Александр Васькин
Старый Арбат. Прогулки по центру Москвы
«Прага» считалась не только новым рестораном, но и одним из лучших по уровню обслуживания и, так сказать, вкусовым качествам. К услугам посетителей было несколько залов, декорированных под разные стили и эпохи, например, зал «Московский», с занимавшим всю стену панно, изображающим панораму столицы. С началом работы «Праги» по Москве быстро разнеслась весть о том, что в этом ресторане, чуть ли не единственном в городе, можно заказать устрицы. Изголодавшиеся по экзотическому рыбопродукту знающие люди стали потихоньку стекаться в красивый дом на Арбате. Среди них оказался и академик-физик Петр Капица, вкусивший устриц еще в Лондоне, откуда его так цинично вернули на родину. И вот приходит как-то Капица в «Прагу» и заказывает устрицы. Молодой официант смотрит на него, как баран на новые ворота, ничего не говорит и уходит. Через какое-то время приносит-таки устрицы, при этом почему-то пытаясь не смотреть на блюдо. Капица интересуется:
– Скажите, молодой человек, а каким вином их лучше запивать?
– А мне-то почем знать, чем их запивать. Глаза б мои на эту гадость не смотрели!
Поведение молодого, обученного вроде бы официанта иллюстрирует явную потерю интереса к своей работе. А все, видимо, от отсутствия необходимой практики и самого главного – опыта, который и перенять-то было уже не у кого.
Однако присутствие в меню устриц выглядело не совсем обычно, ибо «Прага» открылась как ресторан чешской национальной кухни. В социалистической Москве вообще была очень развита специализация «обжорных» заведений, исходя из национальных особенностей. Например, грузинской кухней угощали в «Арагви» на улице Горького. Ну а те, кто не попадал в этот популярный ресторан, могли поужинать в других предприятиях общественного питания с национальным колоритом, в частности, в «Узбекистане» на Неглинной, где потчевали пловом, самсой, лепешками из тандыра – в общем, всем, что нынче продается в Москве в каждой подворотне. Не любите узбекскую кухню – пожалуйте в «Арарат», тут же, на Неглинке. Если же эта горная вершина для вас слишком велика, милости просим в «Баку» на улице Горького, где частенько обедала артистическая богема. Ну а тех, кому шашлыки уже вставали поперек горла, ждали рестораны с кухней стран «народной демократии»: «Белград» на Смоленской, «Будапешт» на Петровских линиях, «Варшава» на Октябрьской площади, «София» на улице Горького. А для гурманов – «Бомбей» на Рублевском шоссе, «Гавана» на Ленинском проспекте, где под кубинский ром хорошо шли креветки с лангустами. И везде вас накормят лучшими национальными блюдами.
А 26 мая 1961 года ресторан «Прага» был закрыт на спецобслуживание – по очень существенному и торжественному поводу («спецобслуживание» – советское слово, означавшее временный запрет для всех остальных советских граждан на посещение предприятия общественного питания). В тот день чествовали заслуженных и всенародно известных людей, новоиспеченных лауреатов Ленинской премии. Премия эта, возрожденная в 1956 году, вручалась художникам, артистам, писателям, архитекторам, ученым за выдающиеся достижения в области науки и культуры. Лауреаты премии получали диплом и золотой Почетный знак с профилем Ильича, а также солидную денежную сумму. В 1961 году лауреатами стали достойные люди: поэты Александр Твардовский и Александр Прокофьев, украинский прозаик Михаил Стельмах и эстонский писатель Смуул, создатели фильма «Баллада о солдате» кинорежиссер Григорий Чухрай и сценарист Валентин Ежов, актриса Малого театра Вера Пашенная, дирижер Евгений Мравинский, пианист Святослав Рихтер, художники Борис Пророков и Мартирос Сарьян и другие замечательные люди, удостоенные высшей награды Родины.
После вручения премии в Кремле, по русскому обычаю, следовало ее «обмыть», и награжденных позвали на банкет, и не куда-нибудь, а в «Прагу». Главным представителем власти на сем праздничном обеде должна была быть министр культуры СССР (с 1960 года) Екатерина Фурцева. Она немного запоздала, ее черный кабриолет подкатил к подъезду ресторана минут на двадцать позже назначенного часа, чему никто не удивился: государственные дела! Без министра банкет не начинался. Впрочем, радостные и возбужденные лауреаты со значками на лацканах пиджаков не скучали – творческим людям всегда есть о чем поговорить, даже если они и творят в разных областях искусства. Наконец, Екатерина Алексеевна вошла в зал. Заняв свое место за столом, она немедля провозгласила тост. За кого же? За Твардовского? Нет. За Сарьяна? Нет. Дадим слово непосредственному участнику событий, сценаристу Валентину Ежову: «Ленинскую премию мне, среди прочих, вручала Екатерина Алексеевна Фурцева, тогдашний наш министр культуры. После кремлевской церемонии она же пригласила всех на банкет, в спецзал ресторана „Прага“. Первый тост, как и положено министру культуры, Фурцева произнесла за своего начальника – Никиту Хрущева, который, по ее словам, за всех нас все время думает. Потом пошли тосты за нас, лауреатов. Я оказался в компании Твардовского, Рихтера, Сарьяна, Пашенной… Тост за тостом, рюмка за рюмкой – незаметно все расслабились, за столами стало шумно… Вдруг Екатерина Алексеевна со всей прямотой простой женщины, которая управляет государством, говорит: „Товарищи, давайте споем!“ Я, грешным делом, подумал, что петь мы сейчас будем не иначе как „Интернационал“. Но ошибся. Аджубей (зять Никиты Хрущева. – А. В.) тут же подхватил идею министра: „Товарищи, – предложил он, – давайте споем „Бублики“!“ Как я потом узнал – это была любимая песня Екатерины Алексеевны. Фурцева запела:
Купите бублики,
Горячи бублики…
Все, кто знал слова, подхватили:
Гоните рублики,
Сюда скорей…
Я видел, как шокирован был Рихтер этой бесхитростной песенкой времен нэпа. Фурцева остановилась и предложила перейти в соседний небольшой зал. Там стоял круглый стол, вокруг него пуфики. Все расположились. Здесь же стояло черное обшарпанное пианино. И вот на этом инструменте Фурцева просит Рихтера подыграть. Тот, надо отдать ему должное, отнесся к просьбе-поручению с юмором. Весело подошел к инструменту, весело сел, весело начал играть тему. Но, очевидно, оттого, что пальцы Рихтера были не приспособлены к столь примитивному наигрышу, ему никак не удавалось попасть в такт аккомпанемента. Рихтер, наверное, бессознательно стремился разукрасить эту примитивную мелодию вариациями. Фурцева сбивалась, несколько раз останавливалась и начинала петь сначала, потом не выдержала и говорит: „За что только тебе, Рихтер, дали Ленинскую премию?! Ты даже аккомпанировать толком не можешь!“ Комментарии, как говорится, излишни».
Можно себе представить, что испытывал Святослав Теофилович Рихтер, услышав в свой адрес совершенно некультурные «откровения» министра культуры. Здесь почему-то вспоминается эпизод из фильма Станислава Говорухина «Место встречи изменить нельзя», когда играющего на пианино Шарапова один из представителей воровской «малины» упрекает: «Это и я так могу!» И лишь исполнение популярной среди бандитов «Мурки» вызывает у них интерес и признание музыкальных способностей Шарапова, мол, «аккомпанировать толком» он может. Так что Рихтеру еще повезло: ему пришлось исполнять «Бублики», а не «Мурку». Примечательно, что в дневнике Александра Твардовского этот случай не нашел отражения: «Вчерашней церемонией вручения закончился, кажется, еще один период славы со всеми ее накладными расходами», – отметил поэт в дневнике 27 мая 1961 года.
Ленинскую премию Твардовский получил за поэму «За далью – даль». А «Новый мир» благодаря Александру Трифоновичу превратился в центр притяжения всех прогрессивных сил советского общества (хотя, казалось бы, это был всего лишь один из многих литературных журналов). Уже за одно это Твардовскому следовало поставить памятник, даже если бы он не писал стихов. По словам философа и историка Михаила Гефтера, Твардовский стал «центральной фигурой духовного обновления». Авторитет его как главного редактора «Нового мира» и в обществе, и среди писателей был огромен. «Дома ждал меня „Новый мир“ с рассказом моим. То-то радость мне! Рассказ при редактуре обхерили здорово, и без меня… И все равно радуюсь… В журнале уверяли, будто публикация в „Новом мире“ – это своего рода пропуск в цензуре. Мечты сбываются!.. Среди моих писателей-однокашников вроде бы в неполноценных ходишь, если не публиковался в „Новом мире“, – и это осуществилось», – признавался Виктор Петрович Астафьев 28 августа 1967 года.
Александр Трифонович любил «Прагу» и отмечал в его стенах свой золотой юбилей. 21 июня 1960 года автору «Василия Теркина» исполнилось пятьдесят лет. Круглую дату поэт захотел справить в кругу сотрудников журнала «Новый мир», главным редактором которого он стал во второй раз в 1958 году (первая его «новомирская» сессия продлилась четыре года, с 1950 по 1954 год). Твардовский созвал на свой праздник абсолютно всех, включая машинисток и курьеров. Критик Владимир Лакшин подробно записал все, что происходило в «Праге» 24 июня 1960 года: «В качестве „личных гостей“ юбиляра присутствовали на этом торжестве И.А. Сац, Андрей Турков, Ираклий Андроников и я. Было весело, пьяно, хорошо. Александр Трифонович взял слово вторым (кажется, после Дементьева, сказавшего вступительную речь) и просил, чтобы чествование не получило юбилейного („я даже не хочу произносить этого слова") оттенка. „Не возбраняются личные темы, воспоминания, критика и самокритика. А чтобы покончить с первой частью, давайте еще раз выпьем за меня и больше к этому возвращаться не будем“. Все рассмеялись и стали чокаться с Александром Трифоновичем. Далее старейший член редколлегии „Нового мира“, исторический романист Сергей Николаевич Голубов, бородатый, крепкий старик, говорил тост „как историк“. Он сказал, что надеется, что через 100 лет будут вспоминать и изучать журнал „Новый мир“ и деятельность Твардовского как редактора. Андроников взял слово для забавного рассказа о встречах с Твардовским во время войны. Вспоминал, как Твардовский сказал ему, прочтя какой-то его рассказ: „Как ты меня огорчил! Я думал, что ты напишешь по крайней мере „Дон Кихота“, а теперь я вижу, что Сервантес из тебя не получился"».
А что пели на юбилее смоленского уроженца Твардовского? Уж конечно, не нэпмановскую «классику», а все больше народные песни: «Потом за столом пели, с Александром Трифоновичем во главе хора, „Летят утки“, „Калинушка“, „Метелки вязали“. Разошлись поздно, веселые и хмельные. Я долго блуждал арбатскими переулками, потом по пустым предутренним улицам вернулся домой», – отмечает Владимир Лакшин.
Свидетельства посетителей «Праги» мы уже выслушали (и вернемся к ним еще), а вот что могут рассказать сотрудники ресторана? Бывший заместитель директора Тамара Николаевна Шарова вспоминает, что «Прага» относилась к системе Мосресторантреста – огромной организации, управлявшей в том числе и столичными ресторанами: «Это был действительно один из самых легендарных ресторанов в советское время и отличался он от других, помимо прекрасной кухни, профессиональных поваров, великолепной обстановки наличием различных предприятий в системе „Праги“, нескольких заведений различной ценовой категории. То есть там могли пообедать практически все москвичи, с разным уровнем достатка. Только персонала в „Праге“ было 1200 человек. Было также 12 филиалов – это всевозможные буфеты при Министерстве иностранных дел, при посольствах и т. д. В составе „Праги“ были кафе, закусочная, огромный магазин „Кулинария“, стол заказов и ресторан первой наценочной категории „люкс“. Это была огромная система. В закусочной вы могли на 1 рубль заказать полноценный обед: и салат, и первое, и горячее. Такое могли себе позволить многие. В кафе обед был чуть дороже: 2 рубля 50 копеек».
Пообедать за два с полтиной можно было и в кафе и при других московских ресторанах, но там не было чешской кухни. Фирменное чешское пиво, суп по-чешски, салат «Прага» – откушать эти блюда приходили специально. «Для своих блюд мы использовали только натуральные продукты: сливочное масло, никакого маргарина не допускалось! Мы обслуживались на специальной продовольственной базе, которая была при тресте, где соответственно классу ресторана выделялись фонды продуктов. Наш ресторан всегда был победителем социалистического соревнования, получал переходящее знамя, и всегда мы были лучшими и в обслуживании, и в кулинарном плане», – утверждает замдиректора. Привозили продукты для ресторана и из самой Чехословакии, в частности, знаменитые шпикачки и сосиски.
Несмотря на отлично подготовленных кремлевских поваров (все они носили звания), нередко для организации приемов высокого уровня привлекали сотрудников «Праги». Это называлось «спецгруппа». Первая спецгруппа обслуживала все московские посольства, вторая – Кремлевский дворец съездов. Состояли спецгруппы из самых лучших поваров и официантов, ударников коммунистического труда и членов партии.
Легенды о кондитерах «Праги» передавались москвичами и гостями столицы из поколения в поколение, умножая нереализованный спрос на торты и пирожные. Автором рецепта тортов «Прага», «Птичье молоко», «Вацлавский» и еще нескольких десятков сладких пирожных и угощений является Владимир Михайлович Гуральник, отдавший родному ресторану более полувека: начав юношей с должности ученика кондитера, он дослужился до шефа-кондитера, практически генерала в своем деле. Вполне естественно, что Владимир Гуральник – потомственный кондитер, его папа работал в кондитерском цехе ресторана «Москва», а матушка трудилась в ресторане «Будапешт». А сам изобретатель тортов поначалу даже выбрал себе совсем другую профессию – электромонтера. Но судьбе было угодно с лихвой употребить его талант совсем на другом поприще, кулинарном, на радость всем нам. К сожалению, Владимир Гуральник не запатентовал свое изобретение и потому стал не миллионером, а скромным пенсионером.
Как известно, любому гостю австрийской Вены или чешской Праги обязательно советуют попробовать торт «Захер» – своего рода вкусный сувенир местных кондитеров. Весь торт есть не обязательно – достаточно в старинном кафе заказать пирожное с таким же названием (и чашечку кофе по-венски!), чтобы затем уже дома похвастаться: мол, настоящий «Захер» пробовал! И ни с чем отныне не спутаю. Жаль, что такого всемирно известного сладкого и съедобного «воспоминания» нет в Москве. Впрочем, возможно, что кому-то покажется, что торты «Прага» и «Захер» похожи. И в этом нет ничего страшного, ибо чешские кулинары в советские времена смело обменивались опытом с московскими коллегами, приезжая в нашу столицу. Но в настоящем «Захере», к примеру, не должно быть крема. А в «Праге», испеченной по ГОСТу, их аж четыре, и все сливочные, приготовленные из коньяка и ликера. Наличествует в рецептуре и ром – им пропитывают коржи.
А что касается сладкого «воспоминания» о Москве, то на его роль вполне годится… «Птичье молоко» – самый дефицитный торт Советского Союза эпохи застоя. Оно тоже имеет чешские корни и придумано здесь, в ресторане на Арбате. «Когда-то, – вспоминает Владимир Гуральник, – мне запали в душу польские конфеты „Пташемлеч-ко“ с суфле под шоколадной глазурью. Пришла мысль – по такому же принципу сделать торт. Решили добавить в него прослойку сдобно-сбивного теста, напоминающего кекс. Больше всего хлопот в разработке рецепта нам доставило суфле. Чтобы оно получилось упругим, решили варить его на агар-агаре – водоросли, которую привозили с Дальнего Востока».
Огромные очереди выстраивались в «Кулинарию» на Арбате при ресторане «Прага» за тортами в предпраздничные дни еще с ночи. В длинных очередях (их называли в народе «тридцать три верюшки») обязательно находились активные граждане, бравшие на себя руководство таким сложным процессом, как стояние за дефицитом: «По два торта в одни руки, товарищи!» А на ладонях рисовали химическим карандашом номерки (дабы не стерся!). Учитывая, что в продажу перед праздниками отпускалось ежедневно по шестьсот тортов «Птичье молоко» (остальное шло по другим торговым точкам) хватало не всем. Появлялись и спекулянты, дравшие с покупателей втридорога. Это при том, что «Птичье молоко» в 1970-е годы стоило совсем недешево – 6 рублей 30 копеек, «Вацлавский» обходился за пятерку, «Прагу» можно было купить за 3 рубля 80 копеек. И ведь брали – кому охота остаться под Новый год без тортика! Стояли за всем – пирожными «Лакомка», тортом «Зденка», фирменными пирожками, которые успевали раскупить местные арбатские старожилы, а посему продавали их не более пяти штук в одни руки, что можно трактовать и как заботу о других советских людях, которым тоже хочется отведать пирожка. Да что простой народ – сам Леонид Ильич Брежнев заказал в 1981 году к своему семидесятипятилетнему юбилею «Птичье молоко» весом в тридцать килограммов. Все уплели за обе щеки участники того знаменитого кремлевского банкета, ни крошки не осталось.
Кстати, в «Праге» часто можно было увидеть и дочь Брежнева – Галину Леонидовну, здесь же в 1962 году отмечали и ее свадьбу с иллюзионистом Игорем Кио. Это был ее второй муж, а всего у Галины Леонидовны было три официальных супруга, первый тоже из цирка: акробат-силач Евгений Милаев (в 1952–1962 годах). У некоторых женщин возрастная амплитуда их мужей похожа на нестабильную кардиограмму: первый муж Брежневой был старше ее на 19 лет, а второй моложе на 15. Галина Леонидовна любила романтическую кочевую жизнь, свойственную артистам цирка, к тому же она давала возможность выезжать за границу, что было огромным стимулом. Позднее Игорь Кио рассказывал: «В тот год цирк отправился в Японию на гастроли. Галина охотно поехала туда вместе с Милаевым. То ли восточная экзотика так на нас повлияла, то ли Галине уже надоел ее муж, только неожиданно мы страстно друг в друга влюбились. Она и впрямь была необыкновенной: обольстительная, уверенная в себе, красивая, ухоженная, несколько манерная. Она немедленно сообщила мужу, что хочет развода».
Леонид Ильич на свадебном банкете в «Праге» не присутствовал, ибо был сильно раздосадован появлением новых родственников из советского цирка, который, как известно, любит делать чудеса. Брак с восемнадцатилетним Кио в 1962 году продлился не больше двух недель: узнавший об очередном акробатическом кульбите любимой дочери Брежнев приказал развести молодоженов, у которых отобрали паспорта, чтобы вырвать страницу с отметкой о браке. На паспорте Кио поставили отметку «Подлежит обмену». Но тайно встречаться влюбленные продолжали еще несколько лет, несмотря на зоркое око приглядывавших за ними сотрудников «наружки». Естественно, что Леониду Ильичу об этом докладывали лично. Но и советские люди жили не в безвоздушном пространстве, то тут, то там судачили в очередях о похождениях Галины. А уж узнавать новости в арбатских очередях сам Бог велел! Люди-то знающие съезжаются, со всей столицы…
«Прага» была любимым рестораном Большого театра, хотя, казалось бы, «Метрополь» и «Националь» под боком. Видно, сыграла роль тяга к старым порядкам, когда все было «чинно, благородно». Согласно традиции, в арбатском ресторане отмечали получение почетных званий и творческие юбилеи. В частности, в 1964 году в «Праге» был устроен банкет по случаю присвоения званий народных артистов РСФСР главному дирижеру Большого театра Евгению Светланову и его супруге певице Ларисе Авдеевой. Если рассматривать советскую систему званий для артистов как пьедестал, то можно сказать, что удостоенные этого звания поднялись на второе место. Дальше было только высшее звание народного артиста СССР, дававшее его обладателю большие привилегии, – и прибавку к зарплате, и квартиру получше, и билет в спальный вагон. Но и народные артисты РСФСР также отличались по статусу от заслуженных артистов, не говоря уже о тех, кто вообще не имел никакого звания. Нередко присуждения званий ждали годами, настолько много препон было на этом пути, и не только бюрократических, но и политических.
Вот почему присвоение звания было праздником, как сейчас говорят, народный артист должен был «проставиться». Тем более что и Светланов, и Авдеева были еще достаточно молоды – им не исполнилось и сорока, а значит, высшее звание было впереди. Банкет был организован на высоком уровне, учитывая должность Евгения Федоровича. Он стал главным дирижером Большого театра в 1963 году, но продержался на этом посту всего два года. Характер был сложный у выдающегося маэстро. У него не сложились отношения с директором театра композитором Михаилом Чулаки, а потому на торжество в «Праге» того не позвали. Это был скандал, отголоски которого услышали в Министерстве культуры СССР. Дело кончилось тем, что «под конец сезона оба, и Чулаки, и Светланов, официально заявляли, что не могут работать вместе, но им было приказано работать до окончания обменных гастролей Большого театра и Ла Скала», – рассказывал заведующий оперной труппой Большого театра Анатолий Орфенов.
В 1963 году в «Праге» отмечался и четвертьвековой юбилей творческой деятельности баритона Алексея Петровича Иванова – народного артиста СССР, трижды лауреата Сталинской премии (после смерти «вождя» ее переименовали в Государственную). Банкет состоялся после представления в Большом театре оперы Верди «Фальстаф», где герой торжества выступил в главной роли. А на банкете «Многие лета» пропел Иванову бас Александр Степанович Пирогов, представитель «золотого века» Большого театра. Юбиляр пригласил в ресторан Светланова и Чулаки с супругами, которые в этот раз не могли не встретиться за одним столом. Откажись один из них от приглашения, и Иванов мог был обидеться.
Что это мы все о ресторане? Не менее достойные граждане заходили в кафе. Особенно в начале 1960-х годов, когда в Москве появились первые кофейные автоматы. Здесь появлялся очень интересный персонаж – бродячий философ Александр Асаркан, театральный критик и обаятельный человек, имевший огромное влияние на определенный круг московской интеллигенции, в основном поколение шестидесятников (из тех, что выехали на Запад и там состоялись). Некоторые до сих пор называют его своим духовным гуру и наставником. За плечами у тридцатилетнего Асаркана была короткая отсидка в психбольнице в 1952–1953 годах, придавшая ему дополнительный ореол мученика. Арестовали его за открытку, которую он послал случайному человеку, взяв его адрес из телефонного справочника. В открытке Асаркан написал какую-то антисоветчину про то, что после окончания войны русские солдаты не должны были воевать с Японией, за них это обязаны были сделать американцы. Получивший открытку товарищ сразу отнес ее куда надо… И хотя на открытке не было обратного адреса, через три года Асаркана нашли по шрифту его пишущей машинки (органы работали!). Есть и другая версия, не менее красивая: подросток Асаркан распространял самодельные листовки аналогичного содержания. Тоже анекдот.
Асаркан обитал в коммуналке в Подколокольном переулке, где собирался кружок его молодых почитателей, годившихся ему в младшие братья. Один из них, Владимир Паперный, вспоминал: «Комната Асаркана была абсолютно не приспособлена для гостей, там просто не было для них места. Тем не менее все мы там ночевали, и по одному, и группами. Соседи подозревали, что там за фанерной перегородкой происходит какой-то страшный разврат, но, кроме бесконечных разговоров, курения и чтения вслух пьес Шварца, там ничего не происходило». Комната походила на склад вторсырья, переполненный газетами и журналами. В те часы, когда его педагогическая деятельность заканчивалась, Асаркан писал. Человеком был гостеприимным, мог дать стол и кров в любое время дня и ночи: «Кинь камешек в окно – Саша впустит!»
Зайти выпить кофе из автомата было прекрасным поводом встретиться с друзьями. Благодаря кофейному автомату теперь можно было пить и двойной кофе (в ту эпоху в СССР не было капучино, эспрессо, латте, а был именно кофе). А молодежь с обожанием смотрела на своего гуру, внимая исходившим от него афоризмам и мудрым мыслям. Ему подражали, например, Асаркан, лишившийся зубов в результате цинги, призывал не лечить зубы: само пройдет! Так некоторые действительно терпели, пока половины зубов не лишились. Хорошо владея итальянским, Асаркан рассказывал кафейной публике о Риме и итальянском Возрождении. Главное, что никто не проверял документы, не спрашивал: «Товарищ, а вот вы почему здесь в рабочее время сидите? А чего собираетесь?» Это было своего рода внутренней эмиграцией для московских интеллектуалов.
Лысый, как бильярдный шар, «Плешивый, – вспоминает художник Анатолий Брусиловский, – ходивший и в стужу в одном пиджаке, он был великий Воспитатель. Саша вечно что-то затейливо рисовал на конвертах, клеил! Саша обожал чай (наверно, в нем был отзвук лагерного „чифиря"). Саша писал блестящие эссе, рецензии, знал театр до тонкостей. Его похвалы с волнением ждали сытые баре-артисты, режиссеры заискивали. Его приговор был окончательным и обжалованию не подлежал». И потому чрезвычайно интересной выглядит сегодня трактовка кофейно-богемного времяпрепровождения как антитезы кухонно-диссидентских разговоров.
Если кухня представляется манифестацией гражданской совести, то кафе – поиском нового художественного языка. «Открывая дверь кафе, участники кофейной жизни сознательно говорили гуд-бай всему советскому, выпадали из истории советской страны. Во всяком случае, так, по крайней мере, им казалось», – считал философ Зиновий Зиник. Так и мигрировали «внутренние эмигранты» от одного кофейного автомата к другому – в кафе «Артистическое» в проезде Художественного театра или в гостиницу «Москва». А потом… «кафе перестало быть иностранной державой в сердце нашей советской родины, поскольку границы этой державы стали распространяться на любой прилавок с кофейной машиной. Кофеварка была таким же революционным нововведением в московской цивилизации, как и изобретение колеса в цивилизации западной», – пишет Зиник.
В «Праге» обедали самые разные люди. «У нас в закусочную все время приходил один товарищ, который съедал обед бесплатно. Там было самообслуживание, и стояла касса, куда нужно было идти оплачивать обед. А этот человек набирал себе блюда и обходил кассу стороной. Когда на него обращали внимание и заставляли оплатить обед, он сразу писал жалобу», – вспоминает Тамара Шарова, добавляя, что жалобы рассматривались очень строго, поскольку «Прага» была на особом положении и под особым контролем. «Многие партийные события проходили в ресторане „Прага“, тогда мы задействовали все торговые залы, все кафе, все помещения ресторана». А вот еще один случай: «Был у нас хитрый посетитель: в 9 часов закрывается кафе, он проходил мимо витрин, смотрел, какого пирожного нет, и заказывал его. А потом писал жалобу на нас, чтобы самому не платить за ужин, который съел. „Лакомку“, например, все очень любили и разбирали ее мгновенно. И мы придумали оставлять ему две штучки до вечера, чтобы, когда он закажет ее, мы смогли ее подать».
Работникам «Праги» приходилось несладко, а ведь казалось бы, что они с утра до вечера имели возможность пробовать торты с пирожными. Их постоянно проверяли. Был такой популярный салат «Столичный», стоимостью 3 рубля в «Кулинарии». И вот приходят контролеры из Госинспекции проверять: «Берется 500 граммов салата, все промывается, и из салата выбирается самое дорогое – мясо. Его взвешивают, все должно быть строго по норме. Я вспоминаю это время с ужасом. Это было время, когда все делалось по правилам. Поэтому все очень строго контролировалось. Например, все пирожные должны были весить одинаково, если что-то чуть не так – сразу вычитали коэффициент трудового участия. Раньше оплата труда состояла из зарплаты и коэффициента трудового участия. Поэтому все хотели получать нормальную зарплату и следили за нормами. 1–2 грамма недовложения – это было трагедией, поэтому лучше было переложить, чем недоложить. На все изделия у нас была норма выпуска, на которую нам отводилось определенное количество продуктов. И если у нас стоит на торт „Прага“ норма 300 тортов в день, мы не могли сделать ни больше, ни меньше этого. И то же самое по выпечке, например, пирожкам. Мы делали по 600 пирожков в день с каждой начинкой», – рассказывает Тамара Шарова.
А вот интересно – как проверяли контролеры фаршированные помидоры в виде грибов-мухоморов. Это было излюбленное лакомство Олега Табакова в пору его службы в театре «Современник». Как-то раз в 1964 году Ле-лик – так его звали коллеги по сцене – в очередной раз собрался в «Прагу» кушать те самые «мухоморы», что послужили бы ему отличной закуской (перед этим Олег Павлович посетил выставку в Сокольниках, где употребил «некоторое количество виски»), но… случился инфаркт. И отправился актер не в ресторан, а в больницу. Было ему всего 29 лет…
При таком «государственном» контроле не приходится удивляться, что в «Праге», например, проводились официальные приемы Академии наук СССР: «Только что закончились выборы в Академию наук СССР, если, конечно, считать концом проведение в ресторане „Прага“ приема, организованного Президиумом для академиков старых и вновь избранных, а также для иностранных гостей: выборы утверждены, то есть кончены, но страсти, вызванные ими, далеко не улеглись. А страсти достигли высокого кипения. Достаточно сказать, что на 2 места академиков было выдвинуто 12 человек, а на 2 места членов-корреспондентов – более 40!» – отметил 3 декабря 1972 года академик Исаак Минц в своем дневнике. Что бы сказал Исаак Израилевич сегодня, про недавние выборы в Российскую академию наук?..
А в 1961 году Москву посетил нобелевский лауреат Нильс Бор, по поводу его визита в арбатский ресторан остался даже анекдот: «Дело было так. 1961 год. Москва. Ресторан „Прага“. Прием в честь Нильса Бора. [Президент Академии наук СССР] Александр Николаевич Несмеянов уже знал о близкой отставке. Из уст в уста передавался слух о недавнем разговоре Александра Николаевича с Никитой Сергеевичем Хрущевым о том, что недовольный Академией наук Хрущев якобы объявил о намерении ее распустить и что Александр Николаевич (наотрез отказавшийся поддерживать Т.Д. Лысенко) ответил: „Ну что же, Петр Великий открыл Академию, а вы ее закроете“!» Так рассказывал Сергей Хрущев.
Пожалуй, наиболее яркие впечатления от посещения ресторана связаны со свадьбами, игравшимися в «Праге».
Ах, эта свадьба, свадьба, свадьба пела и плясала,
И крылья эту свадьбу вдаль несли,
Широкой этой свадьбе было места мало,
И неба было мало, и земли.
Стихи этой знаменитой песни Арно Бабаджаняна, обретшей популярность в 1971 году, сочинены Робертом Рождественским. А написана она была для Муслима Магомаева. Очень эту песню полюбил советский народ – и до сих пор ее с удовольствием поют на свадьбах. Даже слова учить не надо – их знают наизусть. Хотя речь в песне идет о сельском празднике бракосочетания, песню с полным основанием можно отнести и к тем городским свадьбам, что справляли в ресторане на Арбате. А точнее – к свадьбе 1976 года, на которой в полном составе присутствовали ее авторы и исполнители. Но если Арно Бабаджанян и Муслим Магомаев были приглашены в качестве дорогих гостей, то Роберт Рождественский участвовал в ней в качестве отца невесты – поэт выдавал замуж свою дочь Екатерину.
