Александр Яковлев
Александр II
Присутствующим был показан ковчег государственных актов, куда Филарет и положил привезенный пакет, показав печать императора. Ковчег вновь заперли на ключ, и прокурор синодальной конторы запечатал его. Присутствующим была объявлена высочайшая воля: «Да никому не будет открыто о свершившемся!»
Николай Павлович не знал о местонахождении этих бумаг, как, впрочем, и все другие члены императорской семьи.
В день, решивший столь многое в судьбе династии, в Павловске маленький великий князь Александр Николаевич катался на лошадке. То была его любимая лошадка, серая в яблоках, с добрыми печальными глазами, катание на ней было главным удовольствием мальчика, ради которого он оставлял сошки, сабли и ружья, даже игры с Павлушей Мердером.
Великий князь в гусарской курточке плотно сидел в удобном седле и крепко сжимал руками поводья. Особенной нужды в этом не было, потому что лошадка очень тихо и мирно переставляла ноги, а под уздцы ее держал конюх. Обок шла заботливая дюжая нянька Алена. Шествие замыкалось толпой любопытствующих, которая отставала лишь в виду дворца. На кругу внука поджидала бабушка, вдовствующая императрица Мария Федоровна, высокая, дородная, в шляпе с перьями, укрывавшей от солнца ее круглое и, несмотря на годы, румяное и красивое лицо. Величественно и плавно она подошла к внуку.
– Хватит, Сашенька, пойдем, посидим, – сказала бабушка.
– Хочу кататься! – азартно выговорил внук. – Алена, дай ей сахару!
Нянюшка вопросительно глянула на императрицу, та со вздохом махнула рукой. Лошадке дали сахару и повернули ее.
И вновь по боковой аллее, рядом с широкой дорогой ко дворцу, зацокала копытами прелестная лошадка, и маленький светловолосый мальчик самозабвенно натягивал поводья и смотрел вдаль голубыми, чуть навыкате глазами – что виделось ему?…
Жизнь продолжалась, как и ранее.
Александр Павлович путешествовал по России, наведывался за границу, как будто тяготясь сидеть подолгу на одном месте.
Константин Павлович радовался жизни в Варшаве.
Николай Павлович занимался военным делом. Строптивый и вспыльчивый характер его вскоре узнала вся гвардия. Но нельзя было не отдать должное блестящей строевой выучке великого князя. Один из молодых тогда офицеров Михайловский-Данилевский вспоминал позднее: «Необходимые знания великого князя по фрунтовой части нас изумили; иногда, стоя на поле, он брал в руки ружье и делал ружейные приемы так хорошо, что вряд ли лучший ефрейтор мог с ним сравниться, и показывал также барабанщикам, как им надлежало бить». Свидетельство бесхитростное и вполне искреннее.
Николай каждодневно по заведенному еще батюшкой обычаю отправлялся на развод гвардейских частей и внимательно следил за долженствующим быть порядком. Он посмеивался в душе над похвалами офицеров и презирал высокомерные усмешки царедворцев. Он дорожил похвалами боевых генералов Милорадовича и Паскевича и доверял брату Михаилу, а также (до известной степени) графу Владимиру Адлербергу, другу детства, взятому в 1817 году в адъютанты. Он с удовольствием бывал на приемах и балах в Зимнем дворце, но больше радовался своим балам и вечерам в Аничковом. Он ждал.
Глава 3. Мятеж
О смерти императора Николай узнал одним из первых в Петербурге. После сообщений из Таганрога о болезни, то улучшении, то ухудшении состояния Александра Павловича, ждали худшего. Николай приказал, чтобы в любое время, где бы он ни находился – сообщить тотчас.
27 ноября царская семья была в Большой дворцовой церкви. Служба уже заканчивалась, начался молебен о здравии императора, и тут Николай увидел за стеклянной дверью своего камердинера и сразу догадался, что свершилось то, чего он страшился.
У входа великого князя встретил Милорадович и объявил печальную новость. Помедлив, Николай вернулся в церковь и подошел к матери. Опустился на колени – и она, взглянув на лицо сына, поняла, что за новость привез курьер. У Марии Федоровны ослабли ноги, и она никак не могла подняться с колен.
Службу прекратили. Коридоры Зимнего дворца наполнились звуками рыданий, загудели от гаданий и пересудов.
На спешно созванном заседании Государственного Совета Николай, холодея от волнения, предъявил свои права на престол. Был вскрыт пакет с документами, а вскоре те же бумаги были привезены из Синода и Сената. Но, казалось бы, очевидное дело застопорилось.
Петербургский генерал-губернатор граф М.А. Милорадович в оглушительной тишине заявил, что если бы Александр I действительно думал оставить Николая своим наследником, то при своей жизни опубликовал бы такого рода манифест. Тайные же документы не имеют юридической силы, ибо нарушают изданный Павлом I в апреле 1797 года закон о престолонаследии. Гвардия воспримет попытку Николая вступить на престол как узурпацию власти. Решительный генерал выразил мнение многих молчавших, поддержали его Д.И. Лобанов-Ростовский и А.С. Шишков. Председатель Совета шестидесятисемилетний князь Петр Васильевич Лопухин растерялся.
Николай смотрел на почтенных сановников и генералов, гася в себе ярость и отчаяние. Ему, да и покойному брату, и в голову не могло прийти, что может быть оспорена воля государева. Он вспомнил, как уходя, потрепал по щеке Сашку-наследника, как взволнована была жена-императрица… Но делать было нечего. Теперь для воцарения Николай должен был предъявить официальное отречение Константина на данный момент.
В Варшаву были посланы несколько курьеров, а пока Николай вынужден был официально присягнуть Константину Павловичу, привести к присяге гвардию, двор, Сенат, Синод и Государственный Совет.
В Бельведерском дворце известие о смерти Александра I было получено раньше, чем в Зимнем, еще 25 ноября. Константин собрал своих приближенных и сообщил, что отрекается от престола в пользу Николая, как обещал покойному брату. Был там и близкий ему Михаил Павлович. Однако никакого официального объявления о сем сделано не было. Можно лишь гадать, только ли из личной неприязни к Николаю Константин тянул время или запоздалое сожаление проснулось в нем.
В Петербурге ждали бумагу. Дни летели, а бумаги не было. Так создалась обстановка междуцарствия.
Разные слухи пошли гулять по всей России. В Москве известие о смерти императора Александра Павловича сильно всех поразило и многих опечалило. Появились гипсовые бюсты и траурные кольца с надписью «Наш ангел на небесах», раскупавшиеся нарасхват. Забурлили споры в заговорщицких кружках.
1 декабря Москва присягнула Константину Павловичу, но вскоре разнесся слух о его отречении от престола. Москвичи-заговорщики собирались в эти тревожные дни на квартирах Нарышкина, Фонвизина, Митькова. Воодушевление и ожидание чего-то решительного захватило всех. Нарышкин, только что приехавший с юга, уверял, что там все готово к восстанию, члены Южного общества имеют за собой огромное число штыков. Полковник Митьков в свою очередь уверял, что и в Петербурге члены общества могут опереться на большую часть гвардейских полков. Их деды еще помнили времена гвардейских переворотов, стоило и внукам попробовать.
Допоздна горели окна двухэтажного особняка Нарышкина на Пречистенском бульваре. Обдумывали, как поступить при получении благоприятных известий из Петербурга. Князь Николай Иванович Трубецкой, адъютант графа П.А. Толстого, тогда командовавшего корпусом, расположенным в Москве и ее окрестностях, брался доставить своего начальника, связанного по рукам и ногам. Открыто говорилось, что пора покончить с этим правительством. Предложениям и прениям не было конца. Александру Ивановичу Кошелеву было тогда девятнадцать годов. Он жадно слушал бесконечные горячие споры и думал со страхом и восторгом, что для России наступает «великий 1789 год».
Отечественная война выбила целое поколение из узкой колеи дворянского существования, воодушевила общенациональными интересами, которых ради и воевали. Европейцы по духу и воспитанию, оторванные от корней русской жизни, они в ходе войны преисполнились пламенного патриотизма и жалости к крестьянину, открыв для себя несправедливость крепостного строя. Изменить все! Но как? Видимая легкость насильственных методов привлекла их; собственный военный опыт и нерешительность власти укрепили в этих намерениях.
Впервые в русской истории немалая часть образованной дворянской молодежи, вдохновляясь светлыми идеалами и негодуя на мрачные стороны действительности, ощутила себя чуждой нынешней власти, нынешнему обществу и общему порядку. О широте распространения подобных настроений свидетельствуют многие.
Тот же Кошелев, рассказывая позднее о «политических разговорах» в декабре 1825 года с И.В. Киреевским, Д.В. Веневитиновым, В.Ф. Одоевским, С.И. Шевырёвым и другими, заключает: «Мы, молодежь, менее страдали, чем волновались, и даже почти желали быть взятыми и тем стяжать и известность и мученический конец». К его счастью, «Общество любомудрия» не могло привлечь внимания полиции.
Алексей Михайлович Милютин был далек от кругов оппозиционного дворянства. И не потому, что был боязлив, но – осторожен. Хватало и собственных волнений. Только благодаря заступничеству Николая Петровича Римского-Корсакова, благоволившего к его старшему сыну, ровеснику Саши Римского-Корсакова, смог избежать Алексей Михайлович следствия по делу Витберга. Слухи бродили разные, но в семье Милютиных была печаль: они любили покойного государя.
Старший Митя послушно ходил с родителями на панихиды, старательно крестился. У него была единственная встреча с царем. Осенью прошлого года с родителями и братьями Колей и Володей они ехали из гостей. У Тверской заставы Митя увидел нескольких генералов на красивых лошадях и засмотрелся.
– Картуз! Сними картуз! – быстро сказал отец, наклоняя голову к снятому парадному цилиндру.
Только тогда Митя узнал известное по портретам лицо и поразился, как приветлива и добра улыбка царя, даже чуть печальна. Но может ли быть печален царь?
Александр Павлович впереди свиты обогнал Милютиных и с приятной улыбкой поклонился. Он очень понравился Мите. Жаль было доброго царя.
Много позднее взрослому Дмитрию Милютину подумалось в связи с детским воспоминанием, что всем царствованием своим Александр I безуспешно пытался, сам того не зная, опровергнуть один из афоризмов Наполеона: «Когда о каком-нибудь короле говорят, что он добр, значит, царствование не удалось».
…А тем временем междуцарствие продолжалось. Все просьбы подавались на имя императора Константина Павловича и все указы издавались от его имени. На монетном дворе отчеканили первые серебряные рубли с профилем Константина. Николай приказал готовые монеты привезти в Зимний дворец и сдать Адлербергу.
3 декабря Михаил привез из Варшавы письмо Константина к матери и Николаю с отказом от прав на престол и вручил его Марии Федоровне. Николай Павлович стоял в соседней с кабинетом матери комнате и ждал. Наконец его позвали, и Мария Федоровна с чувством сказала: «Благодарите брата! Он приносит большую жертву!»
«Еще неизвестно, матушка, чья жертва больше», – хотел было ответить Николай, но пикироваться не стоило. Ему нужно было не частное письмо, а манифест Константина, ставшего на мгновение государем, об отречении. Вновь помчались в Варшаву курьеры.
А волнение усиливалось, межеумочное положение стало нестерпимым. Так можно было стать общим посмешищем. Николай решился и 12 декабря назначил на 14 число присягу себе как новому императору.
Часы потянулись для него невыносимо долго.
12 декабря в Зимний дворец пришло письмо от Якова Ивановича Ростовцева, двадцатидвухлетнего подпоручика лейб-гвардии егерского полка. Вместе с Е.П. Оболенским он служил адъютантом генерал-лейтенанта Карла Ивановича Бистрома; в штабе не раз слышал разговоры о печальной судьбе России, о несправедливой доле крестьян, а в начале декабря на квартире Рылеева прямые слова о том, что никто не присягнет Николаю.
Уверившись в существовании заговора, Ростовцев долго решал, как ему поступить. «Твердо решившись спасти государя, Отечество и вместе с тем людей, которых любил и которых считал только слепыми орудиями значительнейшего заговора, я вместе с тем решился принести себя в жертву общему благу; написал письмо мое к государю Николаю Павловичу и… отправился в Зимний дворец…» – так писал он спустя четверть века. На такой шаг действительно надо было решиться, ибо доносительство презиралось повсеместно, но в военной среде особенно.
Сведений о заговоре было предостаточно. Первые тайные общества стали организовываться в 1815 году и тогда же полицией начался сбор данных. К 12 декабря из Таганрога пришло донесение генерала И.И. Дибича, имелись доносы капитана Майбороды и уланского юнкера Шервуда. После совета с А.Н. Голицыным и М.А. Милорадовичем Николай отдал первые приказы об арестах. Таким образом, письмо Ростовцева большой тайны не открывало, если бы не одно обстоятельство: он назвал срок выступления и методы заговорщиков.
«Ваше императорское Величество! Всемилостивейший государь! Три дня тщетно искал я случая встретить Вас наедине, наконец, принял дерзость написать Вам. В продолжение четырех лет с сердечным удовольствием замечая иногда Ваше доброе ко мне расположение, думая, что люди, Вас окружающие, в минуту решительную не имеют довольно смелости быть откровенными с Вами, горя желанием быть, по мере сил моих, полезным спокойствию и славе России… я решился на сей отважный поступок. Не почитайте меня ни презренным льстецом, ни коварным доносчиком: не думайте, чтобы я был чьим-либо орудием или действовал из подлых видов моей личности; нет – с личною совестию я пришел говорить Вам правду…
Противу Вас должно таиться возмущение; оно вспыхнет при новой присяге, и, может быть, это зарево осветит конечную гибель России! Пользуясь междоусобиями, Грузия, Бессарабия, Финляндия, Польша, может быть, и Литва от нас отделятся, Европа вычеркнет раздираемую Россию из списка держав своих и соделает ее державою азиатскою, и незаслуженные проклятия, вместо благословений, будут нашим уделом!»
Далее Ростовцев предлагал Николаю Павловичу склонить брата Константина к принятию короны или публичному отказу от престола, дабы прекратить смуту.
Прочитав письмо, великий князь прослезился. Современному читателю, может быть, трудно поверить в подобную чувствительность, но то был век чувствительных людей. Горячо поблагодарив Ростовцева, Николай не удержался и спросил фамилий. Ростовцев, по его словам, заявил, что не знает никого, хотя «весьма многие питают неудовольствие против Вас».
На следующее утро Ростовцев обо всем рассказал Оболенскому и Рылееву. Первый сперва пригрозил ему скорой гибелью, но более разумный Рылеев сказал, что Ростовцев «не виноват в различном с нами образе мыслей». Им надо было выиграть день, успокоить Николая, и потому доверчивому, простоватому Ростовцеву Оболенский сказал, что якобы поняв свою безрассудность, они отказались от намеченных действий. Ростовцев обрадовался.
Столь много внимания декабрьскому мятежу уделено в силу его реальной значимости для судьбы России. Безумный день этот, могший стать роковым поворотом в российской истории, сильно повлиял на умы людей, заставил всерьез задуматься и совершить выбор тех, кто составлял активную часть общества. Главный герой нашего повествования оказался в центре событий. Другие герои прямо или опосредованно участвовали. Мятеж ни для кого не прошел бесследно.
12 декабря семилетний великий князь Александр Николаевич был провозглашен наследником престола. Ему сказали об этом, строго предупредив, что пока об этом никому говорить нельзя, и подавленный тайной взрослых мальчик долго плакал.
В тот день для составления манифеста по указанию Николая был приглашен Карамзин. Представленный им текст не понравился, там было слишком много похвал прошедшему царствованию и излишек обязательств царствования наступающего. Манифест переделал Сперанский 13 декабря, ночью его отредактировал Николай и подписал, но пометили манифест задним числом – 12 декабря. К нему были приложены бумаги из тайного пакета и пришедшее накануне письмо великого князя Константина Павловича императрице Марии Федоровне и великому князю Николаю Павловичу о его отказе от прав на престол, помеченное 3 декабря.
Наступила полночь, но нового государя ждал Государственный Совет. Николай медлил. Ему хотелось пойти в Совет вместе с братом Михаилом, а тот не спешил. То были дни и ночи быстрых решений. Николай взял бумаги, императрица-мать благословила его, и он пошел. Через полчаса вернулся и обнял жену. Их поздравляли и впервые называли «Ваше Величество».
В этот же день на квартире Кондратия Рылеева, чиновника Российско-американской компании, собрались заговорщики. Давно было решено, что момент выступления следует приурочить к смене царствования. «Случай удобен, – говорил Иван Пущин. – Ежели мы ничего не предпримем, то заслужим во всей силе имя подлецов».
Был выработан план: отказавшиеся присягать полки выводить на Сенатскую площадь рано утром. Силой оружия заставить Сенат объявить существующую власть низложенной и одобрить Манифест к русскому народу. Диктатором избрали князя Сергея Петровича Трубецкого.
В революционном Манифесте объявлялось об уничтожении бывшего правления и учреждении Временного революционного правительства, о ликвидации крепостного права и уравнении всех граждан перед законом, о введении свободы печати и занятий, гласного суда присяжных и всеобщей воинской повинности.
Одобрение Сената должно было придать видимость законности действиям мятежников. Гвардейский Морской экипаж и Измайловский полк под командой Якубовича должны были захватить Зимний дворец и арестовать царскую семью. Предполагалось, что после решения Учредительным собранием – Великим собором – вопроса о форме правления в России или из Романовых будет избран конституционный монарх, или они будут изгнаны за границу. Но это были лишь рассуждения для простаков.
Вожди давно наметили иной план. Рылеев просил Каховского утром 14 декабря проникнуть в Зимний дворец и, действуя как бы от себя, убить Николая Павловича. «Открой нам путь!» – просил Рылеев, всего семь лет назад приветствовавший рождение сына Николая Павловича. В обоих случаях Рылеев был вполне искренен. То был век людей искренних. Наконец, стоит ли говорить, что при захвате Зимнего дворца более чем вероятной была гибель большей части, если не всей, царской семьи.
Правда, по настоянию некоторых предусмотрительных членов общества рассматривался вариант возведения на престол семилетнего великого князя Александра при передаче правления Регентскому совету, что было бы «понятнее народу». Судьба же взрослых членов царской семьи в этом случае была весьма неопределенна.
Но неудачи преследовали заговорщиков одна за другой. Каховский отказался, не пожелав выглядеть террористом-одиночкой. Грозный по виду Якубович также отказался возглавить штурм дворца, сказав, что будет полезнее на площади. Рылеев искал замену…
Рано утром 14 декабря на маленького Сашу надели Андреевскую ленту и повезли в Зимний дворец. Широкая голубая лента и тяжелая звезда высшего российского ордена принадлежали ему от рождения, но сегодня впервые были надеты всерьез. Это и радовало, и пугало.
День был сумрачный. Тяжелое серое небо сеяло снегом с дождем. Карету еще не переставили на полозья, и потому она часто проваливалась в рытвины. В карете было тесно. Сестры капризничали, фрейлины их успокаивали. На него никто не смотрел.
Брызги снега и грязи залепили окошки, и были плохо видны в утренних сумерках знакомые здания на Невском. Саша потрогал большой холодный орден и решил, что, когда станет царем, будет ездить в карете только один.
Николай Павлович 14 декабря поднялся еще затемно. «Нынче или я буду государь, или мертв», – сказал он себе. Мысль о возможности смертельного исхода не покидала его последние дни. Из головы не шли рассказы о гибели Людовика XVI с Марией Антуанеттой и цвета французской аристократии от рук парижской черни. Еще страшнее были глухие толки об убийстве отца руками его же слуг… Этой ночью он молился с плачущей женой, а после сказал ей: «Неизвестно, что ожидает нас. Обещай мне проявить мужество и, если придется, умереть, – умереть с честью». Он был готов ко всему.
И все же огромная внутренняя сила этого человека заставила его собраться и вступить в борьбу.
В шестом часу утра во дворец прибыли все генералы и полковые командиры гвардии. Объяснив им, почему после присяги, принесенной ранее Константину Павловичу, он ныне вынужден покориться его воле и принять престол, к которому после отречения брата является ближайшим в роду, сам прочитал им духовную покойного императора Александра Павловича и полученный из Варшавы акт отречения Константина.
Генералы и полковники слушали в угрюмом молчании. На вопрос нового государя, можно ли быть уверенным в их преданности и готовности жертвовать собой, отвечали утвердительно. Николай приказал им ехать по своим полкам и привести полки к присяге.
Несмотря на пугающие слухи, генерал-губернатор граф Милорадович в полной парадной форме и голубой ленте перед присягой утром заехал к своей милой Катеньке Телешовой, двадцатилетней балерине Александрийского театра. Вскорости прискакал вестовой, соскочил с лошади и, гремя шпорами, побежал по лестнице в квартиру Телешовой. Через несколько минут сам граф сбежал вниз, и карета в четверке помчалась по Невскому.
Милорадовича любили солдаты и отмечало начальство. Смелость его была легендарной. Из всех войн он выходил без ранений, с орденами. Ему исполнилось пятьдесят четыре года, но он был полон сил и энергии.
Еще поутру пребывал в уверенности, что не бунт в столице, а дурь головы некоторые замутила.
Рано утром скороходы и курьеры обегали весь центр столицы. От двора было повелено всем, имеющим право на приезд, собраться в Зимнем дворце к 11 часам утра. В тот же час Синод и Сенат должны были собраться у себя для принесения присяги. Так было объявлено вчера, и, узнав об этом от Оболенского, на это рассчитывали заговорщики. Но члены Сената и Синода принесли присягу много раньше, в 7 утра.
Николай не мог сидеть на одном месте. Он переходил из комнат в залы, жадно бросался к приехавшим за новостями.
Примчался Милорадович, две недели назад противившийся признанию его законным государем, и уверял в полном спокойствии столицы. Командир конной гвардии генерал-майор А.Ф. Орлов доложил, что полк присягу принял. И.О. Сухозанет сообщил, что артиллерия присягнула, но в гвардейской конной артиллерии офицеры выказали сомнение в законности присяги Николаю, желая слышать удостоверение от великого князя Михаила, известного дружбой с Константином и потому будто бы удаленного из Петербурга. Нескольких «протестантов» Сухозанет был вынужден арестовать. По счастию, послышался голос брата, и Михаил Павлович показался на пороге кабинета. Он с готовностью отправился для приведения заблудших в порядок.
Все это были огорчительные неприятности, не более. Николай ждал известий о заговоре, и вскоре они поступили.
– Государь! – воскликнул с порога генерал-майор Нейгардт, начальник штаба гвардейского корпуса. – Московский полк в полном восстании! Мятежники идут к Сенату! Я их едва обогнал, чтобы донести вам об этом. Прикажите, пожалуйста, двинуться против них первому батальону Преображенского полка.
– Так… – наклонил голову Николай. Не миновала его чаша сия. – Пусть седлают конную гвардию. Дворец пока не покидать!
В кабинет вошла Александра Федоровна.
– Никс! – протянула к нему руки, – У меня сердце не на месте. Я боюсь за тебя! За детей! Вдруг они ворвутся сюда…
– Кавелин! – крикнул он адъютанту. – Приготовь у Эрмитажного подъезда те три кареты. И возьми у Орлова эскадрон!..
Простившись с женой, Николай отправился на Сенатскую площадь. Им двигало желание поскорее так или иначе развязать завязавшийся узел. На площади уже стоял батальон преображенцев. Конные кавалергарды, шесть эскадронов, обогнув строящийся Исаакиевский собор, размещались перед домом князя Лобанова-Ростовского. Здесь же собрался дипломатический корпус.
По воспоминаниям очевидцев, Николай был чрезвычайно бледен, по виду то решителен и грозен, то растерян в высшей степени. В одном мундире с голубой лентой он ехал верхом перед батальоном преображенцев от Дворцовой площади к Сенатской – рядом была дюжина генералов, но вдруг стало ясно, что никто из них не решается взять в свои руки подавление мятежа.
– Дело идет дурно, государь! – сказал вышедший из кареты Милорадович. – Мятежники не хотят уходить с площади, но я пойду уговорю солдат.
– Вразумите их, граф! – отвечал Николай. – Скажите, что их обманывают! Вам они поверят.
Милорадович в объезд, через Синий мост, по Мойке, Поцелуев мост добрался до конной гвардии, ставшей между зданием Адмиралтейства и мятежниками.
– Поедем вместе их уговорим! – предложил он Алексею Орлову.
– Я только что оттуда, – отвечал тот, – и советую вам, граф, не ходить туда. Мой полк скоро будет готов.
– Нет! – запальчиво вскричал Милорадович. – Я не хочу вашего г… полка! Да и не хочу, чтобы этот день был запятнан кровью!
Он взял лошадь адъютанта Орлова. Ряды конногвардейцев разомкнулись, и Милорадович выехал на площадь, с которой его через полчаса увезут смертельно раненным.
В полдень Николай послал Адлерберга к князю Долгорукому, обершталмейстеру императорского двора, а проще говоря – главному конюшему, с приказанием приготовить выезд императрицы-матери и жены с детьми в Царское Село.
Сам же, положась на волю Божию, выехал на Сенатскую площадь, дабы рассмотреть положение мятежников, и был встречен выстрелами. Николай никогда ранее не бывал в бою, но этот свой первый бой он должен был выиграть. Пока же он отступил.
Центр Петербурга опустел. Везде ворота были заперты, магазины закрыты, и только одни дворники изредка выходили из калиток узнать, что делается на улице. Тишина, самая печальная и самая тревожащая, царствовала повсюду, вспоминали после очевидцы.
Александра Федоровна прошла в комнату, где находились дети. Никакого в них не было величия, просто напуганные котята. Уставясь на картину Буше, она внимательно разглядывала глупую веселую даму, к губам которой не менее веселый кавалер в чулках и парике подносил бокал вина. «Ходит птичка весело по тропинке бедствий…» – пришли на ум слова старой песенки. Она вдруг поняла, что тяготило ее – тишина. Плотно закрытые двойные двери отгородили ее от невиданной ранее во дворце суеты, громких разговоров и беготни. Все это волновало, но тишина беспокоила еще больше.
Оставив Машу, Ольгу и грудную Сашеньку под присмотром фрейлин, с маленьким Сашей она прошла в маленький кабинет императрицы-матери.
Им освободили место у окна, пододвинули кресла. Примостившаяся рядом на банкетке истинный друг императрицы баронесса Цецилия Владиславовна Фредерикс не теряла присутствия духа, и ее пустая болтовня производила обычное успокоительное действие. Окна покоев Марии Федоровны выходили на Адмиралтейство, но видны были и набережная, и разводная площадь. Все было заполнено людьми. Вперемешку двигались ряды военных мундиров, конный строй и штатские в темных шубах, шинелях, поддевках.
– Матушка, нельзя ли послать кого-нибудь узнать, что там? – просительно сказала Александра Федоровна и вдруг заметила удивленные глаза императрицы-матери. Да, верно, и самой можно теперь повелевать… но было непривычно.
Послали одного гонца, другого, третьего – они не возвращались. Попросили Карамзина, и бедный старик побежал, и еще несколько раз бегал, чтобы успокоить новую императрицу – император жив.
Падал мелкий снег. К трем часам почти стемнело.
К этому времени петербургский митрополит Серафим и киевский митрополит Евгений также были отправлены уговаривать восставших солдат. В полном облачении, в сверкающих драгоценными камнями митрах отправились они с крестом и Евангелием на площадь. Митрополит Серафим громко заявил перед шеренгой солдат, что перед Богом свидетельствует: воля покойного государя и великого князя Константина состояла в том, чтобы царствовал Николай. Ему кричали, что не верят.
Солдат вывели на площадь обманом. Не за свободу пошли они, а за законного, как им объяснили умные офицеры, «царя Константина и его жену Конституцию». Мужики в серых шинелях не революции хотели, а порядка.
Над стариком-митрополитом смеялись, ему открыто грозили, и он поспешил уйти. Во дворце Мария Федоровна спросила его: «Чем нас утешите? Что там делается?» – «Обругали и прочь отослали», – только и ответил первосвятитель столичный.
«Толпа знати в Зимнем дворце час от часу редела», – хладнокровно отмечал Карамзин, находившийся там с утра. Он нетерпеливо ожидал пушечного грома, уверенный, что нет иного способа прекратить мятеж, «нелепую трагедию наших безумных либералистов».
Зимний дворец оказался почти без охраны, как и предполагали мятежники. Туда под командой офицера Н.А. Панова Рылеев отправил неполный батальон лейб-гренадер для захвата дворца и царской семьи. Хотя приказания Николая Павловича в тот день выполнялись с промедлением, однако направленные им гвардейский и учебный саперные батальоны успели дойти и выстроиться во дворе Зимнего до прихода Панова.
– Да это не наши! – закричал Панов и поворотил гренадер, бросившихся бежать обратно на площадь.
Меж тем к Московскому полку присоединились весь гвардейский Морской экипаж и часть гренадер. К преображенцам – Измайловский, Семеновский, Павловский и Егерский полки.
Толпившийся на площади народ начал колебаться. Соблазн сопротивления власти, неподчинения начальству имеет волшебную силу над русским человеком.
Вожди мятежа уже поняли, что цель их – подчинить своей воле Сенат – недостижима. После принятия присяги сенаторы поспешили разъехаться. Князь С.П. Трубецкой, пораженный малочисленностью заговорщиков, не решился возглавить мятеж. Военной смелости у него было с избытком, но только сейчас он понял, что недоставало гражданской мудрости. Укрывшись в доме сестры, графини Елизаветы Потемкиной, он жарко молился. «О Боже! Вся эта кровь падет на мою голову!» – в ужасе повторял он.
А к этому времени на площади многие из собравшейся толпы стали перебегать к восставшим. Ремесленники, крестьяне, купцы, разносчики, чиновники, подмастерья, любопытствующие, школьники – все они, волнуемые речами офицеров и небывалостью событий, окружили каре восставших. Толпы людей, хлынувшие на площадь позднее, не пропускались жандармами, народ толпился за правительственными войсками, образуя второе кольцо. Вскоре Николай понял опасность такого окружения десятками тысяч простонародья.
Шум и крики усиливались. Рабочие-строители из-за забора «исаакиевской деревни» стали кидать поленьями в группу генералов. Принц Евгений Вюртембергский, племянник Марии Федоровны, повалил конем одного рабочего и закричал:
