Александр Амфитеатров
Двенадцатое января

Словом, пришлось нам убедиться, что и мы не того… и даже очень не того…

– Опошлели! освинели! шерстью обросли! – плакался Грандиозов, – ведь я когда-то Байроном мечтал быть, Тургенева хотел обогнать, а чем кончил? Издаю газету «Шантаж» или «Трепещи правда! – свинья идет!»

– Да еще по целому году должаешь своему передовику! А у него жена, дети! – язвил Ураганов – эх ты!

– Да, господа! – меланхолически заключил Подполковницын, – прошли прекрасные дни наших Аранхуэцов, и вряд ли кому-нибудь из нас пришлось хоть раз в жизни перечувствовать те светлые минуты, рядом которых было наше студенчество.

Мы поспешили согласиться, но доктор Посиделкин протестовал. Кстати сказать: пил он втрое больше всех, а один из всей компании был трезв.

– Не знаю, – сказал Посиделкин, – как прочие, а я пережил…

Мы так и накинулись на доктора: «Рассказывай!»

– Извольте. Это было… когда умерла одна моя старая знакомая… пассия студенческих времен.

– Кой черт? наследство, что ли, оставила она тебе?

– Не налазьте, а молчите и слушайте. Штука не в наследстве, а в том… в том… ну да просто в том, что она – слава Богу! – умерла. Любочка (так ее звали) теперь была бы неоригинальна: этот тип – студентки, курсистки – теперь на каждом шагу, а тогда еще был редкостью, вроде зубра Беловежской пущи. Была она бедна как церковная мышь, экзальтированна, честна до нищенства, верила в науку до фанатизма и хотя, по тогдашней моде, подсмеивалась над искусством, однако бегала тайком в Пашков дом посмотреть картины. Я тогда был тоже в этом вкусе – студентище этакий семинарского закала… Влюбились мы друг в друга… О браке, конечно, и не помышляли, да ничего особенного и не было между нами: так, книжки вместе читали да философствовали, как мы пользу родине принесем… Однажды беседуем с Любочкой. Она вздохнула и говорит мне: – Вот мы с вами толкуем – и все так хорошо, а кончите вы курс, выйдете из университета, вас и не узнаешь!