Александр Зайцев
Сатурн, Змея и Амариллис
IV
Я не был бы самим собой, если бы не опоздал к началу вечера. Попав в огромный зал поместья, я понял, что его хозяин уже заканчивает свою приветственную речь. Гости столпились небольшими группами, молча и изредка кивая, воздев головы к почтенной фигуре, окатывающей их звучным баритоном с высоты второго этажа внутренних помещений. Одной рукой хозяин держался за перила, будто проповедник, стоявший за кафедрой, а другой активно жестикулировал, умудряясь не расплескать при этом наполненный бокал с шампанским. Чёрные брови спикера контрастировали с уложенными назад седеющими волосами, отчего каждое их из без того выразительное движение выделялось ещё отчетливей.
– Может ли искусство быть добродетельным или же аморальным? Можно ли осуждать человека за его попытку изобразить собственную природу во всей её неприглядности? Наш город известен своей граничащей с помешательством нетерпимостью к «порочным» произведениям. Я же считаю это нелепейшим лицемерием!
Я остановился чуть поодаль от основной группы людей и взял бокал, предложенный незамедлительно появившимся официантом, держащим поднос с напитками. Решив по возможности не привлекать ничьё внимание, пока не закончится речь, в какой-то момент я всё же ощутил на себе незнакомый взгляд, как будто кто-то из гостей обернулся в мою сторону. Но в следующий миг это чувство снова исчезло. А голос хозяина меж тем не утихал.
– Человек не является безгрешным созданием, мрак в наших душах неотделим от света, но толстолобые моралисты отказываются мириться с этим фактом. Желая видеть лишь одну нашу сторону и оставаясь слепы к другой, они низводят саму картину человека до простого наброска. Ведь без тени в фигуре нет и объёма. Но сегодня… Сегодня среди нас нет ни высокомерных снобов, ни закостенелых пуритан, только люди – живые и почитающие искусство. Угощайтесь напитками и наслаждайтесь картинами. Пускай лишь на эти три дня, но моя личная коллекция станет нашим общим достоянием!
Закончив проповедь, меценат поднял свой бокал, и собравшиеся вторили его жесту, осыпая немногими, но искренними аплодисментами. С торжественным приветствием было покончено, и гости стали медленно разбредаться по этажу. По обе стороны от просторного зала ответвлялись множественные комнаты, перестроенные по случаю под выставочные. Почти вся мебель из них была вынесена, кроме той, что размещала на себе экспонаты коллекции. Языческие скульптуры и идолы со всего света, части тел людей и животных, забальзамированные в высоких колбах из мутного стекла, богохульные рукописи и колдовские гримуары, ритуальные принадлежности всевозможных сект и тайных культов – я осмотрел всё это вскользь, но ничего в частности не захватило моего внимания сверх меры. Впрочем, я изначально приходил сюда не за этим.
Исследовав несколько комнат, я наконец добрался до картинных галерей. И только в этот момент ощутил, как участилось моё дыхание. Неровный свет одной из комнат являл взгляду угольно-чёрные работы Редона. Жуткого вида циклоп улыбался навстречу вошедшим. С левой стороны на гостей взирал печальный Парсифаль, а рядом с ним пригнездился мрачный ворон. На правой стене соседствовали друг с другом близнецы-пауки, один из них плакал при виде посетителей, второй же им улыбался. Я стал бродить от одной комнаты к другой, разрываясь от противоречивых ощущений – мне хотелось рассматривать каждую картину часами, но в месте с тем я не мог устоять на месте, зная, что тут есть и другие. Вот демон Фюссли давлеет над телом беспомощной девушки в компании слепой кобылы, а в соседней комнате хладнокровный Сатурн Рубенса пожирает плоть своего собственного сына. Рядом – Юдифь, заживо обезглавливающая Олоферна. Дьявол Мемлинга топчет грешников в аду, а отвратительный монстр Розы нависает всем своим мерзким телом над припавшим к земле святым Антонием. Полотна Жерико без стеснения и во всех красках демонстрировали отрубленные и гниющие человеческие головы и части тел.
Но, пожалуй, больше других меня захватила комната, серые стены которой хранили в себе болезненный гений старого испанца Гойи. Здесь мерзкие ведьмы сбирались на шабаш в компании чёрной козлиной фигуры, а жуткая улыбка на лице смеющейся женщины вселяла смутное беспокойство. Здесь двое мужчин бились насмерть дубинами, а Сатурн вновь пожирал своё собственное дитя. Но, в отличие от версии Рубенса, в этом титане было больше от зверя, чем человека. Дикая тварь безжалостной хваткой смыкала пальцы на окровавленном мёртвом тельце и пировала родной плотью, вперив безумный лик прямиком в наблюдателя. Я слышал хруст детских костей и сырое чавканье немого животного. С той же жадностью, с какой безумный Кронос поглощал свою жертву, сама эта мрачная сцена поглощала всё моё внимание и воображение. Я совсем не заметил шагов, остановившихся чуть поодаль, за моим левым плечом.
– Прекрасная картина, не правда ли?
Слова, подобно заклинанию, вырвали меня из оцепенения. Я обернулся на мягкий голос, коснувшийся моего слуха – рядом стояла незнакомая женщина, которую я раньше не видел среди гостей. Белая кожа её тонких предплечий, скрещенных поверх алого платья, из-за такого сочетания казалась даже бледнее моей. Длинные пальцы спорили в хрупкости с изящно удерживаемым ими бокалом вина. Она пристально смотрела на полотно, почти не мигая, а во взгляде её играл такой влажный блеск, будто она собиралась заплакать.
– Мир впервые увидел «Тёмные полотна» около двадцати лет назад, в Париже. Тогда эти картины так никто и не смог понять, а сегодня мы собираемся в доме богатого дурака, словно на какой-то шутовской ярмарке, только для того, чтобы краем глаза взглянуть на их репродукции.
– Репродукции?
Незнакомка сомкнула веки, а когда вновь их открыла – чарующий блеск бесследно исчез. Она оглянулась вокруг, будто только что очнулась ото сна, на лице у неё появилась снисходительная улыбка.
– Естественно. Вы же не думали встретить здесь оригинальные работы? Это было бы верхом наивности. Мистер Эденфилд пытается казаться тонким ценителем искусства, но он всего лишь стареющий вдовец, не знающий, куда деть свои деньги. Сегодня он покровитель «мрачного» творчества, а на следующей неделе продаст всю свою драгоценную коллекцию, чтобы построить на заднем дворе конюшню с породистыми жеребцами, как только услышит, что конный спорт вошёл нынче в моду.
Невольный смешок вылетел у меня из груди.
– Похоже, Вы хорошо знаете этого человека. Я же, признаюсь, сегодня впервые увидел его. И притом неприлично опоздал, пропустив добрую часть приветственной речи.
– И всё равно пришли слишком рано, если спросите меня. Не поймите неправильно, сама мысль, что была вложена в монолог, вполне справедлива, но по-моему, наш меценат немного перестарался. Такое порой случается, когда пламя идеи не уравновешивается холодом интеллекта и соответствующими навыками.
Она сделала медленный глоток. На губах её заиграла новая, в этот раз лукавая улыбка.
– Но всё же, отдадим человеку должное – его слова шли от чистого сердца. Как видно, глупость тоже бывает искренней, и это по-своему очаровательно.
Я перестал смотреть на картины, теперь мой взгляд был прикован к образу этой женщины. Её густо-чёрные волосы были собраны так, что полностью обнажали фарфоровую шею и угловатые плечи, а длинная чёлка частично скрывала один из её крупных, очерченных тенями глаз. Что-то странное было в этом лице. Я не мог уловить, что именно, но оно притягивало меня, как магнитом. Опомнившись от лёгкого ступора, я услышал свой собственный голос.
– Могу я узнать, как Вас зовут? Мне кажется, мы до сих пор не представились друг другу.
Фигура в алом платье медленно развернулась мне навстречу.
– И в самом деле. В таком случае, можете звать меня Белинда. Одного имени будет достаточно.
Наши глаза впервые встретились напрямую с начала этого стихийного разговора. И вместе с тем, у меня перехватило дыхание. Её взгляд, почему-то, казался мне смутно знакомым, и был настолько беспощадно-зелёным, что мог отравить меня даже на том расстоянии в пару шагов, что нас отделяли. И я чувствовал, как этот яд уже проникает в моё сердце.
– Белинда…
Теперь этот сладкий яд коснулся и моего языка.
– Какое необычное имя. Вы из Европы?
– Кто знает? Вполне может быть. А что насчёт Вас, мистер?
– Ах да, прошу прощения. Адам. Адам Клэймен. Приятно познакомиться.
Я учтиво поклонился в честь нашего знакомства. Вышло у меня так неловко, что я предпочел бы стереть этот эпизод из памяти, но её это, кажется, даже позабавило.
– Что ж, мистер Клэймен, если Вы уже закончили с осмотром коллекции, предлагаю не дожидаться гостей из «Общества Стражи и Прихода», а покинуть это тоскливое место и выпить за наше знакомство где-нибудь под открытым небом. Вы показались мне хорошим слушателем, а я как раз намереваюсь болтать всю ночь напролёт, идёмте.
Говоря это, она развернулась, не дожидаясь моего ответа, и направилась к выходу из выставочной комнаты. Допив на ходу остатки вина, она бесцеремонно бросила пустой бокал прямо на пол, не обращая внимания на удивлённые вздохи окружающих, раздавшихся в ответ на шум разбитого стекла. Скорее заинтригованный, чем поражённый таким представлением, я поспешил следом. Мы пересекли главный зал и остановились у столиков с напитками.
– Это нам, пожалуй, пригодится.
С такими словами она подняла со стола неоткрытую бутылку лафита и поручила мне эту ношу. Сама же аккуратно взяла пару чистых бокалов, завернула их в свой шёлковый шарф и положила в сумку. В ту же минуту особняк был нами покинут.
* * *
Мы неторопливо прогуливались по Бикон-Хилл, увлечённые живой беседой и обществом друг друга, оставив стрелки на часах без толики внимания. Наши следы затем терялись на тропах парка Бостон-Коммон, а позже стали блуждать по украденным темнотой краскам Общественного сада. По небу рассыпались осенние созвездия, и ночная прохлада прогоняла всякую сонливость. Тонкое пальто, в котором я пришёл на выставку, укрывало теперь плечи моей новой знакомой, хотя холод, казалось, совсем её не беспокоил. Меня же согревало вино и нервное возбуждение, не проходившее с момента нашего ухода из поместья. Мы с одинаковой живостью говорили об искусстве и повседневности, обсуждали любимых художников и нелюбимую погоду, чего со мной ранее не случалось в компании незнакомцев и только что встреченных мною людей. Белинда, казалось, знала всё и обо всём на свете, но даже если оказывалось, что я уже был знаком с тем, о чём она говорила, я всё равно предпочитал внимательно слушать. Соскальзывая с её губ, даже самые обыденные вещи приобретали вкус чего-то нового и интригующего.
– Расскажите мне ещё о тех картинах, что засвидетельствовали наше с Вами сегодняшнее знакомство.
Я продолжал задавать всевозможные вопросы, руководствуясь скорее желанием просто слушать её голос, чем действительно услышать ответ. Но моя спутница, казалось, была только рада этому. Похоже, она и вправду намеревалась вести разговор, длинною в целую ночь, а я, взяв на себя роль прилежного слушателя, не прекращал давать ей всё новые поводы проявить своё красноречие. Ответ последовал за коротким молчанием, будто бы уже имел форму, но требовал отыскать себя среди прочих мыслей. Словно наслаждаясь звучанием собственного голоса не меньше меня, Белинда поведала, что изначально эти изображения даже являлись именно картинами. Своё рождение они получили в виде фресок, которыми были расписаны стены поместья, носившего название «Quinta del Sordo», или «Дом Глухого». Название это досталось жилищу в наследство от предыдущего владельца, но, по странной иронии, сам Гойа, обитавший в нём в тот период, так же страдал от полнейшей глухоты, поразившей его после тяжёлой болезни, оставившей заметный след и на его душевном состоянии.
– Удивительное совпадение, не находите?
Вопрос был брошен скорее просто в воздух, чем адресован непосредственно мне, и, коротко обернувшись на ходу в мою сторону, она не стала дожидаться ответа. В тоне её не угадывалось сочувствия к подвергнувшегося несчастью художнику, только игривое любопытство, как будто речь шла об обычном насекомом и необычном факте из его короткой, но насыщенной жизни. Речь её меж тем продолжалась. Около пятидесяти лет эти фрески оставались практически никому не известными, до того момента, как их начали переносить на полотно. Вероятно, сам создатель вообще не планировал являть свои творения миру, но тот всё же узрел их. Местом для этого послужила Всемирная выставка, проходившая в том году во Франции. Однако, желающих приобрести эти картины так и не отыскалось. В конечном итоге, они вернулись на родину, в Испанию, где и хранятся по сей день.
Добрый глоток вина обозначил собой завершение этой истории. Впервые за долгое время наступившая тишина показалась мне такой выразительной, будто также являлась неотъемлемой её частью. Окружавший нас воздух словно покрылся слоем хрупкого инея, готовый треснуть от нечаянного прикосновения с любым неосторожным звуком. Не позволяя словам нарушить это молчание, я размышлял о картинах, что вышли из-под руки художника, страдающего от глухоты и душевных тревог, и лишь затем, чтобы после не быть никем увиденными. Перед глазами у меня возник образ Эми, нерешительно опустившей взгляд – какой она обычно была, когда рассуждала о том, в чём не была до конца уверена. Почему-то я вспомнил недавний с ней наш разговор. Она непременно сказала бы что-нибудь про «искусство, рождающееся не из честолюбия, но из душевных мук и страдающего сердца». А затем бы добавила, что это – «возможно, самая искренняя его форма». Мне показалось, что я смог довольно удачно подобрать те слова, какие слетели бы с её собственных губ, и тень улыбки промелькнула на моём лице от подобной мысли. Сразу же испарившись, она, тем не менее, не ускользнула от внимания Белинды, вытянувшей меня из задумчивости продолжением разговора.
– Мы посвятили всю ночь диалогам о чём угодно, но только не о самих себе. Ваша увлечённость искусством мне предельно очевидна. Может ли это быть профессиональным интересом? Вас что-то связывает с живописью? Опрометчиво ли будет предположить, что Вы и сами являетесь художником?
В голосе моей спутницы слышалось искреннее любопытство, которое я, после недолгих сомнений, решил всё же удовлетворить. Каждое слово, пророненное сегодня, и каждое мгновение, предшествовавшее этому вопросу, лишь сильнее растили во мне неподдельное чувство расположения к этой женщине, оставляя решительно безуспешной мою инстинктивную борьбу с желанием ей доверять.
– Вы правы, я имею дерзость считать себя таковым. Возможно, мне следовало сказать это раньше. Однако, как правило, это не первая вещь, которой я делюсь о себе при знакомстве.
– Отчего же? По-моему, это восхитительно. Есть, спать и плодиться без всякой меры пристало даже собакам, Вы же привносите в этот мир что-то новое, чего в нём без Вас бы попросту не существовало. Побольше веры в себя, мой друг, ведь Вы – самый настоящий Человек, как и всякий другой творец.
Очевидно, она не стеснялась в выборе выражений, но вместо того, чтобы смущать собеседника, подобная прямота порождала иллюзию, будто мы состоим в знакомстве уже далеко не первый день. Я не сдержал сухого смеха и получил в ответ улыбку, поощрявшую меня открываться всё больше.
– Может и так, но в отношении конкретно моего творчества немногие бы разделили Вашего энтузиазма.
– Что Вы имеете ввиду?
В попытке избежать неловкой темы, я сам же разжёг к ней интерес. Но, почему-то, мне захотелось всё рассказать.
– Всё дело в самих моих работах. В том, что они из себя представляют и том, какое влияние оказывают на тех, перед чьими глазами оказываются.
– И что же в них такого особенного?
– Обычно людей… Тошнит при их виде. Или начинает кружиться голова. Либо одолевает сильное чувство нахлынувшей из ниоткуда тревоги. Иногда – всё сразу. По этой причине, я лишь однажды пытался их выставлять, но опыт мне показал, что картины подобного толка принадлежат не галереям, а закрытым от посторонних глаз мастерским, где и были рождены.
Я медлил с ответом, тщательно выбирая слова, стараясь не раскрывать слишком многое, хотя всё равно ожидал, что закончится это привычным недоумением. К моему удивлению, реакция вышла совершенно иной.
– Признаюсь, теперь Вы меня не на шутку заинтриговали. Я хотела бы лично увидеть Ваши картины.
– Боюсь, если я это допущу, Ваше мнение обо мне сильно ухудшится.
Но глаза её твердили о том, что подобное утверждение смехотворно.
– Предчувствие шепчет мне об обратном. Мне кажется, это вполне может вылиться в начало весьма волнующих отношений.
Я не мог видеть собственного лица, но готов был поклясться, что выражение на нём в тот момент было до ужаса счастливое и вместе с тем – дурацкое.
– Так значит, сегодняшний вечер не станет единственным разом, когда я Вас вижу? Могу я надеяться на то, что мы ещё встретимся?
Прежде чем её приглушённый голос достиг моего слуха, медленно расцветающая улыбка и пристальный взгляд уже заранее ответили на оба вопроса.
– Теперь это неизбежно. Я просто обязана посетить Вашу мастерскую. Поэтому, будьте готовы – когда придёт время, я Вас обязательно навещу. Однако теперь, к сожалению, настало нам время прощаться.
Ответом на моё предложение проводить её, стал вежливый, но однозначный отказ. Последние слова Белинды завершали этот неожиданно долгий вечер.
– Ах да, ещё кое-что напоследок. Из нас двоих, по всей видимости, я всё же являюсь старшей, чего, конечно же, нисколько не стесняюсь. Поэтому, если позволите, хотелось бы дать Вам один совет.
Я с радостью ухватился за эту возможность ещё на мгновение продлить нашу встречу.
– Конечно, я весь внимание.
– Будучи с женщиной наедине, не стоит при этом думать о ком-то, кроме неё. По крайней мере, позаботьтесь о том, чтобы не попадаться на этом. Считайте это советом в той же мере, сколь и секретом, которым я только что с Вами великодушно поделилась.
Помимо прохлады, скользнувшей в её тоне, в нём так же таилась неясная мне игривость.
– Буду иметь ввиду. Надо полагать, что и в отношении Вас этот самый совет является актуальным?
На миг её глаза, подобно кошачьим, сверкнули зелёным блеском в окружавшей нас темноте.
– Особенно в отношении меня.
V
Входная дверь была не заперта, хотя я точно помнил щелчок затвора, провожавший меня в тот вечер. Переступив порог, я очутился в доме, моём, но на удивление не пустующем. В пыльном воздухе темной прихожей едва уловимо висел аромат знакомого одеколона. Из глубины гостиной доносился мягкий шорох одежды и дорожных сумок. Остановившись в дверях, я увидел его сгорбленную фигуру, немедленно выпрямившуюся, как только первые мои слова нарушили тишину.
– Отец. Ты вернулся.
– Всего пару часов назад. Устал невероятно, лишь сейчас дошли руки, чтоб разобрать свои вещи. Рад тебя видеть, Адам.
– Взаимно.
Он неловко замялся, разглядывая меня, затем вернулся к своим вещам, продолжив разговор из-за плеча.
– Как у тебя дела? Хороший выдался вечер?
– Пожалуй.
– Признаюсь, я был удивлён, не застав тебя дома.
Замок на сумке всё никак не поддавался. Губы отца сжались, его лоб пробороздила крупная вертикальная морщинка между съехавшимися бровями. Так странно видеть это лицо, столь похожее на моё. Тот же разрез глаз, та же форма носа, такой же в точности контур описывает челюсть. Только кожа не так бледна. А вот что касается губ и цвета глаз – эти черты мне достались от матери. Иногда я задаюсь вопросом, кем же являются дети по отношению к своим родителям? Суммой двух половин, что составляет такую же единицу, а значит – равным им по итогу? Или же суммой двух целых частей – от матери и от отца, что делает их чем-то большим?
– Да, сам удивлён, что так вышло. Вообще, в моих планах было вернуться пораньше, но я кое-кого встретил и…
– Красивая?
– Что?
Прерванный в середине слова, я на секунду растерялся, и смысл его подмигивания от меня ускользнул.
– Ну, та, из-за которой ты задержался.
Вот оно что… Отец часто шутит, и это хорошо. Будь он серьёзней, мне было бы совсем невыносимо находиться с ним рядом. Ведь он так похож на меня. Только успешней, взрослей, уверенней в себе. Он знает, чего хочет, и как этого добиться. Я будто бы смотрю на прототип, что выдался удачным. А сам при этом – неисправная, поломанная копия. Подделка.
– Эй, можешь не отвечать, если не хочешь. Давай так, больше никаких вопросов, ни где ты пропадал, ни с кем – это твоя личная жизнь, ты уже взрослый человек. Лучше расскажи мне о том, что меня действительно касается. Что там насчет твоих картин? Удалось продать хоть одну?
Говорить о делах мне хотелось ещё меньше. Подобные вопросы будто заставляют меня отойти от своей деятельности на несколько шагов и взглянуть на неё со стороны, чтобы ещё раз убедиться, насколько она ничтожна и безуспешна.
– Нет. Пока ещё нет…
Его движения замедлились после короткой паузы. Что, интересно, пряталось в этих глазах – жалость или разочарование?
– Вот как. И почему же, как ты считаешь?
– Не знаю, они… Они не понимают. Никто не понимает моё искусство…
Как и всегда, я искал оправдания в окружающих. Папа заметил это и поднял на меня непродолжительный взгляд, будто упрекающий в незрелости.
– А должны?
– Конечно! Мои… Мои картины единственные в своём роде! Таких больше никто не пишет, только я могу это делать, так что я… я…
Видя, как быстро я забегаю в тупик в своей жалкой обороне, отец наконец-то оставил в покое вещи, развернувшись ко мне всем телом, его руки упёрлись в бока. Глубокий вздох, беспорядочно окидывающий комнату взгляд. Так выглядят механики, когда смотрят на неисправный двигатель, перед тем, как решить, что с ним делать. Обычно я не был таким косноязычным, но перед ним я всегда ощущаю себя так и не выросшим ребёнком, и всё мое красноречие куда-то пропадает.
– Люди не станут платить тебе лишь за то, что ты уникальный. Лошадь с тремя ногами, вместо четырёх, тоже не похожа на остальных, но это не делает её лучшей на скачках, или для работы в поле. Мир нуждается в понятных и знакомых вещах, покупатели желают иметь представление о том, за что они платят. Не спорю, возможно твои талант и неординарность, которые сейчас никто не замечает, станут причиной того, что через сотню лет твоё имя будут изучать в начальных классах школы, а твои работы займут почётные места в лучших галереях Европы и самых дорогих частных коллекциях. Вот только будет ли в этом смысл, если самого тебя к тому времени не станет? Ты живешь здесь и сейчас, заботиться о себе, о жилье, о возможной семье, которую в будущем придётся содержать – всё это бремя действительности, в которой мы живём, свалено на тебя уже сегодня. И тебе не удастся сбежать от этого.
Сколько уже прошло времени? Десять, пятнадцать минут? Мы говорим лицом к лицу, но я как будто бы не здесь. В теплом воздухе под жёлтым светом лампы плавают слова отца, но меня нет в этой комнате, чтобы услышать их. И всё же он подходит к тому месту, где я только что стоял, заглядывает туда, где были мои глаза. Теперь он ближе к моим ушам, но голос его при этом стал только тише и нежней.
– Послушай, я знаю – ты отличный художник. И говорю всё это не потому, что хочу обрезать тебе крылья, я лишь хочу убедиться, что ты твёрдо стоишь на ногах, и сможешь достойно жить, когда меня не станет. Я ещё не так стар, чтобы думать о смерти, но мама обоим нам преподала ценный урок о том, как хрупка и непредсказуема человеческая жизнь. Прости, что снова вспомнил о ней, для меня эта тема так же болезненна, но всё же…
Похоже, ему опять стало грустно и он отвернулся. Как давно мама покинула нас? Не помню. Но когда я думаю, что её не стало, мне как будто становится легче. Теперь мною будет разочарован только один человек, а не два. И если я не стану полноценной частью, а лишь половиной или даже нулём – в моей формуле будет больше смысла, если одно из слагаемых отсутствует.
– Я понял тебя. Так… Так что же ты предлагаешь?
Его лицо забавно морщится, когда он так почёсывает свой нос. Сомневается ли отец в ответе? Или в том, как он мне понравится?
– Не знаю… Как насчёт того, чтобы нарисовать несколько нормальных картин, например?
– «Нормальных»?
– Именно. Пускай в них не будет твоей индивидуальности, но если они станут коммерчески успешными, ты сможешь обеспечить себе необходимые условия, чтобы работать над теми, которые тебе хочется создавать.
В голове почему-то всплыли сцены того, как в детстве меня ругали за «неправильные» рисунки. И память о том, до чего это было обидно.
– Что если, пока создаю себе эти условия, я начну забывать, кем хотел стать изначально, и какая цель была передо мной? Я не хотел бы растратить всего себя, лишь в погоне за благополучием.
– Растратить? Так ты считаешь свой дар лишь конечным ресурсом, который можно исчерпать? А я было думал, что ты настроен серьёзно…
Так он всё-таки верит в меня?
– Я… Да, сэр, так и есть. Я настроен серьёзно.
Папина рука опустилась мне на плечо. Её тяжёлое похлопывание едва не вывело меня из равновесия.
– Хорошо. Рад это слышать, парень. Подумай-ка на досуге над тем, о чем мы говорили сейчас, идёт?
Забавно, как движение, задуманное, чтобы толкать и ронять, порою может наоборот – поставить человека на ноги. Хотя бы в мыслях и не надолго. Всё-таки отец – хороший человек. И хороший родитель. Можно ли стать плохим сыном хорошего отца?
– Когда ты снова уедешь?
– Так не терпится снова от меня избавиться? Не волнуйся, я не пробуду здесь дольше недели.
– Нет, я не имел ввиду, что…
– Я знаю. Просто пошутил. Нельзя же всегда быть таким серьёзным.
Чувствуя, как разговор полегчал и опять свернул к незначительным темам, сам папа снова вернулся к своему багажу.
– И как только тебе удалось познакомиться с кем-то сегодня…
– Пап!
Под звуки наигранного смеха, которым отец так очевидно старался ещё сильнее разрядить обстановку, рука его выудила со дна сумки бутылку непочатого коньяка, а бровь слегка приподнялась в вопросе.
– Выпьешь со мной?
– Не сегодня. Голова что-то разболелась, пойду прилягу, пожалуй.
– Снова боли? И как часто?
Не стоило говорить об этом. Маму тоже мучили головные боли, и теперь подобные вещи всегда вызывают у папы нескрываемое беспокойство.
– Нет, не волнуйся. Наверное, тело просто в шоке от такого количества воздуха, которым я сегодня надышался.
– Это точно. Выбирайся почаще.
Вряд ли его могла успокоить подобная глупость. Ведь глаза его всё так же мечутся по моему лицу, а в голосе сквозит неуверенный тон.
– Хорошо. Спокойной ночи.
– И тебе тоже, сынок. Спокойной ночи.
Но ночь не выдалась спокойной. Отказываясь смыкать глаза, моё тело ворочалось в душной постели, точно так же, как нескончаемые мысли в разгорячённой голове. Сон пришёл ко мне лишь перед самым рассветом.
* * *
Пасмурные осенние будни тянулись монотонной чередой. В отсутствии ярких событий, они перемешались в неразборчивый серый комок и неслись мимо меня, не оставляя за собой разборчивого следа. Эми приходила навестить моего отца. Они всегда хорошо ладили, как если бы она и вправду была его дочерью. За ужином казалось, что настоящий гость здесь – это я, прокравшийся за их семейный стол, неловко улыбающийся шуткам, которые не мог понять. Через несколько дней папа вновь попрощался с нами и уехал. Пробыв дома дольше, чем планировал, он всё же не мог игнорировать свою работу и остаться. Смущаясь и пряча взгляд в пол, Эми пообещала ему, что присмотрит за мной, поэтому он сел на поезд с лёгким сердцем и дурацкой ухмылкой.
Я вернулся к холстам и краскам в тронутой переменами мастерской. Старые и недавно законченные картины облеклись в вуаль из белых простыней, а ветхая ширма огородила собой мольберт – таким образом Эми могла находиться здесь сколько захочет, без вреда для своих душевных сил. Иногда мы тихо разговаривали о бессмысленных пустяках, но куда чаще она просто была рядом – беззвучно сидела с книгой в руках, изредка зачитывая особенно понравившиеся ей кусочки текста вслух, под неторопливые звуки мазков. Мы будто снова очутились в далёком детстве. Под грязным морем облаков октябрь проливал холодные дожди и выл ветрами в окна, но в нашем маленьком мирке царила тёплая безмятежность.
– Хоть это место и стало таким белым и чистым, но не могу отделаться от мысли, что иной раз ощущаю себя здесь, словно муха, застрявшая в паутине. Я решила, что ему не помешает немного ярких красок.
С такими словами Эми однажды поставила несколько красных цветов в пустующую ёмкость из-под растворителя.
– Роза?
– Не только. Здесь ещё алый амариллис.
Её тонкие пальцы коснулись лепестков, и на лице заиграла заботливая улыбка. Во мне не найти такого же тепла.
– Ты же знаешь, я ужасно рассеян и невнимателен. Не стоит мне доверять уход за чем-либо, тем более за цветами.
– Конечно знаю. Потому и дарю тебе именно эти – они искусственные. Можешь не волноваться, их неувядающая красота всегда будет с тобой, что бы ни случилось. Будто застывшая во времени. И поливать их не нужно, они совсем не требуют к себе внимания…
Почему-то мне показалось, что улыбка её слегка погрустнела.
– Хорошо, в таком случае, не вижу причин возражать.
– Именно. Давай, поставим их вот сюда, на видное место. Согласись, теперь находиться тут стало приятнее, хоть мы и добавили всего лишь одну маленькую деталь. И на фоне всей этой белизны, они словно…
– Словно кровь на снегу… Да, ты права, мне нравится. Спасибо.
Преобразив мастерскую, пускай и незначительно, Эми будто привнесла сюда что-то от самой себя. Вместе с тем она стала здесь чаще и дольше задерживаться. Конечно же, я не забыл рассказать ей о том, как посетил ту самую выставку. Как глупо опоздал на её начало, о тех картинах, что видел, и художниках, что мне особенно запомнились. Поведал о «Чёрных полотнах» словами Белинды. Но о самой женщине я почему-то умолчал. Что-то внутри меня подсказывало – Эми расстроится, узнав о ней. А этого я бы хотел в последнюю очередь. Вспоминая Белинду, я будто снова возвращался мыслями к той спонтанной беседе, окутанной прохладой осенней ночи и парами вина. Она заверила меня, что наша встреча неизбежна, но я понятия не имел, где мне её искать. Тогда я чувствовал себя полнейшим идиотом, даже большим, чем обычно. Но вскоре эта загадка сама собой разрешилась, при помощи человека, от которого я подобного ожидал наименее всего.