не хотелось бы. После смерти отца прилетел Олег. Но он тоже ничего не смог сделать с похоронами в Нью-Йорке. В конце концов, Александр Федорович Керенский совершил свой последний путь снова в Лондон. Его погребли там, на кладбище, где хоронят людей неопределенной веры…
В память о Керенском Элен сохранила тот самый перстень «самоубийц». Она приезжала в Москву, и Галина Михайловна, супруга Генриха Аверьяновича Боровика, увидев этот перстень, как-то сказала: «Боже мой, это у вас перстень Александра Федоровича?»
По словам Генриха Аверьяновича, через несколько лет он опять приехал в Нью-Йорк в командировку и узнал, что год назад Элен умерла от злокачественной опухоли. Ее соседка рассказала ему, что Элен не хотела мучиться и совершила суицид, выпив огромную дозу снотворного.
Так завершилась известная мне часть истории перстня самоубийц. Кто теперь носит его и носит ли вообще – мне неведомо.
1995–2011 гг.
«Мне дан мандат и на зверей, и на людей»
1. «Вот такую партию мы тогда сыграли»
Анатолий Антонович Волин прожил очень долгую жизнь – 104 года. Двадцать лет из них он провел на вершине властной пирамиды – был Прокурором РСФСР, самой большой республики Советского Союза, а потом Председателем Верховного Суда СССР. Причем занимал он эти посты в самые тяжкие и выматывающие времена – в годы массовых репрессий, во время Великой Отечественной войны, в послевоенный период.
Жизнь и судьба юристов такого ранга в те годы часто висели на волоске, но Волин каким-то чудом уцелел, хотя, например, к концу 1937-го почти половина всех прокуроров на местах были сняты с работы и исключены из партии. Свыше 280 прокуроров и следователей тогда осудили, около ста из них – расстреляли. Из 44 прокуроров республик, краев и областей к высшей мере наказания были приговорены 23. И хотя прокуратура РСФСР, руководить которой Волина назначили в 1939 году, тогда сама непосредственно не вела следствия по такого рода политическим делам, он все же имел возможность не раз убедиться, от какой малости или даже случайности зачастую зависит судьба человека…
В свое время я часто бывал в гостях у Волина в его уютной квартире на восьмом этаже большого дома по Тверской улице, что рядом с Центральным телеграфом. Это были уже совсем другие времена, совсем другая страна.
Анатолий Антонович, несмотря на годы, был бодр, энергичен. Сразу становилось ясно, что хотя он и работает над мемуарами, но не живет прошлым, внимательно следит за всем, что происходит в стране, имеет обо всем собственное мнение.
Часто мы играли с ним в шахматы. Играл он блестяще, легко. Поэтому разыгранная партия не особенно отвлекала от разговора.
Как-то он сказал:
– Знаете, размышляя о собственной, можно сказать, уже прожитой жизни, я постоянно пытаюсь понять, что же определило ее? Под влиянием каких факторов, каких сил сложился мой жизненный путь, мой внутренний мир? Была ли моя жизнь моим собственным выбором или подхваченный мощной волной революции, я плыл по ее течению? Причем считая это все сметающее на своем пути течение моим собственным выбором…
Анатолий Антонович сделал свой ход и продолжил:
– Короче говоря, принадлежал ли я себе? Насколько были применимы к моей жизни такие прекрасные, гордо звучащие слова, как свободная воля, свободный дух, собственные цели, наконец, собственное жизненное кредо? Размышляю об этом, и… даже сегодня, с высоты моих лет, я не могу на эти вопросы дать однозначные ответы… Хотя, честно говоря, полностью самостоятельный выбор я сделал лишь в страшно далеком 1926 году, когда решил поступать на факультет права (судебное отделение) Ленинградского государственного университета. После этого я служил там, куда меня направляли партия и государство. Так было положено. Так я оказался в Карелии, куда очень не хотел уезжать из Ленинграда. Выбор был такой – или подчиниться партийной дисциплине, или положить партбилет на стол со всеми вытекающими последствиями…
Потом из его рассказа выяснилось, что именно в Карелии он начал работать в прокуратуре. Там же серьезно увлекся шахматами, стал даже чемпионом Петрозаводска. И так случилось, что благодаря шахматам он сумел вернуться в Ленинград. Было это так. В начале 1935 года на Всекарельское совещание судебно-прокурорских работников приехал нарком юстиции РСФСР Николай Крыленко. Будучи заядлым шахматистом, он захотел сразиться с кем-нибудь за доской. Что никого не удивило, ведь Крыленко редактировал шахматный журнал, возглавлял шахматную организацию СССР, был инициатором трех международных турниров в Москве.
В соперники наркому карельское руководство определило Волина. По словам Анатолия Антоновича, Крыленко играл слабовато, и первую партию он у него легко выиграл. По лицам партийных работников, плотно обступивших столик, за которым сражались нарком юстиции и прокурор, он понял, что совершил ошибку. Чтобы не огорчать именитого партнера, вторую партию он просто сдал. Общий ничейный счет вызвал вздох облегчения у карельской верхушки. Доволен был и нарком.
После игры Волин решился зайти к Крыленко в гостиницу, надеясь с его помощью вырваться из Карелии. Нарком принял молодого прокурора благодушно, внимательно выслушал и даже пообещал свое содействие.
Прошло несколько месяцев после его отъезда, и – никаких известий. Желание Волина уехать было так велико, что он пошел на неординарный по тем временам шаг – решился напомнить о себе наркому. Чем этот шаг может закончиться для него, он даже не хотел думать. Зайдя как-то раз в кабинет секретаря обкома, попросил соединить его по правительственной связи с Крыленко, сказав, что ему нужно срочно переговорить по одному важному делу. Трубку снял сам Крыленко. Он сразу же вспомнил Волина и признался, что за суматохой дел забыл о его просьбе. И пообещал немедленно все уладить. И действительно, вскоре в Петрозаводск приехал новый прокурор, а Волина отозвали в Ленинград.
– Можно сказать, мне повезло, – задумчиво сказал Волин. – Ведь скоро Крыленко стал наркомом юстиции СССР, началась борьба между ним и Генеральным прокурором Вышинским за влияние в органах юстиции… Кто его знает, вспомнил бы он в пылу этой борьбы обо мне? Ведь уже в январе 1938 года его сняли со всех постов, исключили из партии и арестовали… Кстати, шахматы тоже сыграли в этом свою роль. Его критиковали за то, что он тратит слишком много времени на альпинизм и шахматы, когда другие работают. Через несколько месяцев его расстреляли, суд продолжался двадцать минут… На вопрос председателя Крыленко ответил, что виновным себя признает и показания, данные им на предварительном следствии, подтверждает. Причем были арестованы и репрессированы почти все члены так называемой «группы Крыленко» – люди, которых он поддерживал и выдвигал. Под страхом пытки Крыленко оговорил почти всех своих сотрудников.
– Вы ведь тоже могли оказаться в их числе?
– Мог, наверное… Вот такую партию мы тогда сыграли с товарищем Крыленко.
– Зато его враг Вышинский даже пережил Сталина и умер в Нью-Йорке будучи представителем СССР при ООН. Правда, после его смерти в сейфе нашли заряженный «браунинг» и ходили слухи о самоубийстве…
– Все это ерунда. Никогда бы Вышинский не покончил с собой, не тот был человек… Знаете, я был знаком со множеством людей, жизнь которых теперь так обросла мифами, что уже и непонятно, где ложь, где правда. Хотя…
Волин, чуть прищурившись, посмотрел на меня.
– Вот, например, о Вышинском можно сказать ясно – человек очень образованный, способный, даже талантливый, но стопроцентно человек Сталина, готовый выполнить, не моргнув глазом, любое его указание. Да что не моргнув глазом – с усердием, творчески, с перехлестом. Да он и указаний не ждал – сам предугадывал. Это он первым подхватил тезис Сталина, что в определенных условиях «закон придется отложить в сторону». Для юриста такой подход просто немыслим! Главное для него было – возвыситься. Любыми путями… Ему нравилось помыкать людьми, играть их жизнями, унижать, оскорблять… В те годы повсюду был слышен голос только одного человека – Вышинского. От всех, кто пытался с ним конкурировать, он избавлялся, не выбирая средств. Поверьте, я знаю, что говорю, мне приходилось много работать с Вышинским. Он вот погребен у Кремлевской стены, но ни о каком-то его служении социализму и речи быть не может. Он просто был на стороне тех, кто наверху, у кого власть. Были бы другие, он и им бы служил, ни секунды не колеблясь.
– А сегодня?
– А сегодня он был бы за демократию, рынок и права человека, – усмехнулся Волин. – Проклинал бы Сталина и его клику…
– Ну а как вы сами сегодня относитесь к социализму?
– Я и сейчас считаю социализм лучшим устройством человеческой жизни, но признаю, что методы его построения у нас, особенно в сталинскую эпоху, были бесчеловечны.
– А наша нынешняя жизнь вам понятна?
– Представьте себе… Мы сейчас движемся по пути дикого капитализма. Я говорю это со всей ответственностью, потому что кое-что понимаю в экономике…[1] Если мы и построим когда-нибудь капитализм, то это будет капитализм самого худшего типа. В нем не будет ни настоящей демократии, ни благосостояния народа. Не будет главного…
– Что вы имеете в виду?
– Национальную идею! А без национальной идеи никакое государство не может существовать нормально. Оно всегда будет нестабильно, его всегда будут раздирать противоречия, накапливающиеся в обществе. А как сказано в Библии, дом, разделившийся внутри, не устоит…
Наше общество буквально захлебывается в море беззакония и коррупции. Цена человеческой жизни девальвирована, не утихает террор, растут бедность и нищета, проституция, наркомания, убийства… Зато исчезает все, что делает человека человеком, что придает смысл и ценность жизни. Представители преступного мира проникают в правительственные и коммерческие структуры, в политику, искусство… Можно сказать, профессия преступника становится такой же привычной, как и все остальные. Это та плата, которую мы платим и будем платить за тот путь, по которому пошли…
– А вы знаете другой путь?
– Дело не во мне. Знаете, меня все сильнее мучает вопрос: а по силам ли нам вообще добраться до правового государства? С нашей исконно слабой способностью рационально управлять сложным государством? С нашим неуважением к законности, нашим необузданным стремлением к свободе? Вернее, не свободе, а воле без конца и без края… Нет ли зерна истины в злых утверждениях, что Россия не успокоится до тех пор, пока не будет уничтожено все то, что есть у нее еще сильное и здоровое?
– Как-то это слишком невесело звучит, Анатолий Антонович…
– Но ведь надо смотреть правде в глаза. Со страной может случиться все, что угодно, если законы на деле не станут определять нашу жизнь. Именно беззаконие – страшный бич России.
Эта мысль действительно не давала покоя Волину. Даже когда 22 июля 1998 года в связи с 95-летием со дня рождения его тепло поздравил Генеральный прокурор Российской Федерации Ю.И. Скуратов, он в ответ прислал не просто благодарственную отписку, а серьезное и взволнованное письмо. В нем он писал:
«Сегодня, когда в нашем обществе все еще происходит драматическая переоценка всех ценностей: социальных, духовных и острее всего идейных, часто можно слышать, что старые кадры, кадры еще сталинской эпохи – консервативны, склонны к возврату прошлого. В общем, это справедливо, но справедливо и то, что передовая часть этого поколения, осуждая многое, что было в этом прошлом, и прежде всего жестокие сталинские репрессии, насилие как один из методов государственного управления, положительно воспринимает перемены, происходящие сегодня в обществе. Старые кадры лишь не приемлют тот глубоко антинародный принцип, по которому Россия жила всегда не столько под властью права, живущего в сознании народа, сколько по принципу: все рабы, кроме одного, принцип, который и сегодня еще не изжит полностью. Передовая часть старого поколения живет надеждой, что утверждение права, справедливых законов в реальной жизни народа, явится поистине историческим событием в государстве российском»…
И далее о месте органов прокуратуры в современном обществе:
«Не требует доказательств мысль, сколь важно избегать влияния со стороны различного рода внешних сил, а тем более давления этих, часто влиятельных сил, что не в интересах законности, а порой и опасно для общества, да и для самой прокуратуры. К этим внешним силам можно отнести и средства массовой информации, которым по их природе со времен Адама свойственна поспешность в подаче обществу сообщений о тех или иных фактах и событиях, не всегда поэтому достаточно проверенных, продуманных или просто преждевременных. Опыт жизни научил меня не поддаваться ажиотажу, а ведь жизнь – лучший учитель человека. Она, в частности, научила меня держать вместе тело и душу».
