bannerbannerbanner
Юность императора

Александр Ушаков
Юность императора

Полная версия

Наполеоне изумленно уставился на отца. Неужели сбылась его мечта, и он станет военным? Но в следующее мгновение по его радостному лицу пробежала тень, и сдавленным голосом человека, у которого отнимают самое дорогое, он спросил:

– Значит, я должен буду оставить Корсику?

– Что делать, малыш? – развел руками Карло. – На Корсике нет военных школ… Впрочем, – на всякий случай добавил он, – если не хочешь, ты можешь остаться и стать юристом…

Наполеоне презрительно покачал головой.

– Так как? – испытующе взглянул на него Карло. – Поедешь?

– Да!

– Вот и прекрасно! – довольно улыбнулся Карло.

Говоря откровенно, он и сам был несказанно рад предстоящей поездке. Из Отена он собирался отправиться в Версаль, где министр финансов Неккер созывал представителей трех сословий, дабы к всеобщему удовольствию решить вопрос о налогах. Не смотря на свой асессорский оклад и членство во влиятельном дворянском «Совете двенадцати», Карло постоянно нуждался.

Причинами всех его бед были его непомерное расточительство и крах практически всех его начинаний. Заведенная с помощью французов школа шелководства не окупала расходов, солеварня не работала, и, дабы хоть как-то сводить концы с концами, он был вынужден закладыватьвиноградники.

И вот теперь, выбранный делегатом от корсиканского дворянства, он очень надеялся на то, что в обмен на свою лояльность французскому королю сумеет получить значительную компенсацию.

– Но прежде чем отправиться в школу, – снова заговорил Карло, – тебе придется провести несколько месяцев в Отене и в местной школе научиться говорить по-французски…

– Хорошо, – пожал плечами Наполеоне, – я выучу французский язык!

– А никто в этом и не сомневается! – улыбнулся отец.

– Когда я должен ехать?

– Через неделю… – вздохнула мать.

– Тогда все это время я не буду ходить в школу! – решительно произнес Наполеоне.

– Почему? – недовольно взглянула на него мать.

– Буду прощаться с Корсикой!

Летиция перевела взгляд на мужа, и тот, прекрасно зная, что все споры и тем более запреты бессмысленны, кивнул.

– Прощайся… – вздохнула она.

Все последующие дни мальчик уходил из дома с первыми лучами солнца и возвращался с его заходом. Он бродил по горам, спускался в ущелья и подолгу стоял на своей заветной скале, всматриваясь в горизонт с таким пристальным вниманием, словно пытался увидеть за ним неведомую ему страну.

Его постоянно мучили одни и те же мысли о том, как он уживется со своими завоевателями и не предаст ли он, уехав во Францию, самого себя, как это сделал его отец? Да и как можно служить французскому королю и в то же время оставаться корсиканским патриотом?

Размышляя над этими неразрешими для него вопросами, он потерял сон и аппетит, и Летиция с тревогой поглядывала на осунувшегся и постоянно мрачного сына.

Но однажды его осенило. А зачем ему верой и правдой служить какому-то там королю, когда у него была его Корсика! Он выучится, получит офицерское звание, вернется домой и тогда все узнают, на что он способен! А пока придется потерпеть…

Успокоив себя, Наполеоне часами бродил по острову и с такой жадностью вдыхал в себя пахнувший апельсинами и цветами родной воздух, словно хотел им надышаться на несколько лет вперед. И ему даже в голову не приходило то, что он заключил первый компромисс с собственной совестью, который, как известно, только в первый раз дается с трудом…

15 декабря 1778 года Карло с сыновьями и сводным братом своей жены, молодым Фешем, который должен был закончить свое образование в духовной семинарии Экса, покинул родной остров.

Вместе с Буонапарте ехал кузен Летиции, Аврелий Варезе, которого отенский епископ назначил субдьяконом. У всех на глазах были слезы, Жозеф разрыдался, и только Наполеон не проронил ни слезинки.

Когда шхуна вышла в открытое море, он прошел на корму и со скрещенными на груди руками простоял на ней до самого вечера, задумчиво глядя туда, где за игравшими белой пеной волнами осталась так любимая им родина…

Глава IV

В Оттен Карло приехал в двадцатых числах декабря. Местный колледж был училищем второго разряда, в котором детей готовили к дальнейшей учебе. Именно в нем будущему офицеру предстояло учиться французскому языку.

Юный корсиканский патриот вступил в совершенно новый для него мир, о существовании которого даже не подозревал. Его соплеменники продолжали жить в прошлом измерении.

Из их уст мальчик слышал угрозы и проклятия на голову угнетателей отчизны, и с первого дня своего пребывания в школе он чувствовал невольную антипатию к своим новым товарищам.

Он не понимал их шуток и игр, которые на Корсике так или иначе были связаны с патриотическими или военными событиями.

Что же касается его воспитания и образования, то здесь дело обстояло еще хуже. Он не знал ни единого слова по-франзцузски. Помимо итальянского языка, который он начал изучать в женской школе, его знания ограничивались отрывочными сведениями из Библии, арифметики и грамматики. В чем не было ничего странного, поскольку юного патриота куда больше интересовали рассказы его кормилицы, рыбаков и пастухов о священной войне за свободу.

Если говорить о воспитании нового ученика, то его попросту не было, и это был самый настоящий маленький дикарь со всеми вытекающими отсюда печальными последствиями. Однокашники сторонились диковатого и замкнутого в себе ученика.

Для многих французов корсиканцы и по сей день были подданными, и они не могли относиться к ним как к равным. Они ничего не знали ни о Корсике, ни об ее населении, и маленький представитель неизвестного и не почитаемого ими народа был для них чужим.

Итальянский акцент корсиканца, его странное имя, которое переводилось на французский язык как «Солома в носу», давали повод для насмешек.

Эти насмешки приводили Наполеоне в бешенство. Да что там насмешки! Одно слово «покоренные», которым товарищи называли корсиканцев, выводило его из себя. В ярости бросался он на обидчиков, и… своим неистовством вызывал у них еще большее веселье. Постепенно в Наполеоне развилось то самое недоверие к окружающим, от которого он не избавится никогда.

«Наполеон, – писал 30 июля 1833 года аббату Форьену в своем письме аббат Шардон, который обучал обоих Бонапартов в Отене французскому языку, – был в первое время своего пребывания в Отене ворчлив и меланхоличен. Он не играл ни с кем из своих сверстников и гулял один на дворе.

У него было много способностей, и учился он очень легко. Когда я давал ему уроки, он глядел на меня своими большими глазами, широко раскрыв рот; когда же я повторял ему только что сказанное, он не слушал. А когда я делал ему за это замечание, он отвечал холодно, почти повелительным тоном: «Я все это уже знаю»».

Так оно и было на самом деле. Юный корсиканец обладал прекрасной памятью и мог повторить за учителем почти слово в слово все, сказанное им.

Однажды кто-то из учеников заявил, что все корсиканцы трусы. Юный патриот в ярости накинулся на него.

– Если бы против одного корсиканца было хотя бы четверо французов, – в иступлении кричал он, – вам никогда бы не завоевать Корсики! Но вас было десять против одного!

Стараясь успокоить мальчика, Шардон примирительно сказал:

– Все так, Набули, и вам есть чем гордиться! Чего только стоит ваш славный генерал Паоли!

Мальчик мгновенно успокоился. В глазах его появилось какое-то одновременно восторженное и мечтательное выражение, и он мягко сказал:

– Да, это так, и я хотел бы стать таким же!

Жозеф относился ко всему проще. У него был мягкий, спокойный характер, он пропускал насмешки мимо ушей, никогда не ввязывался в драки и, в конце концов, мальчишки оставили его в покое.

Наполеон пробыл в Оттене около трех с половиной месяцев. Он научился довольно хорошо говорить по-французски. Его пребывание в школе обошлось в 111 франков, сумму довольно большую для Карло, который с помощью все того же Марбефа добился-таки вакансии для сына в Бриенне.

Карло пребывал на седьмом небе от радости, и понять его было можно: весьма стесненный в средствах, он избавлялся от забот о воспитании двух сыновей.

21 апреля 1779 года мальчик покинул колледж. В Оттене он оставлял Жозефа, «своего лучшего друга», как он впоследствии назвал его. Прощаясь с братом, Жозеф плакал горькими слезами, но глаза Наполеоне оставались сухими.

Всего одна единственная слезинка выкатилась из его глаз, но она означала значительно больше, чем все рыдания Жозефа. Привязанный всею душою к родине, он терял последний остаток живого воспоминания о доме.

Теперь у него не было никого, с кем он мог говорить на родном языке о родине, о семье и великом Паоли. Теперь он стал еще более одиноким, чем когда-либо, для него начиналась новая жизнь, которую он должен был вести с «врагами отечества».

Юный корсиканец благополучно выдержал экзамен по французскому языку. Несмотря на маленький рост и бледную внешность, его телосложение, которое надлежало иметь безукоризненным каждому принимаемому ученику, было признано удовлетворительным. Он был принят, и в конце апреля двери училища закрылись за ним на целых пять лет.

Военное училище в Бриенне находилось в одном из тринадцати монастырей, в начале восемнадцатого столетия принадлежавших ордену миноритов.

Начальником школы был патер Луи Бертон. Это был весьма энергичный человек, который сумел навести порядок в училище, чрезвычайно запущенном при его предшественнике.

В Бриенн принимали не более ста пятидесяти учеников в возрасте от восьми до одиннадцати лет, из которых около шестидесяти воспитывались на средства казны. За каждого стипендиата короля государство уплачивало по семьсот франков в год. Родителям при поступлении детей приходилось заботиться только о белье и платье.

Воспитанники не имели права получать никаких подарков из дома во время их пребывания в училище, кроме платья, книг и денег. Нельзя было посещать родственников. Каникул во французских военных училищах не было, их заменяли вакации, во время которых количество уроков сокращалась. На карманные расходы младшие получали по одному, а старшие по два франка в месяц.

 

В училище было пять классов. Ученики изучали историю, литературу, географию, математику, катехизис, немецкий и латинский языки.

Большое внимание в школе уделялось рисованию, фехтованию, пению, танцам и музыке. Ко времени поступления в училище Наполеоне музыку сменили на английский язык, знание которого военный министр Сегюр считал более важным для будущих офицеров.

Физическое развитие воспитанников было поставлено хорошо и приносило пользу здоровью. Каждый воспитанник имел отдельную комнату, однако это не мешало распространению в школе известного порока. В каждой комнате стояла кровать, таз и кувшин с водою, другой мебели не было. Воспитанники только спали в своих комнатах, все остальное время они проводили в классах и в саду.

Педагогический персонал состоял из двенадцати монахов и нескольких светских учителей. Оторванные от жизни монастырскими стенами, они не обладали ни педагогической практикой, ни педагогическим искусством.

Форма училища представляла синюю куртку с красным воротником и белыми пуговицами, короткие синие или черные штаны, синий жилет. Зимой ученики носили синюю шинель. Белье воспитанникам меняли два раза в неделю. Пища была хорошая и обильная.

Из учителей самым интересным был преподаватель математики, патер Патро. Он быстро оценил способности своего ученика и направил их на верный путь.

По извечной иронии судьбы, репетитором юного косриканского патриота стал ученик старшего класса Пишергю. Это был выдающийся математик. Он собирался стать монахом, но склонности к военным наукам перевесили, и будущий враг императора стал артиллерийским офицером. Его способности, проявлявшиеся во время революции, снискали ему славу. Таким образом, Наполеон в течение целого года учился у человека, который впоследствии так упорно жаждал его крови.

Патер Кель учил Наполеона немецкому языку, а патер Дюпон – французской грамматике. Закон Божий преподавал патер Шарль. Некий Дабоваль, впоследствии унтер-офицер жандармерии, посвятил Наполеона в искусство фехтования. У танцмейстера Жавилье юный Наполеон учился грации, к которой не проявил особых способностей. У него часто кружилась голова, но довольно сносно танцевать он выучился.

Его французский язык оказался недостаточным для училища, и Дюпон давал ему частные уроки. В своих мемуарах однокашник будущего императора, Анри де Кастра, вспоминал, что по приезде в Бриенн Буонапарте почти не умел говорить по-французски. Не выказал он никаких способностей и к латинскому языку, и начальство освободило его от этого предмета.

Де Кастра объяснял недостаточные познания Наполеона во французской орфографии и грамматике и его своеобразную французскую речь тем, что он никогда не учился латыни. И действительно, латинский язык доставлял ему большие трудности.

Более того, Наполеоне не считался способным учеником. По литературе и по языкам он отставал от других и только в абстрактных науках выказывал большие способности.

В языке своего нового отечества он довольно быстро добился заметных успехов, хотя некоторые обороты его речи и выговор выдавали в нем иностранца.

Синтаксис и орфография были для него камнем преткновения, но его выручала та страсть, с какой он говорил. Порою казалось, что новый для юного корсиканца язык не обладал достаточным темпераментом, чтобы выразить всю глубину его ощущений.

Его любовь к военным делам влекли его к тем наукам, которые были полезнее для карьеры, чем латынь и танцы, вместе взятые. Стратегия, такеика, математика и особенно древняя и новая история были его любимыми предметами. Он превосходно знал жизнь древних греческих и римских героев.

Все свободное время он посвящал чтению жизнеописаний. Больше всего любил он Плутарха, но охотно читал Полибия и Арриана. Его характер развивался по образцу этих героев, и он делал все, чтобы уподобиться им.

Помимо биографий, маленького корсиканца интересовала история его родины. Он с раннего детства стал делать выдержки из прочитанного, и к моменту поступления в военное училище в Париже у него уже была довольно объемистая груда рукописных заметок. При его ненасытной жажде чтения в Бриенне он больше всех других своих товарищей брал книг из школьной библиотеки.

У Наполеоне была превосходная память на хронологические даты, имена, названия местностей и тонкое понимание топографии. Он был единственным в школе, кто мог без особого труда повторить за учителем все, только что сказанное им.

Его тонкое понимание математики привлекла внимание учителей. Патер Патро называл его своим лучшим учеником и был убежден, что мальчик добьется выдающегося успеха на этом поприще.

Только один из его курсантов не отставал от него в этом отношении: Фовеле де Бурьен, его единственный товарищ по школе.

Физическое развитие мальчика оставляло желать лучшего. Его маленькое худощавое тело состояло, казалось, только из костей, кожи и нервов. На синевато-желтом лице в глубоких впадинах виднелись серые глаза, оттененные густыми темными бровями. У него были впалые щеки и выдающиеся скулы.

Обладая далеко не самым выдающимся телосложением, он в то же время поражал и учителей и учеников бившей из него решимостью и энергией. Но еще больше в маленьком корсиканце было развито самолюбие, весьма болезненное и чувствительное. Он не только хотел быть везде первым, но и был им.

Постоянное первенство юного корсиканца не нравилось многим, но особеннно оно пришлось не по нраву Эжену д`Илету. Более того, к ревности знатного дворянина примешивалась и его ненависть к рабу, осмелившемуся встать с ним на одну доску.

Причины для этой ненависти у Эжена были. Его любимый дядя погиб в сражении при Понте-Нуово, и с той поры он всей душой невзлюбил дикий остров, о существовании которого он до завоевания Корсики даже не подозревал.

Д`Илет возненавидел маленького «островитянина» с первого дня и всячески отравлял ему жизнь. Он был сильнее, но отчаянный корсиканец не только ни разу не дрогнул в драке с ним, но и часто выходил победителем.

Так, в трудах, ссорах, драках и постоянном чтении прошло несколько лет. Несмотря на все нурядицы, последний год своего пребывания в военной школе Наполеоне встречал с такой же высоко поднятой головой, с какой и начинал свое обучение в ней.

Глава V

Часы на часовне пробили двенадцать. Наполеоне отложил томик Плутарха и подошел к окну. Новогодняя ночь выдалась на славу. Одетые в сказочные наряды деревья, яркие звезды и мягкий пушистый снег производили впечатление. И все же это была не его красота, и он предпочел бы всему этому великолепию залитую солнцем Корсику, которую почти каждую ночь видел во сне.

Он вздохнул… Чужая земля встретила его неласково, и уже в Отене ему дали заглянуть в ту глубокую пропасть, которая отделяла его от всех остальных учеников. Он попал в совершенно иные измерения и приживался в них с таким трудом, с каким редкое экзотическое растение, вырванное из родной почвы, приживается на чужой и холодной почве.

Его отношения с товарищами оставляли желать много лучшего. Он не принимал участия в их играх и иногда за целый день не произносил ни единого слова, а когда с ним заговаривали, отвечал с таким видом, словно делал одолжение.

Чужой всем, он постоянно искал одиночества, и чаще всего проводил свободное время в маленьком садике, который был в школе у каждого ученика. Он уговорил соседа уступить ему свой участок и построил себе маленькое уютное гнездышко, окружив его стеною из досок и сучьев. Это было его владение, и горе было тому, кто посмел проникнуть в его святыню. Бледный от гнева, со сверкающими глазами, он бросался на обидчика и дрался до последнего.

Его считали гордецом, и он не старался изменить это мнение. Прекрасно зная, как это не нравится его однокашникам, он упорно называл себя корсиканцем, и не было ничего удивительного в том, что за проведенные в Бриенне годы пропасть между ним и его товарищами оказалась еще более глубокой.

Как и повсюду, в училище царила своя иерархия, и новичок мог расчитывать на хороший прием, лишь обладая толстым кошельком и хорошими манерами.

У юного корсиканца не было ни того, ни другого. С первого же дня его пребывания в школе однокашники стали насмехаться над его неряшливым видом, странным именем (его снова стали называть Соломой в носу) и плохим произношением.

Но еще больше они издевались над его бедностью, и дело дошло до того, что, доведенный до отчаяния, он попросил забрать его из училища.

Мать выслала ему немного денег, но при этом пригрозила отказаться от него, если он не выбросит эту блажь из головы. Наполеоне деньги взял. Но что значили эти жалкие гроши по сравнению с теми суммами, какие получали из дома его однокашники…

Насмешки не прекращались, и ему пришлось отстаивать свое право оставаться человеком с помощью кулаков. Издеваться над ним стали меньше, но ближе он никому не стал, и его убивала та несправедливость, с какой был построен этот жестокий мир, в котором процветали лишь те, у кого были громкое имя и деньги. Особенно тяжело ему было в праздники, когда ребята получали из дома роскошные посылки и устраивали складчину.

Вот и сегодня они собирались пировать всю ночь напролет. Наступал последний год их пребывания в училище, и молодые люди не скрывали своего восторга. Оно и понятно! Еще немного, и прощай латынь, исторические даты, и да здравствует свобода!

Из залы донесся очередной взрыв хохота. Наполеоне поморщился. Да, как видно, ничего не поделаешь. Каждому свое! Одним – веселье и шампанское, ему – тяжкие раздумья и одиночество даже в новогоднюю ночь.

– Да брось ты свои книги, Набули! – послышался у него за спиной не в меру возбужденный голос. – Пойдем к нам!

Наполеоне повернулся и увидел Фовеле Бурьенна, высокого широкоплечего юношу с открытым и симпатичным лицом.

– Нет, – покачал головой он, – не хочу…

– Ты меня обижаешь, Набули! – продолжал настаивать слегка опьяневший Бурьенн. – Я припрятал бутылочку вина, а ты отказываешься отпраздновать со мною Новый год!

Наполеоне мало тронула просьба приятеля, но ему вдруг до боли захотелось оказаться в залитой весельем и светом зале, где ярко горели свечи и звучал громкий смех, и, к великой радости Бурьенна, он направился к двери.

Появление великого завторника было встречено одобрительным шутками, и только Эжен д` Илет, рослый парень с несколько грубоватыми для аристократа чертами лица, не проявил ни малейшей радости при виде своего заклятого врага.

Он отчаянно завидовал блестящим способностям корсиканца и стремился занять его место капитана училищного батальона. Они дрались много раз, и почти всегда д`Илет оказывался бит. Он был сильнее корсиканца, но ему не хватало той самой твердости духа, которая, в конечном счете, и делала человека победителем.

В другой день он вряд ли бы осмелился задевать отчаянного корсиканца, но слишком много было выпито, и бродившее в нем вино придавало ему смелости. Хорошо зная по опыту, как вывести из себя эту ненависную ему Солому в носу, он попросил наполнить бокалы шампанским и провозгласил очередной тост.

– Я предлагаю, – громко сказал он, – выпить за нашу великую Францию! Ура!

Тост был встречен восторженными криками, будущие офицеры быстро осушили бокалы, и только Наполеоне не притронулся к вину. Д`Илет неприязненно взглянул на него и наткнулся на так выводивший его из себя презрительный взгляд голубых глаз.

– Ладно, – насмешливо признес он, – если ты не хочешь выпить за Францию, то выпей за своего отца! Может быть, тогда твой полицейский крючок расщедрится и вышлет тебе денег на кусок пирога!

Едва он произнес эти слова, как царившее в зале оживление стихло, и стало слышно, как потрескивают свечи и где-то далеко бьют часы. Все взоры были устремлены на Наполеоне, никто не сомневался в том, что он поднимет так неосторожно брошенную ему сейчас д` Илетом перчатку. И он поднял ее!

Медленно подойдя к своему обидчику, он достал из кармана мелочь и швырнул ее ему в лицо. Д`Илет сжал кулаки и бросился на своего врага, но тот знаком руки остановил его.

– Подожди, Эжен! – неожиданно для всех улыбнулся он. – Как я понимаю, тебе очень хочется со мной драться! Так?

– Да, – мотнул тот головой, – очень!

– В таком случае, – продолжал Наполеоне, – у тебя есть прекрасный шанс отделаться от меня навсегда…

– Каким образом? – недоуменно взглянул на него д`Илет.

– Очень просто! – согнав улыбку с лица, жестко произнес Наполеоне. – Мне надолели все эти детские игры с разбиванием носов, и я предлагаю тебе драться со мной на шпагах! Согласен?

Ошеломленный д`Илет молчал, не менее его были растеряны и остальные ребята, не на штуку встревоженные намерением Наполеоне устроить настоящую дуэль.

 

Так и не дождавшись ответа, Наполеоне отвесил д`Илету звонкую пощечину, отрезав ему таким образом пути к отступлению. Каким бы расстерянным не казался Эжен, в его жилах текла дворянская кровь, и он не мог обречь себя на полное бесчестье.

– Хорошо, корсиканский звереныш! – не помня себя от ярости, вскричал он. – Сейчас я прикончу тебя!

В мертвой тишине Наполеоне направился к своей кровати, вытащил из-под матраса две шпаги и предложил помрачневшему при виде смертоносного оружия д`Илету сделать свой выбор. Несколько перепуганных ребят кинулось к нему, умоляя его отказаться от этой безумной затеи, но тот даже не пожелал их слушать.

– Если кто-нибудь из вас хочет заменить д` Илета, – холодно произнес он, – я не возражаю!

Желающих не нашлось. Наполеоне отсалютовал своему противнику и встал в позицию. Д`Илет прекрасно владел шпагой, и все же ему пришлось нелегко.

Чувствоваший себя с первых шагов на французской земле изгоем корсиканец дрался сейчас в лице этого дворянчика со всей враждебной ему страной, и в каждый свой удар вкладывал всю ту ненависть, какую рабы испытывают к своим поработителям.

Не выдержав страшного напряжения, д`Илет начал делать одну ошибку за другой, и огромный зал ахнул, когда Наполеоне приставил шпагу к груди противника.

– Если ты еще раз, – отчетливо выговаривая каждое слово, произнес он, – позволишь себе пренебрежительно высказаться обо мне и моей родине, это будет твоя последняя сделанная тобою мерзость! Ты понял меня?

Бледный, как полотно, д`Илет кивнул.

– А сейчас, – с превосходством существа высшего порядка продолжал Наполеоне, – ты принесешь мне свои извинения!

Беспомощно оглянувшись по сторонам, д`Илет покачал головой. Просить прощения у этого дикаря было для него высшей степенью падения.

– Я жду! – слегка надавил на шпагу его противник.

Чувствуя, как холодный клинок входит ему в тело, д`Илет с трудом выдавил из себя:

– Извини…

В следующее мгновение он бросил на пол шпагу и, глотая бессильные слезы, бросился к выходу. Никто не поздравил победителя, и лишь облегченно вздохнувший Бурьенн протянул ему стакан вина. Наполеоне обвел холодным взглядом смущенных страшной расправой ребят.

– За Корсику! – громко произнес он и, выпив вино, все в той же мертвой тишине пошел к двери.

Вернувшись к себе в комнату, Наполеоне без сил опустился на кровать. Только сейчас стало отпускать то страшное нервное напряжение, в котором он находился. Там, в зале он держался усилием воли, но сейчас, после всего пережитого, он чувствовал себя опустошенным.

Неожиданно он почувствовал, как у него мелко затряслась левая нога. Он попытался было унять дрожь, но не тут-то было. Она не только не проходила, но и усиливалась. Испуганный юноша вскочил с кровати и сделал несколько шагов. Нога не слушалась и продолжала дрожать.

Только что смотревший в глаза смерти Наполеоне почувствовал, как у него на спине и лбу выступил холодный пот, потом его бросило в дрожь, и на несколько секунд он потерял сознание.

Когда он пришел в себя, дрожи не было, но всем теле чувствовалась какая-то неимоверная усталость, словно он целый день копал огромной лопатой землю. Чтобы отвлечься, он взял томик Плутарха, но только через двадцать минут он по-настоящему забылся.

Был ли этот припадок предвестником какой-то серьезной нервной болезни? Наверное, был, поскольку еще несколько раз в своей жизни он будет биться в конвульсиях.

Наблюдавший один из таких припадков в 1805 году Талейран опишет его так: «Наполеон встал из-за стола и направился к покоям императрицы, но вскоре быстро возвратился в свою комнату, позвав меня с собою, вместе с нами в комнату вошел и камердинер. Наполеон успел приказать запереть дверь комнаты и повалился на пол без чувств. Его тело сводили страшные судороги, а изо рта шла пена. Спустя пятнадцать минут Наполеон пришел в себя и начал сам одеваться. Во время припадка Наполеон стонал и задыхался, но рвоты не было. Наполеон запретил рассказывать о происшедшем. Вскоре он скакал на коне вдоль рядов армии».

Это описание представляет картину типичного припадка классической соматической эпилепсии. Этому заболеванию Наполеона знаменитый итальянский психиатр Ломброзо посвятит целую статью.

Он назовет его эпилептиком на основании того, что отец Наполеона был алкоголиком, сам Наполеон был мал ростом, имел большую нижнюю челюсть, выдающиеся скулы, глубокие впадины глаз, асимметрию лица, редкую бороду, короткие ноги и сгорбленную спину.

Он очень любил тепло, был слишком чувствителен к пахучим веществам и метеорологическим колебаниям, страдал мигренями, в гневе имел тик лица, плеча и правой руки, судороги в левой ноге и жевательные движения челюсти. Все это усугублялось его чудовищным самолюбием, эгоизмом, вспыльчивостью и импульсивностью, склонностью к суеверию, бессердечностью, отсутствием нравственного чувства и недостатком этического чувства.

«Из всего этого, – сделает вывод Ломброзо, – мы усматриваем, что в этом великом человеке произошло полное слияние гения с эпилепсией не только судорожной, мышечной, но и психической, выражавшейся в импульсивных действиях, затемнении умственных способностей, цинизме, чрезмерном эгоизме и мегаломании.

Из этого примера, являющегося в природе не единственным, мы можем вывести заключение, что эпилепсия может быть одним из составных элементов гениальности…»

Но кроме этих приступов классической эпилепсии у Наполеона бывали приступы неполные и измененные. Так, 18 брюмера Наполеон имел приступ бессознательного состояния, а затем проявил типичный бред эпилептика в своих речах к совету и войску.

Его поступки в это время можно признать вполне бессознательными и даже бессмысленными. Своими дикими поступками в течение нескольких минут он едва не разрушил составленного им грандиозного плана государственного переворота.

Судорожные припадки случались у Наполеона и позже. После объявления о разводе Жозефине он был невменяем. Близкие к императору люди поговаривали и о том, что под Бородино Наполеон пережил настолько сильный приступ, что не мог контролировать ход сражения.

Еще через два месяца он упал в обморок после того, как отдал приказ своей армии возвращаться. То же самое наблюдалось и в сражении под Дрезденом, где он, пребывая в каком-то никому непонятном замешательстве, погубил армию.

Под Лейпцигом Наполеон тоже впал в оцепенение и, как показалось многим офицерам, руководил сражением так, словно не понимал, что он делает. Та же сцена повторилась и в ночь, предшествующую его отречению от престола.

Какой из всего сказанного можно сделать вывод? Да только то, что Наполеон с детства страдал какой-то развивашейся в нем нервной болезни. И кто знает, кто был виноват в них: любивший выпить отец или то страшное нервное напряжение, в котором он пребывал все свое детство…

Помощник директора школы отец Валон встретил известие о дуэли с нескрываемой радостью. И еще бы ему не радоваться! Ведь именно сейчас, когда этому делу будет дан ход, у него появился прекрасный шанс отделаться от осточертевшего ему своими выходками и грубостью корсиканца. И когда тот появился у него в кабинете, он не скрывал своей радости.

– О вашем отвратительном проступке, – с иезуитской улыбкой на губах проговорил он, – будет доложено военному министру, и вы вряд ли останетесь в нашей школе! А пока посидите в карцере!

Ни один мускул не дрогнул в лице Наполеоне и, не удостоив Валона не единым словом, он повернулся и направился к двери.

Помощник неприязненно смотрел в его худенькую спину и вдруг поймал себя на мысли, что по большому счету ему совершенно все равно, выгонят этого дерзкого мальчишку из школы или нет. И больше всего его бесило то, что он так и не смог сломать этого словно выкованного из стали корсиканца.

– И как вам только не надоест, – не выдержал Валон, – скандалить из-за своей Корсики! Не понимаю!

– Не огорчайтесь, – неожиданно для преподавателя улыбнулся его строптивый ученик, – вы поймете это, когда вернется Паоли, и мы отомстим за все наши унижения!

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34  35  36  37  38  39  40 
Рейтинг@Mail.ru