Александр Амфитеатров
Дьявол
Ведь в выжженных странах древней Африки, по словам доктора Беккера, «восхода солнца всегда боятся… И на солнце смотрят как на всеобщего врага». Слова эти напоминают древние Геродотовские описания атлантов или атарантов, которые живут во внутренней Африке и проклинают солнце при его восходе, понося его позорной бранью за то, что оно посылает на них и на их страну свой жгучий зной. В настоящее время подобные атланты или атаранты развелись и у нас в России. Г. Ф. Сологуб в романах и стихах своих ведет яростную войну с Солнцем, как злым, враждебным человечеству, богом, Змеем, именно как египтянин сражался бы с Сэтом или его преемником Сатаной. По всей вероятности, отголоски древнего представления о Сэте надо видеть в отношении кочующих цыган к их демоническому божеству, носящему имя Девель (дьявол). Это – великий бог неба (Dewa, Deus). Но он скорее внушает страх, чем любовь, этим вечно живущим на воздухе, гонимым людьми, так как он своим громом и молнией, снегом и дождем затрудняет их странствия, а ночные светила его мешают их темным деяниям. Поэтому они жестоко клянут его, если их постигает какое-нибудь несчастье, а в случае смерти ребенка говорят, что Девель съел его (Тэйлор).
Потребность очистить идею божества от злого элемента растет в еврействе вместе с культурой и приводит иудаизм на ступень христианства, в котором бог безусловно благ, а зло в мире является отрицательной силой, выделившуюся из его компетенции на положение бунтующего могущественного вассала. Является идея Сатаны как черного под-бога, анти-бога, захватившего во власть свою чувственный мир и испортившего его настолько глубоко, что для спасения человечества становится необходимой со стороны самого всемогущего бога великая жертва: сын божий должен предать себя в добычу той самой смерти, которую хитрость Сатаны ввела в мир. Громадный период человеческой истории проходит в христианских понятиях, под такою безусловною и невозмутимою властью Сатаны, что от нее не могут избавить человека ни вера в бога, ни добродетельная жизнь: все ветхозаветные святители очутились, по смерти, в аду, вместе с лютейшими грешниками. Словом, с лишком пять тысяч лет церковного счета Сатане было не о чем беспокоиться: тяжелые дни наступили для этого вассала, привыкшего быть королем, только с приближением Искупителя. И идея Сатаны к моменту этому была уже настолько могущественна в иудейском мире, что евангелие выводит Сатану дерзнувшим на, – казалось бы, по существу своему бессмысленную, – попытку искусить самого Искупителя, а апостол христов изображает дьявола львом рыкающим, ищущим кого поглотити.
Акт искупления свершился, но мир его не ощутил или ощутил столь частично, что за Сатаной, потерявшим из ада великое множество спасенных христом мертвых, остались неисчислимые миллионы живых в настоящем и будущем, причем последнее оставлено бессрочным. Угроза страшного суда над человечеством, в котором будет низвергнут князь мира сего, обещает только внезапность расправы этой, которой прекратится и время. Но историческое течение веков после Искупления не явило себя в человеческих глазах практически различным от течения веков до Искупления. Последнее, таким образом, принимает в воображении верующих вид как бы счастливого перерыва между двумя долгими пытками. «христос разбил врата адовы, проник в царство мрака, вывел населявших бездну; но вслед затем врата снова укрепляются, мрак сгущается, и бездна вновь заселяется». И никогда на земле не было столько речи о Сатане и не боялись его столько, как – в искупленном христианском человечестве, после победы христа над вечным врагом. Напрасно ап. Павел уверял свою паству, что победа это совершенная и окончательная, и что царь смерти уничтожен смертью христа. Зрелище настоящего было против него, и христиане, веря в решительность победы христа над Сатаной, предпочитали, однако, относить ее, вслед за Апокалипсисом Иоанна, на конец мира. В текущей же жизни, среди разлагающейся языческой культуры, они и чувствовали Сатану и трепетали перед ним более чем когда-либо. Отпечаток извечного зла, зримый каждому хоть сколько-нибудь философскому уму, не мог быть стерт одним прикосновением религиозной доктрины. На Сатану было взвалено так много ответственности, что убрать из мира столь деятельную и творческую силу оказалось весьма нелегко: она густо обволокла землю своими следами, и «нежный душистый цветок учения христова едва пробивался сквозь эти слои» (А. Граф). Не творением ли Сатаны был пестрый политеизм, который очаровывал и соблазнял души? Юпитер, Минерва, Марс и все боги Олимпа, не были ли его воплощением или, по крайней мере, служителями его воли, исполнителями его планов? Жизнерадостная роскошная культура язычества, процветание искусств, отважная философия, власть богатства и честолюбия, идеалы любви и праздности, беспредельный разврат, не его ли все это обманы, не способы ли и орудия его владычества? Римская империя – не царство ли Сатаны? О, конечно. Это – Сатану обожают в храмах, это его славословят на публичных празднествах, это – Сатана сидит на троне цезарей и триумфатором восходит на Капитолий.
Так-то значение Сатаны росло для христианского воображения в зрелище языческого мира, окружавшего горсть христиан своим красивым величием. Во всяком проявлении практической жизни, вокруг шумевшей, христианин видел отражение вечного врага христова, который, после своего поражения, как будто еще больше обозлился, осмелел и усилился, Ядовитее гидры и многообразней Протея ползет он из каждой щели житейской, наполняя ужасом и унынием христианские души. Тертуллиан и другие советуют и внушают прекратить всякое общение с язычниками, отказаться от их игрищ и празднеств, от профессий, так или иначе соприкасающихся с идольским культом. Ну, а тогда – жить-то как же? И, если даже умудришься, как быть уверенным на этой земле и в этом воздухе, пропитанных нечестием и грехом, что сохранишь чистыми мысль свою и сердце?
Но Сатане мало соблазнов и козней, так сказать, оборонительных. Он переходит в наступление, со всех сторон осаждает вновь основанную церковь, день и ночь таранит он ее стены и успешно пробивает их, то стараясь утопить христову веру в крови воздвигаемых гонений, то увлекая бесчисленное множество агнцев паствы христовой в пагубные ереси. Наглядность столь очевидно царящего зла все более и более смущает веру в победу христову как факт, уже бывший, и обостряет надежды на второе пришествие, которого ждут скоро, скоро, и вдохновенные ясновидцы, вроде автора «Апокалипсиса» Иоаннова, упования эти подогревают своими обещаниями.
Но второе пришествие не спешит, и извечное зло стоит, как было, и даже растет. Тогда, под давлением этой бесспорной осязательности, в христианстве начинается реакция в сторону дуализма. Церковь выделяет множество еретических сект, из которых многие проповедуют дуалистическое христианство, мало чем отличающееся от персидского язычества. В теориях гностиков Сатана вырастает значением, понимаемый уже не как порочный и падший узурпатор, подхвативший отпавшие от божества средства и свойства зла, но как создатель вещественного мира, как самостоятельное и независимое злое начало, современное добру и находящееся с ним в борьбе. Это возвеличение Сатаны не остается без влияния на теорию искупления. Климент Александрийский (ум. 217) и Ориген (ум. 253) еще утверждали, что вся тварь, не только люди, но и сам дьявол, рано или поздно возвратятся к богу, а бл. Августин (354–430) уже полагает, что бог спасет лишь немногих избранных, большая же часть рода человеческого достанется в добычу дьяволу.
В столкновении противоположных доктрин и влияний, в взаимообмене философских миросозерцаний, в особенности в соприкосновениях неоплатонизма с каббалою, в блестящей фантастике ересей и борений их с еще колеблющимся ортодоксальным догматом, в наплывах из чудовищного языческого синкретизма последних лет римского язычества сложилась почти не поддающаяся определению смесь нелепых верований и безумных культов, из хаоса которых, конечно, не один элемент вошел в состав все растущего образа Сатаны. И, когда, наконец, церковь, восторжествовав и над язычеством, и над собственными внутренними бурями, вознесла над миром и властно утвердила свой догмат, то – одинаково был готов уже и новый христианский Сатана, с новой, паче прежнего страшной, властью.
Христиане считали языческий мир созданием Сатаны. Историк скажет: напротив, Сатану воображение христиан создало по языческому миру. Без нравов Римской империи Сатана был бы очень отличен от того, каким он явился в средние века. Весь разврат, все гнусное и дьявольское, чем облепилось в упадке своем величие языческой культуры, объединяется и сгущается в идее Сатаны; он делается естественной приманкой для всего бесконечного разнообразия слов, дел, помышлений, обычаев, всего ведения и неведения, которые христианская совесть классифицирует под именем «греха». Боги, потеряв свои храмы и алтари, не умерли, не исчезли, но превратились в бесов, причем некоторые из них потеряли свою красоту, но дурные свои качества не только сохранили, но даже – в преувеличенных размерах. Юпитер, Юнона, Диана, Аполлон, Меркурий, Нептун, Вулкан, Цербер, фавны и сатиры, пережив свои культы, переселились в христианский ад и окружились тучей страшных легенд, помрачивших светлые легенды их в едва узнаваемые искажения. Известно, что христианская церковь не решилась сделать то, что в известное время своей религиозной истории сделали евреи: резко и категорично отвергнуть существование языческих богов. Христианская церковь не отрицала существования божеств – пусть языческих, но все-таки божеств, – а только настаивала на их ложности и злобности. Такое рассуждение обратило их в демонов. Это самый излюбленный пункт апологетов и отцов первобытной церкви, на котором они настаивают с особенно пылким жаром. Отзвуки и отблески языческого мифа находятся во многих описаниях христианского ада, начиная от первых веков церкви вплоть до времен, когда все эти представления объединил своим поэтическим синтезом Данте. Тартар, Аверн, Флегетон и другие адские реки, Стигийское болото, Харон, Цербер упоминаются беспрестанно. Ад, описанный в Романе Розы, считает в числе своих обитателей Иксиона, Тантала, Сизифа, Данаид, Тиция; Алан Великий (Alanus de Instills) называет хозяйками адских рек классических фурий. Что касается самого Данте, он смешал языческий миф вместе с новыми поверьями христианства и произвел этим как бы путаницу двух враждебных элементов, за которую его неоднократно упрекали. С одной стороны, у него Сатана, Вельзевул, Люцифер; с другой – Харон, Минос, Цербер, Медуза, Минотавр и проч. В этой смеси хотели видеть влияние на Данте первых лучей гуманизма. Артуро Граф в своей статье о «Дантовской демонологии» хорошо показал, что это зависело совсем не от новой литературной моды, а, напротив, от накопления народных преданий и легенд, сохранивших в течение тысячелетий память старых божеств почти не поколебленной и не поблекшей, хотя и с изменениями цветов белых в черное. Так что, может быть, именно тут-то Данте и явил себя верным собирательным фокусом народной фантастики. Боги померкли, но не померли, они здесь и готовы захватить в старую власть свою каждого неосторожного, кто небрежен к новой религии искупления. Диана бродит полуденным бесом (meridiana), а в глубокую полночь мчится в воздушном полете под звездным небом, сопровождаемая ватагами ведьм, которым она передала свою волшебную науку. Венера, богиня любовной страсти, сохранив и в чертовках всю свою прелесть и очарование, по-прежнему распаляет людей неугасимой влюбленностью, отнимает новобрачных мужей у жен, увлекает в подземный чертог средневекового Адониса – рыцаря Тангейзера, что так прекрасно рассказано Гейнрихом Гейне и еще в тысячу раз прекраснее музыкой Рихарда Вагнера. Даже на папском престоле увидим мы новых язычников, знающих, что старые боги живы в новом дьявольском виде. Папа Иоанн XXII провозглашает тосты за здоровье дьявола и он же, играя в кости, призывает в помощь Юпитера, Венеру и других демонов. Средневековый Сатана не покинул старых античных масок фавна, сатира, является сиреной или гарпией и т. п.
К эпохе торжества церкви слагается и подробная биография Сатаны. Ее написали те же отцы, которым церковь обязана своим торжеством. Сатана был создан добрым, но сделался злым; пал по собственному греху, увлекая за собой бесчисленное множество своих последователей. Позднее утверждали, что за бунт этот десятая часть небесного воинства (совсем как при подобных же обстоятельствах в римской армии) была низвергнута на землю и поглощена бездной. Еще позже легенда об ангелах, сохранивших нейтралитет, стоя ни за бога, ни за Сатану, в ожидании победы того или другого. Острова, заселенные такими ловкими двуручниками, видел в своих, полных приключений паломничествах св. Брандан, поэма о которых относится к XI веку. Фольфрам фон Эшенбах (ум. около 1220) заставил их в своем «Парсифале» быть первыми хранителями св. Грааля. Данте поместил их в преддверии ада с презренными трусами, в которых никогда не говорило живое сердце (che mai non fur vivi). Это всецело средневековое изобретение. В Библии о таких нейтральных ангелах нет ни единого слова.
Эволюцию Сатаны берут в свои руки аскеты. Бежать от мира, они думали уйти и от дьявола, но в пустыне встретили его еще более сильным и могучим, и история их святости становится в то же время историей хитростей, насилий, жестоких обманов и распутных бесчинств дьявола, до той поры и неведомых. И эта вторая история весьма часто подавляет своей греховодностью нравоучительную силу первой настолько, что в позднейших веках церковь, во имя нравственности, вынуждена была или, вовсе упразднить, или смягчить новой редакцией многие жития святых, оказавшиеся более к соблазну верующих, нежели к наставлению. Такую чистку «Пролога» произвел в России, как известно, св. Димитрий Ростовский (в конце XVII века).
В расшатанный античный мир врывается буря великого переселения народов. С туманного севера вторгаются варвары. Римская империя рушится. Ненавистная языческая культура угасает, а заря новой преемственной культуры еще не занялась. Над обломками язычества воцаряется мрак безнадежного варварства. Многим кажется, что пришел конец на земле царению человеческому, наступает царение диких зверей. Неизреченные бедствия, красноречиво рассказанные пламенным Сальвианом, заставляли усомниться в Провидении. Зрелища новых зол, бесчисленных, неизмеримых, вполне последовательно, придали новые рельефы и краски образу того, кто есть начало и виновник всякого зла. Сатана воспринимает в себя не только злодейства варваров, но и многие их верования, притягивая к себе все то, – а этого было не мало, – что было в их религии соответственного и сродного его существу. Если в греко-римском мире этот персо-иудей эллинизировался и романизировался, то общение с северными варварами его германизировало. Множество образцов германской мифологии, – бог Локи, волк Фенрир, эльфы, сильфы, гномы, – присасываются к образу Сатаны и придают ему новые формы, характер и поступки. Так строится и формируется Сатана то в быстром, то в медленном нарастании последовательных международных наслоений и просачиваний, в беспрерывно изменяющихся фазисах сложной и долгой эволюции. Простая стихийная сила в первом начале своем, он приобретает мало-помалу сложнейший моральный характер, анализируя историческую сущность которого, приходишь в изумление от громадности, разнообразия и многочисленности составляющих его элементов. Не только силы природы и боги различных мифологий, но даже и люди входят в состав Сатаны. Еще индусское поверье утверждает, что демоны – существа, развившиеся из душ людей, которые умерли преждевременно, или смертью насильственной, были при жизни уродами, идиотами, сумасшедшими, страдали припадками, либо необычайной хилостью, или же были пьяницами, распутниками, и, наконец, людьми нечестными. «Поэтому, – говорит Walhouse, – смерть какого-нибудь хорошо всем известного злого человека является всегда источником ужаса для всех его соседей: ведь он, конечно, должен превратиться в «Буту» (Bhuta), – демона, столь же сильного и злобного, каким был при жизни. Некоторые из более ужасных, в настоящее время Бут, в старые годы были известными лицами. Вот выразительный пример, насколько сильно эта идея владеет народным умом. Один ченганурский Наир (a Nair of Chenganoor) за два дня до рождественских праздников 1875 г. убил свою любовницу, которую подозревал в неверности. Когда преступник был схвачен и предстал перед судом, он, признавая себя виновным, настоятельно просил, нельзя ли положенную законом казнь, которую он принимал как вполне им заслуженную, совершить над ним не там, где она обыкновенно производилась, а на месте, где им совершено было преступление. В таком случае, – объяснял он, – он мог бы облечься в форму и зажить жизнью демона и получил бы, таким образом, полную возможность лично отомстить человеку, который сбил его несчастную жертву с истинного пути, а также и всем его сообщникам в этом деле». В Канаре, – местности Индостана, к которой относятся наблюдения Walhouse'a, – существует около тридцати местных Бут; во власти их находятся храмы и алтари в различных частях провинции. Наиболее страшный и злой среди них – Калькатти (Kalkatti), или Каменотес, считающийся духом Якканахари (Jaokanachari), знаменитого каменщика и архитектора, который около, четырех или пяти столетий тому назад построил большую часть великолепных Канарских храмов. Вокруг него собрано много легенд, но он несомненно жил и, должно быть, был мастером удивительного таланта. Предание гласит, что он и жена поссорились с сыном своим из-за одного строившегося в то время храма и совместно убили его, после чего оба превратились в столь злых и ужасных Бут, что, «если можно по каким-либо данным предполагать об их близости, никто тогда не осмеливается даже произносить какое-либо заклинание». У патагонцев и туранских племен Северной Азии демонами становятся по смерти их колдуны, в Китае – нищие и прокаженные, в Индокитае и Индии – оставленные без погребений, умершие от чумы и насильственной смертью, холостые мужчины и женщины, умершие в родах. Что касается самоубийц, то это настолько верный способ сделаться демоном, что весьма обыкновенны самоубийства именно с этой целью: чтобы в качестве демона отомстить кому-нибудь из своих врагов. Именно этот смысл имеет японское «харакири», равно как и «сухая беда» наших чувашей. В средневековых поэмах и легенд Пилат, Нерон, Магомет обращаются к дьяволам. Еще недавно Генрих Ибсен насмешливо воскресил это поверье – о возможности лютому грешнику стать чертом – в бесподобном своем «Пер Гюнте».
Средние века – эпоха зрелости Сатаны. Вместе с готической стрелкой, папским авторитетом, схоластикой, аскетизмом, феодальным духом растет в христианстве и его угрюмый и причудливый миф. Когда они приходят в упадок, склоняется к упадку и он. Сатана сын печали, тайны, тени греха, страдания и ужаса и, конечно, дозреть в могущественную величину мог он только в религии ужаса, которою хотел быть и был католицизм XIII века, отрицатель жизнерадостности, прямого взгляда на вещи, света, веселости и наслаждения; враг природы, потому что она полна чудес и чудовищ, потому что в ней телесный мир непримиримо противится воле мира духовного; враг жизни, потому что она полна поводами к греху и опасности погубить душу; трусливый раб смерти, открывающий врата в спорную бездну вечности. Мечты и бреды смущают умы. Отшельник, проведя многие часы в молитве, на коленях выходит, еще в экстазе, из кельи и видит: в воздухе несутся ужасные полчища дьяволов в образе апокалипсических чудовищ. Они освещаются пламенными знамениями небесными, светила меняют свой вид и обливаются кровью, – печальные предвестия грядущих бедствий. Во время эпидемий, косивших людей, как траву, видят в воздухе стрелы и дротики, бросаемые незримыми руками, со свистом поражающие жертву и затем исчезающие[3]. И то и дело проходит по перепуганному миру грозное предчувствие близкого конца света, проносятся слухи, что Антихрист уже народился, и не сегодня-завтра наступит страшная катастрофа, предреченная в Апокалипсисе.
Сатана растет в унылой тени огромных соборов, за массивными колоннами, за решетками хора; растет в тиши монастырей, оцепенелых в созерцании смерти; в зубчатом замке, где тайные угрызения совести гложут душу сурового барона, в тайной лаборатории, где алхимик делает опыты превращения металлов, в глухом лесу, где колдун творит свои волшебные заклинания, на ниве, в которую измученный раб сеет хлеб на барщине беспощадного господина. Сатана, в условиях этого века, становится всемогущим и вездесущим. Множества людей постоянно видит его, беседует с ним, вступает в переговоры и договоры.
И тут опять церковь помогла внедрению мифа в народ, направив свою запугивающую политику к тому, чтобы то, чего люди не хотели сделать из любви к богу или духу послушания, они делали бы хоть из страха к дьяволу. Католицизм обратил Сатану в своеобразную систему народного воспитания «от обратного» если не с нами, то, значит, с Сатаной, а что такое Сатана, – вот, любуйся. Сатану пишут и ваяют во всевозможных ужасных видах. Пугалом Сатаны стращает каждая фраза в устах проповедника, каждое увещание в устах духовника. Сатана стал героем бесчисленных дидактических легенд и притч, отвечающих решительно на каждый случай, на каждую мысль житейского обихода. Даже в общей политике средних веков дьявол играет очень важную роль. Что же касается политики чисто церковной, то в ее-то области, конечно, он сослужил гораздо большую службу, чем инквизиция и костры, которыми его впоследствии изгоняли. Уже в 811 г. Карл Великий, в одном из своих капитуралиев, обвинил священнослужителей, что они злонамеренно запугивают прихожан дьяволом и адом, с целью выжимать этим обманом деньги и захватывать имущество суеверных простаков.
Насколько велик был страх перед Сатаной, настолько же велика была и ненависть к нему, как к источнику всякого зла и противнику всякого блага. Чем более был любим христос, тем более должен был ненавистен быть его заклятый враг. Но и в этом случае страх и ненависть породили свои обычные результаты, доведя суждение о Сатане и образы его до таких крайностей отвратительного, что чувство меры воспротивилось им даже в народных недрах, создавших известную насмешливую пословицу: «Не так страшен черт, как его малюют».
