Александр Звягинцев
Под сетью и мечом (сборник)

Здесь речь заходила о самых болезненных вопросах, связанных с армией, но Сухомлинов, человек старой закалки, не был готов их обсуждать. Особенно – затраты на оборону. Министр постоянно просит все больше и больше денег на нужды армии. Но депутатам непонятно, куда они деваются.

Сухомлинов же считает ниже своего достоинства отчитываться перед Думой – он всегда держался особняком, политики и политиков чурался. Ему достаточно было благоволения императора. Он ни разу не пришел в Думу и не выступил перед депутатами. Не было у него союзников ни в Государственном Совете, ни в кабинете министров. У него были очень напряженные отношения и с премьером Столыпиным. Тот его явно недолюбливал. Но еще более напряженные отношения у него будут с Коковцовым, преемником Столыпина в должности председателя Совета министров. Они просто не выносили друг друга. Коковцов даже однажды на заседании правительства позволил себе такое высказывание: «Закон военному министру не писан».

В итоге Сухомлинов рассорился со всей политической и финансовой элитой Петербурга. Его поддерживал только император.

Кстати, его не принимал и высший свет. О скандале, связанном с его личной жизнью, знала вся страна. То, как он «заполучил» свою жену Екатерину Бутович, обсуждали даже в Думе.

Разница в возрасте у них была 34 года, когда они познакомились, Екатерине Викторовне было всего лишь 24 года, генералу Сухомлинову уже 58. Мало того, она была замужем! Ее муж был богатый землевладелец, статский советник по последнему чину. Тогда они жили в Киеве, где Сухомлинов служил генерал-губернатором.

Слухи о романе градоначальника и молодой помещицы быстро дошли до ее супруга. Взбешенный изменой муж пишет императору письмо с просьбой оградить жену от домогательств всесильного Сухомлинова. Никто и никогда не беспокоил царя по такому поводу! Государь оставил депешу без ответа.

А Сухомлинов твердо решил добиться развода Бутовичей. Во что бы то ни стало! Он нанял дорогих адвокатов, подключил все свои связи. Екатерина тоже не сидела сложа руки – диктовала мужу условия развода. Она добивалась опеки над сыном. Бутович за сына боролся страстно. И Екатерина отступилась. Сына оставить отцу она согласилась, но вот от денег не отказалась.

Развестись по законам Российской империи было не просто, требовалось особое разрешение Синода. Для этого нужен был какой-то серьезный повод. И этот повод чудесным образом появился – измена Бутовича с некоей француженкой.

Нанятые Сухомлиновым господа добывают доказательства, что Бутович содержит любовницу, некую мадемуазель Н. Однако Бутович ни в чем не сознается. Француженка тоже оказалась не лыком шита – обращается к правительству своей страны, просит защитить ее честь. И предъявляет справки весьма интимного свойства – из них следует, что она девственница, поэтому измены просто не могло быть…

Скандал вышел на международный уровень. Газеты захлебываются от восторга. Документы поступают в российское министерство юстиции, главой которого в тот момент был Щегловитов. Любовная история киевского губернатора появляется в повестке дня думских депутатов. Дума выступает с резким осуждением поведения и методов Сухомлинова. Вердикт таков – развода быть не может.

Однако постановление Думы не имеет никакой юридической силы. По законам Российской империи последнее слово – за Святейшим Синодом. Но и Синод тоже против. Сухомлинов использует последнюю возможность добиться заветной цели – он обращается за всесильной поддержкой к Николаю II, который и делает распоряжение Синоду – этот процесс довести до конца, причем в пользу Сухомлинова. 11 ноября 1905 года Бутовичей, наконец, развели. А через два дня Сухомлинова и его молодую возлюбленную обвенчали. «Совет да любовь» сопровождали этот брак недолго. Сухомлинов дорого заплатит за свою позднюю страсть. Этот странный брак сыскал Сухомлинову очень дурную репутацию и в обществе великосветском, и в обществе петербургском. Что ему потом аукнется. А с другой стороны, видимо, страсть Сухомлинова была истинной и сильной, коли он преодолел все, что отделяло его от любимой женщины.

Арест мужа его жена перенесла стойко – без надрыва и истерик. Часто навещала Сухомлинова в крепости, носила передачи и заботилась об условиях содержания. Выхлопотала даже для него новую камеру – в прежней было сыро, холодно и темно. У него появилась такая мебель, которой не было в соседних камерах – кресло и небольшой столик. Стоит отметить, что заботилась о бывшем министре не только его жена – императорская чета тоже беспокоилась о его участи.

Надо отметить, Екатерина Викторовна вовсе не была хлопотливой домохозяйкой. В ходе расследования дела прокуратура обратила особое внимание на жену министра и ее окружение. За ней следили. В частности, выяснилось, что она не просто так часто посещала Перинные ряды Гостиного Двора – любимое место знатных дам того времени. Именно здесь, в Перинных рядах, мадам Сухомлинова встречалась с неким Николаем Соловьевым, бывшим агентом полиции.

Что связывало их? Бывшего агента полиции и министерскую жену? Романтические отношения или партнерские? Следователи выяснили, что Соловьев знаком с четой Сухомлиновых давно – был вхож в их дом и даже получил работу по протекции министра. Тот пристроил его в контрразведку. Как в свое время и Мясоедова.

Говорили, что должность Соловьев получил только благодаря мадам Сухомлиновой. Вообще вокруг нее крутилось много мужчин. Пока супруг был занят государственными делами, Екатерина проводила время в обществе весьма сомнительных кавалеров. Так в сопровождении бакинского миллионера Леона Манташева ездила в Египет. А с австрийским коммерсантом Альтшиллером отдыхала в его роскошном поместье вблизи Вены.

При этом заботливый муж был уверен, что супруга находится на курорте – считалось, что у нее слабое здоровье. И каждый день писал ей нежные письма. «Я вот здесь зашел, купил какую-то вазочку, тебе она обязательно понравится». Или вот: «Мне подарили скатерть из вологодских кружев, которая будет в твоем кабинете». Сухомлинов действительно очень любил свою жену, не жалел ни слов, ни средств.

Она же не отказывала себе ни в чем – лучшие европейские доктора, шикарные санатории. Постоянно около полугода она проводила на курортах – и Франция, и Италия, и Германия.

Обходилось эта жизнь недешево. Даже немалая министерская зарплата не могла покрыть все траты – запросы у молодой министерши были поистине царскими. Самым известным модным домом в Петербурге был тогда модный Дом Бризак. И вот с 1910 по 1915 год только в этом модном Доме мадам Сухомлинова заказала платьев на 30 тысяч рублей. Громадная по тем временам сумма. Лучшие наряды, самые дорогие ювелиры… Ах, она была так легкомысленна, так беспечна!

Следователи находили все новые и новые доказательства того, что Сухомлинов вряд ли мог обеспечить разгулявшуюся супругу, не запуская руку в государственный карман. За время, которое он занимал должность военного министра, его капитал увеличился более чем до 700 тысяч рублей. Причем было подсчитано, что жалованье, прогонные деньги, кормовые, представительские и все другие выплаты составили 263 тысячи рублей.

На следствии Сухомлинову был задан вопрос: «Откуда взялись эти лишние 537 тысяч рублей?» Он ответил, что выиграл на бирже. Но таких ставок в Петербурге не было..

Так в деле Сухомлинова появилась коррупционная составляющая. Условия тендеров по заключению тех или иных военных контрактов постоянно нарушались военным министерством. Перед войной на военные цели из казны выделялись огромные деньги – почти четверть бюджета Российской империи. За право получить оборонный заказ боролись крупнейшие мировые производители. Свои предпочтения Сухомлинов формировал по определенному принципу – добивался заказов для тех фирм, которые, как сейчас говорят, давали ему откаты. У компании «Виккерс» – известнейшая английская компания, выпускающая оружие, – были огромные преференции на российском рынке. А на российские компании из Тулы, которые на самом деле запрашивали цену существенно ниже, не обращали внимания.

Выяснилось, что участниками сомнительных сделок были те самые люди, которые в избытке толпились в гостиной дома военного министра. Вокруг Сухомлиновых крутилась масса авантюристов, каких-то темных личностей, падких на наживу. В этом потом обвиняли супругу министра, его подчиненных, ближайших сотрудников. Но неужели он сам был просто беспечен и наивен?

Почему же все четыре генерал-прокурора не согнулись под напором царя? И почему Николай II назначил на столь высокую должность именно таких людей?

Думается, все объясняется достаточно просто. Все-таки император в то сложное для России время подбирал на должность генерал-прокурора не покорных исполнителей, а твердых людей, на которых можно было бы опереться. Ведь на то, что прогибается, опереться нельзя.

Но до суда дело при царе так и не дошло. В феврале царь отрекся от престола в результате заговора самых близких ему людей и генералов. Власть перешла к Временному правительству.

Казалось, до министра Сухомлинова уже никому нет никакого дела и его скоро благополучно забудут. Но это было не так. В мае толпа вооруженных людей ворвалась в квартиру, где Сухомлинов все еще формально находился под домашним арестом. Они требовали суда над бывшим министром – война-то не кончилась и на фронте продолжали гибнуть солдаты. Его имя для народа по-прежнему было главным символом предательства.

Сухомлинова нашли в его доме, спрятавшимся среди перин и с подушкой на голове – он пытался таким образом укрыться от новых властей. Все же его извлекли из его постели и повезли в Таврический дворец, где заседали Дума и Петроградский Совет. Вот как он сам потом описывал этот эпизод:

«В то время, когда я так отстаивал свою голову, вспыхивает Февральская революция 1917 года, и какая-то компания вооруженных людей арестовывает меня на квартире и везет в Таврический дворец, где уже организовалась новая власть. Во время переезда в грузовом автомобиле субъект в очках держал против моего виска браунинг, дуло которого стукалось мне в голову на ухабах. Полнейшее мое равнодушие к этому боевому его приему привело к тому, что он вскоре спрятал оружие в кобуру. Затем несколько вопросов относительно моего дела и совершенно спокойные мои ответы на них окончились тем, что первоначальное неприязненное ко мне отношение превратилось в благожелательное.

У Таврического дворца снаружи и в залах, по которым я проходил, была масса народу, и никаким оскорблениям я не подвергался, как об этом неверно сообщали газеты. Действительно, всего один долговязый, кавказского типа человек произнес из дальних рядов: «Изменник». Я остановился и, глядя на него в упор, громко ему ответил: «Неправда!» Тип настолько уменьшился тогда в росте, что головы его больше не стало видно, и я спокойно продолжал дорогу, без малейших каких-либо инцидентов…»

На самом деле было не совсем так. Когда в Таврическом объявили о том, что ведут Сухомлинова, начался страшный шум – солдаты с винтовками с примкнутыми штыками сбегались для того, чтобы лично расправиться с этим старым, перепуганным человеком.

Навстречу Сухомлинову выбежал новый генерал-прокурор – Александр Федорович Керенский. Он закричал: «Не сметь прикасаться к этому человеку!», сорвал с него погоны – Сухомлинов был в мундире царских времен – и бросил солдатам, которые их стали рвать и топтать.

– Товарищи, если вы не верите мне, я готов застрелиться у вас перед глазами! – объявил Керенский представителям Петросовета. – Но мы должны судить его народным судом!

Керенский защищал экс-министра от самосуда вовсе не из благородства. Он имел далеко идущие планы – сделать Сухомлинова главным героем показательного процесса над старой властью. На этом процессе он мечтал блистать лично как главный обвинитель.

Сухомлинова вновь отправили в Петропавловскую крепость. После Февральской революции условия заключения здесь сильно изменились. Исчезла дополнительная мебель, исчезла удобная постель. А главное, узники теперь не могли себя чувствовать в безопасности. Питались они объедками с солдатской кухни, а по ночам охранники устраивали обыски и жестоко издевались над заключенными – бывшими генералами, министрами, князьями.

Революционная власть арестовала и Екатерину Викторовну. Она оказалась в одной камере с бывшей фрейлиной императрицы Анной Вырубовой. Кстати, Распутин как-то сказал, что он любит только двух этих женщин. Вырубова впоследствии вспоминала о времени в тюрьме:

«Катя всегда занималась, читала, писала, и из черного хлеба лепила прелестные цветы, краску брала из синей полосы на стене и кусочка красной бумаги, в которую был завернут чай».

Сам Сухомлинов коротал время с Щегловитовым – бывшим министром юстиции, тем самым, кто по иронии истории начинал уголовное дело против него. Его камера оказалась по соседству, и им даже разрешали вдвоем приходить в библиотеку, чтобы составить каталог этой тюремной библиотеки. О чем они тогда говорили, мы не знаем, но поговорить, согласитесь, им было о чем…

В кресле генерал-прокурора России в те революционные месяцы 1916 года очень недолго побывали еще: Переверзев, Ефремов, Зарудный. Последним, кто приложил руку к делу Сухомлинова, был Малянтович.

Какое-то время дело Сухомлинова привлекало внимание общества. Временное правительство вынуждено было даже передать его на рассмотрение Сената. Предварительно обер-прокурор Носович, который должен был выступать обвинителем на процессе, в течение нескольких дней докладывал материалы дела на Чрезвычайной следственной комиссии. Он прочитал членам комиссии составленный им обвинительный акт, а также подробно привел все улики, собранные следствием.

Сенатом оно рассматривалось с 10 августа по 12 сентября 1917 года. Председательствовал на процессе сенатор Таганцев, обвинение поддерживал обер-прокурор Носович, а защищал бывшего министра адвокат Казаринов. Большого интереса процесс уже не вызывал. К концу сентября 1917 года все-таки дело Сухомлинова как-то домучили, довели до суда…

Наполеоновский план Керенского сорвался – яркого показательного процесса не получилось. Противостояние Временного правительства и большевиков уже достигло предельного накала, дело шло к Октябрьской революции, большинство граждан думало уже об этом, а не о старике-министре… Правда, в первый день здание Офицерского собрания окружили вооруженные революционные солдаты, кричавшие: «Убийца! Предатель! Вор!» Угрожая перебить всех судей, солдаты требовали выдать им министра на расправу. Но коменданту удалось убедить разъяренных солдат не мешать суду, который, конечно, осудит виновного… В дальнейшем процесс шел спокойно.

Суд признал Сухомлинова виновным в государственной измене, в бездействии, превышении власти, а также еще и в подлогах. В окончательном виде приговор был объявлен 20 сентября. Сухомлинова приговорили к лишению всех прав, состояния и ссылке на каторжные работы.

Жена Сухомлинова Екатерина Викторовна была полностью оправдана, ее сочли непричастной к преступлениям мужа. Она вышла на свободу, и ее дальнейшая судьба туманна. По некоторым сведениям, Екатерина Викторовна не изменила своей привычке жить весело и в достатке и вскоре сошлась с офицером по фамилии Габаев. В условиях военного коммунизма он умудрялся заниматься крупной спекуляцией сахаром. По решению революционного трибунала весной 1921 года Сухомлинова и Габаев были расстреляны за злостную спекуляцию.

А Сухомлинов после Октябрьской революции был переведен из крепости в тюрьму «Кресты», откуда 1 мая 1918 года освобожден по амнистии в связи с достижением семидесятилетнего возраста. А вот прокурора Щегловитова казнили. Видимо, царский законник вызывал большую ненависть революционного пролетариата, чем министр-растратчик. Его расстреляли в Петровском парке в Москве. Принял он смерть стоически. Молча подошел к выкопанной могиле, перекрестился. После этого приставили к его голове револьвер, выстрелили…

Сухомлинов же, несмотря на возраст и все испытания, очень хотел жить. Конечно, гарантий, что за него не примутся снова, у Сухомлинова не было, и он решил бежать из революционной страны. Он приехал на вокзал, купил билет до Белоострова. Там какой-то рыбак по договоренности переправил его на другую сторону реки. Потом он добрался до границы с Финляндией. С тех пор начался уже эмигрантский период в жизни генерала Сухомлинова.

Восемь лет он жил в Германии, писал мемуары. Его история на бумаге получилась пресной и скучной – кругом враги и завистники, сам же он всегда был честен, добросовестен, объективен… Интереса она ни у кого особо не вызвала. Сухомлинов умер в Берлине, на скамейке в городском парке. Умер семидесяти восьми лет от роду, нищий, больной, одинокий старик…

Приведу в заключение несколько воспоминаний о нем современников.

«Сухомлинов, по моему мнению, человек способный, он быстро схватывает всякий вопрос и разрешает его просто и ясно. Службу Генерального штаба он знал отлично, так как долго был начальником штаба округа. Сам он не работник, но умеет задать подчиненным работу, руководить ими, и в результате оказывалось, что работы, выполнявшиеся под его руководством, получались очень хорошие».

Генерал А.Ф. Ридигер

«Сомнительный человек, этот генерал Сухомлинов… Шестьдесят шесть лет от роду; под башмаком у довольно красивой жены, которая на тридцать два года моложе его; умный, ловкий, хитрый; рабски почтительный перед императором; друг Распутина; окруженный негодяями, которые служат ему посредниками для его интриг и уловок; утративший привычку к работе и сберегающий все свои силы для супружеских утех; имеющий угрюмый вид, все время подстерегающий взгляд под тяжелыми, собранными в складки веками. Я знаю мало людей, которые бы с первого взгляда внушали бы большее недоверие».

Посол Франции в России Жорж Морис Палеолог

«Сухомлинова я знал давно, служил под его начальством и считал да и теперь считаю его человеком, несомненно, умным, быстро соображающим и распорядительным, но ума поверхностного и легкомысленного. Главный же его недостаток состоял в том, что он был, что называется, очковтиратель и, не углубляясь в дело, довольствовался поверхностным успехом своих действий и распоряжений. Будучи человеком очень ловким, он, чуждый придворной среде, изворачивался, чтобы удержаться, и лавировал для сохранения собственного благополучия».

Генерал А.А. Брусилов

Признаюсь, меня в этом диковинном деле всегда больше занимала не столько фигура министра и его веселой жены, сколько личности девяти прокуроров, которые занимались делом Сухомлинова.

Четверых из них расстреляли, трое бежали за границу, где влачили жалкое существование. Еще один умер в ссылке во времена гражданской войны. Эти люди исполняли свой долг, несмотря на огромное давление, которое на них оказывали.

Это были разные люди и по характеру, и по воспитанию, и по пути к своей высокой должности. Но объединяет их вот что – они были истинными государственниками, законоблюстителями. Они хорошо знали, что более всего подрывает авторитет власти – небрежение к закону, желание править вопреки ему. И всегда ставили величие и могущество державы выше карьеры.

Пощечина русскому Агасферу

Во время одной из командировок в Женеву я встретился с графом Сергеем Сергеевичем Паленым, с которым меня связывают давние дружеские отношения. Рандеву прошло в уютном кафе на берегу Женевского озера.

– Только дочитал очерк об Александре Федоровиче Керенском в вашей книге «Роковая фемида», – сказал мне Сергей Сергеевич. – Но вот одну любопытную деталь вы все-таки упустили. Я имею в виду скандальную историю, когда Керенский сообщил о том, что он арестовал Николая II и его семью. А ведь моя бабушка тогда в ответ при всем честном народе залепила ему увесистую пощечину. Понимаю, что вы этого могли и не знать, ведь об этом раньше нигде не писалось.

Я поблагодарил графа за ценную информацию. И тут к нашему разговору присоединился Иван Андреевич Гучков, внук того самого Александра Ивановича Гучкова, председателя Государственной думы и министра Временного правительства. Он передал привет от батюшки, напомнил об одном прекрасном вечере, который мы как-то провели вместе в доме Палена в Париже, и, в свою очередь, рассказал, что хорошо помнит Керенского, который бывал у них в гостях.

Слово за слово, и в ходе нашего разговора из небытия возникла фигура неординарного человека, который, оказавшись в нужное время в нужном месте, заметно повлиял на ход российской истории, за что и получил в свое время прозвище Агасфера русской революции. (Не все уже, наверное, помнят, что Агасфером называли иудея, который подгонял Иисуса Христа, когда тот нес свой крест на Голгофу; за это Бог обрек этого человека на вечные скитания.)

Своим невероятным взлетом Керенский был обязан случаю: в мае 1912 года он в составе комиссии сенатора С.С. Манухина участвовал в расследовании причин Ленского расстрела. Благодаря этому в том же году Керенского избрали от Трудовой партии в Четвертую Государственную думу. Он активно использовал думскую трибуну для борьбы с царским самодержавием и к началу Февральской революции был в Думе неоспоримым лидером. Помогли и масонские связи – с 1912 года Керенский состоял в масонской ложе и вскоре стал одним из ее руководителей. В 1915 году он был уже Генеральным секретарем президиума Верховного совета масонов России.

Александр Керенский имел репутацию «человека даровитого, но не крупного калибра», тем не менее его яркие и эмоциональные ораторские выступления неизменно привлекали всеобщее внимание. 2 марта 1917 года А.Ф. Керенский вошел в первый состав Временного правительства в качестве министра юстиции и генерал-прокурора и сразу же оказался на гребне славы. В те дни Керенский работал день и ночь и от напряжения иногда терял сознание во время выступлений. Он неоднократно выезжал в Москву, Финляндию, Царское Село, на фронт, всюду встречая восторженный прием. Ему приходилось решать одновременно множество сложнейших задач: и наведение порядка в столице, и замена старого чиновничьего аппарата, и образование новых судебных учреждений, и отмена устаревших, противоречащих «революционному правосознанию» законов, и расследование деятельности высших царских сановников. Популярность Керенского была огромна и все возрастала. Он умел, как никто другой, «зажигать сердца людей» и быть «всеобщим оракулом, вождем и любимцем».

Вскоре грянули июльские события 1917 года, сотни тысяч солдат и рабочих вышли на улицы Петрограда с требованием передачи власти Советам. Керенский фактически становится руководителем Временного правительства. После подавления корниловского мятежа в августе 1917 года и провозглашения России республикой Александр Федорович получил неограниченные права: возглавил Директорию из пяти человек и стал Верховным главнокомандующим. Последнее коалиционное правительство было им сформировано 25 сентября 1917 года, но продержаться ему суждено было только один месяц. 25 октября (7 ноября) 1917 года Временное правительство было низложено. Потерпев неудачу, в июне 1918 года Керенский эмигрировал и прожил за границей более 50 лет – сначала в Лондоне, потом в Берлине, позже – в Париже. Когда немецкие войска стали угрожать Парижу, он покинул Францию и перебрался за океан. В России у него осталась жена Ольга Львовна Барановская-Керенская с сыновьями Глебом и Олегом, которых Керенский бросил на произвол судьбы. Позже им удалось перебраться на Запад, обосновались они в Лондоне, где первое время жили в страшной нищете. В эмиграции Керенский вторично женился на Терезе Нелль, с которой прожил до ее кончины в 1946 году.

Александр Федорович умер в Нью-Йорке, но волею судеб был похоронен в Лондоне. И именно поэтому в один из субботних июньских дней, будучи на берегах туманного Альбиона, я и отправился на поиски могилы «русского Агасфера». Знал, что могила Керенского находится на каком-то муниципальном кладбище в британской столице, и свои поиски начал с Putney Lower Common Cemetery.

Покосившиеся облупленные надгробия, поваленные каменные кресты, развалившиеся памятники, затоптанные могилы, какие-то ямы, словно из них выкапывали покойников… и ни одной живой души! Казалось, холодный и безжалостный ветер времени ворвался на этот забытый богом пятачок среди громадного мегаполиса и разнес все в пух и прах, и некому было привести разрушенное в порядок. Я не мог поверить своим глазам. В Лондоне, кичащемся своей цивилизованностью, такое варварство и запустение! Хотелось как можно быстрее покинуть эту забытую равнодушными людьми часть города. Побродив среди обломков неведомых жизней и не найдя ничего похожего на фамилию Керенский, я направился к выходу.

Следующим пунктом стало Putney Vale Cemetery. Это кладбище не производило гнетущего впечатления. Аккуратная металлическая решетка, симпатичный двухэтажный домик в готическом духе при входе, широкие дорожки среди бесчисленных деревьев, образующих тенистые аллеи даже в январе. Поваленные, скособочившиеся надгробия встречались и тут, но они были очень редки и не вызывали столь тягостных чувств. Я зашел в здание администрации, взял план-схему захоронений известных людей, среди которых значился и Керенский, и направился в указанное место. Почти тут же наткнулся на свежую могилу – холмик засохшей земли, три горшка с цветами и оранжево-желтый деревянный православный крест. Какими судьбами занесло на днях православную душу на лондонское кладбище? Бог весть.

Прошел еще немного и сразу увидел слева, среди высоких, потемневших, «не наших» каменных крестов два невысоких, ярко-белых, словно мерцающих православных крестика. Подошел – действительно, могила Керенского.

Два чистеньких белых надгробия с пространством для зеленой травы. Под одним – сам Керенский, под другим – сын Глеб и первая жена Александра Федоровича Ольга Львовна. И не сразу понял, что по другую сторону от могилы Керенского место упокоения еще одного его сына – Олега. Без всякой ограды, с грязновато-облупившимся, заросшим травой и ушедшим в землю надгробием. Я стоял у этих могил и думал о том, что Керенский всю жизнь бегал от своей жены и сыновей, а смерть опять соединила их; думал и о том, что лежит теперь бывший верховный правитель России в чужой земле, на чужом погосте…

Я не имел удовольствия встречаться с Александром Федоровичем Керенским при его жизни. Но Генриху Аверьяновичу Боровику повезло, он виделся с Керенским в Нью-Йорке, причем дважды. И именно от Генриха Аверьяновича еще в середине девяностых, когда он был у меня в гостях, я услышал эту удивительную историю.

– Господин Боровик, – возмущенно говорил мне Керенский, – ну скажите у себя в Москве! Ну пусть перестанут писать, будто я бежал из Зимнего дворца в женском платье! Не было этого! Согласно нашему общему решению, уехал навстречу нашим войскам, которые все не прибывали и не прибывали из Гатчины на подмогу Временному правительству! Уехал на своем автомобиле и в своем обычном полувоенном костюме. Со мной на заднем сиденье сидел Кузьмин, командующий войсками Петроградского округа. А за нами шла другая машина, с американским флажком. В ней сидел один из моих адъютантов. Меня многие видели, я не особенно и скрывался-то. Солдаты, даже красные, если узнавали меня, отдавали мне честь!.. При чем тут женское платье?!

Жена Генриха Аверьяновича, Галина Михайловна, присутствовавшая при этой встрече, решила сделать комплимент бывшему премьеру Временного правительства: «Удивительный перстень у вас, таинственный! Видимо, старинный?» Керенский поднес к незрячим глазам руку с перстнем, потер его другой рукой, покрутил на пальце: «Ему две тысячи лет. Вокруг него много легенд. Рассказывают, что все, кто им владел, кончали жизнь самоубийством. Он достался мне от одного французского пэра. Мне понравился перстень на его руке, он и подарил. А ему подарил его какой-то восточный набоб. Он называл имя, но я забыл его. Тот набоб и рассказал французу о легенде. А пэр мне. Причем француз уверял меня, что набоб кончил жизнь самоубийством».

Генрих Аверьянович с большим мастерством рассказывал о деталях своей второй встречи с Керенским, которая состоялась у него через несколько недель после первой. Во время этой беседы, вспоминал он, в комнату зашла дама лет сорока, темноволосая, с приятным русским лицом и большими темными глазами. Это была Элен, которую он называл «мой генеральный секретарь».

В 1982 году, когда Керенский уже ушел из жизни, Г.А. Боровику позвонили в Москву из одного нью-йоркского театра и сказали, что собираются ставить его пьесу «Интервью в Буэнос-Айресе». Сообщили, что ее переводит на английский язык превосходная переводчица, у которой есть к нему несколько вопросов. Этой переводчицей оказалась та самая Элен, Елена Петровна.

Скоро во время одной из командировок в Нью-Йорк Боровик с женой познакомились с Элен ближе. Подружились. В беседах чаще всего, конечно, шел разговор об Александре Федоровиче Керенском. Элен тогда смеялась, шутила: «Я выполняю его завещание. Он все уговаривал меня написать книгу о нем. Говорил, что только я могу. Но у меня нет таланта».