Александр Ушаков
Прощание славянки
Конрад воспринял убийство наследника престола «как объявление Сербией войны Австро-Венгрии, на которое ответ мог быть только один – война».
К военному решению склонялся и Берхтольд.
В самом начале июльского кризиса Тиса испытывал сильнейшее давление со стороны своего парламента, требовавшего энергичных действий против Сербии.
Но он не только продолжал твердо отстаивать собственную позицию, но и всячески пытался успокоить оппозицию и венгерскую общественность, возмущенную попустительством властей соседнего государства международному терроризму.
В противоположность большинству австро-венгерских лидеров он давно пришел к убеждению, что конфликт с Сербией, неминуемо приведет к войне с Россией.
После Сараево на этот счет у него не осталось никаких иллюзий, и он всеми силами противился сербскому ультиматуму.
И отнюдь не ради целостности и сохранности Сербского королевства, а во избежание катастрофического для Монархии и собственной страны вооруженного конфликта с могучей, несмотря ни на что, Россией.
Именно поэтому Тиса, как мог, пытался удержать министра иностранных дел, графа Берхтольда, от рокового шага.
Он указывал на «отсутствие достаточных оснований для привлечения к ответственности Сербии», на неблагоприятную международную обстановку и соотношения сил с точки зрения интересов Монархии.
«Сербскому правительству, – не уставал повторять он, – надо дать время, чтобы доказать ему свою лояльность».
Однако под мощным давлением императора и его воинствнно настроенного окружения к середине июля Тиса радикально изменил свою позицию.
В результате на решающем заседании коронного совета под председательством Франца Иосифа Тиса дал свое согласие на войну.
Многие историки считают, что радикальная перемена в позиции главы венгерского правительства от мира к войне произошла после его встреч с настроенным крайне воинственно кайзером и послом Германии в Вене фон Чиршки.
По мнению ряда венгерских ученых, главной причиной перехода Тисы на позицию партии войны была уверенность в том, что удастся привлечь на сторону Центральных держав Болгарию с тем, чтобы держать в узде колеблющуюся союзницу Румынию.
Кроме того, германское правительство, располагавшее действенными рычагами давления на Бухарест, заверило Вену и Будапешт в том, что Румыния останется нейтральной, а если и вступит в войну, то на стороне Центральных держав.
Это имело весьма важное значение, поскольку, снималась угроза нападения Румынии в тыл австро-венгерской армии и отпадала опасность вторжения румынских войск в Трансильванию.
Конечно, это был аргумент, но считать его главной причиной все-таки вряд ли возможно.
Будучи государственным деятелем имперского масштаба, Тиса в своих решениях никогда не исходил из узко венгерских национальных интересов.
Он прекрасно понимал, что и эти интересы, и само существование Венгрии неразрывно связаны с благополучием Монархии и ее отношениями с Германией.
По большому счету вопрос для него стоял: или-или.
Процветает Монархия – процветает Венгрия, хиреет Монархия – слабеет Венгрия.
Именно поэтому венгерский биограф Тисы, историк Ф. Пелёшкеи, полагал, что «вера в материальную, военную и духовную мощь Германии была и осталась самым слабым пунктом его внешнеполитической концепции, и со свойственной ему последовательностью он оставался ей верным до конца».
Многие исследователи считают, что единодушное выступление венгерской оппозиции и общественности в пользу решительных действий против Сербии сыграло свою роль в переходе главы венгерского кабинета на позиции военной партии.
Тиса склонился перед волей глубоко почитаемого им престарелого и многоопытного монарха.
За день до решающего заседания коронного совета Тиса получил послание императора-короля, в котором тот сообщал, что «придает важное значение тому, чтобы как можно скорее было устранено различие во взглядах» между венгерским премьером и другими участниками заседания.
Приняв решение, Тиса проводил политику войны решительно, целеустремленно, без всяких колебаний.
Он стал одним из соавторов сербского ультиматума, составленного графом Форгачом, положившего начало цепной реакции объявления войны.
Меньше, чем через год, Франц Иосиф предложил Тисе пост министра иностранных дел империи.
Тот вежливо отклонил лестное предложение.
– Влиять на иностранные дела, – объяснил он, – позволяет мне и нынешний мой пост из Будапешта, но покинуть Будапешт означало бы для меня уйти из венгерской политической жизни. Осуществление моих планов и их завершение важно и с точки зрения консолидации международных позиций Монархии…
В преемники Берхтольда Тиса предложил своего близкого соратника Иштвана Буриана, который и возглавил внешнеполитическое ведомство империи на Бальхаузплац.
В манифесте, обнародованном в день начала войны с Сербией, император-король взял на себя лично всю ответственность за предпринятый шаг.
– Я, – заявил он, – все взвесил, я все обдумал!
Как покажет жизнь, несмотря на свой 60-летний опыт царствования, в целом благополучного, благодаря осмотрительности самого монарха, Франц Иосиф обдумал и взвесил далеко не все.
Но как бы там не было, ярый противник войны, Тиса, превратился в ее не менее ярого сторонника. Что, в конце концов, и привело его к столь трагической кончине.
Как мы уже говорили, его убили восставшие солдаты в Будапеште в ноябре 1918 года.
Как того и следовало ожидать, австрийский ультиматум вызвал озабоченность и у высшего военного командования России.
В полдень 24 июля начальник Генерального штаба генерал Н.Н. Янушкевич вызвал начальника мобилизационного отдела генерала С.К. Добророльского.
– Судя по всему, – сказал он, – нам придется объявить мобилизацию Киевского, Одесского, Московского и Казанского округов. Мы пойдем на мобилизацию только против Австро-Венгрии, дабы не дать Германии повода вступить в конфликт. Как у нас обстоят дела с готовностью?
– Никак! – ответил несколько озадаченный таким вопросом генерал. – В Генштабе существуют планы частичной мобилизации только против Турции и Швеции. Вариант действий только против Австро-Венгрии рассматривался правительством в 1912 году и был отвергнут…
– Почему? – удивился Янушкевич.
– Тогдашний премьер Коковцов, – ответил генерал, – посчитал, что наши противники расценят как саму войну все наши подготовительные действия, как бы мы их ни назвали, поскольку мобилизация остается мобилизацией. В отсутствии у нас плана мобилизации против Австро-Венгрии сыграла свою роль и наша уверенность в том, что без поддержки Германии Вена никогда не отважится на войну с Россией. Да и мы нападать на Австрию не собирались…
Янушкевич только покачал головой.
Если называть вещи своими именами, то расчет был на извечное русское «авось».
Авось не нападут, а если нападут, то, значит, так суждено.
Но больше всего в этой истории поражает то, что начальник Генерального штаба даже не имел об этом представления!
Не в меньшей мере странно звучит вопрос и о том, готовы ли войска к мобилизации?
В организованной и мощной армии не спрашивают, готова ли она выступать, а просто отдают приказ дейстовать.
Впрочем, чему удивляться?
Если сам начальник Генерального штаба не знает военных планов, то, что же ожидать от его подчиненных?
– Более того, – продолжал Добророльский, – частичная мобилизация есть самое настоящее самоубйство. Германия, будем, Николай Николаевич, откровенны, в любом случае выступит на стороне Австро-Венгрии, и нам все равно придется объявлять общую мобилизацию, что технически невозможно. В этом случае нарушатся все мобилизационные расчеты, не говоря уже о том хаосе, который неизбежно начнется на железной дороге…
– Хорошо, – согласился Янушкевич, – подготовьте мне все расчеты о боевой готовности войск. Но имейте в виду, что в случае надобности мобилизация будет объявлена только против Австро-Венгрии. Германия не должна видеть в наших действиях какую-либо враждебность против нее…
Через час Добророльский снова появился в кабинете Янушкевича с начальником военных сообщений Генерального штаба С.А. Ронжиным.
После довольно долгой, а порою и чересчур острой дискуссии им с огромным трудом удалось убедить продолжавшего наставивать на частичной мобилизации обозначенных им округов начальника Генштаба в ее «стратегической опасности».
В тот же день в 15 часов в Красном Селе было созвано экстренное заседание Совета министров для обсуждения сложившейся международной обстановки.
Начальник мобилизационного отдела подготовил к этому совещанию специальную записку, в которой приводился перечень мер, необходимых, по мнению Генерального штаба, для обеспечения мобилизации.
В него входили немедленное возвращение войск из лагерей в места своей постоянной дислокации, досрочный выпуск юнкеров старших курсов военных училищ в офицеры и немедленный выпуск офицеров старших курсов военных академий, пополнение войск недостающей материальной частью, объявление крепостей и некоторых пограничных районов на военном положении, введение подготовительного к войне периода и немедленное введение военно-автомобильной повинности.
Не дожидаясь решения Совета министров, Добророльский взял на себя ответственность предупредить командующих военными округами о необходимости быть готовыми к возможной мобилизации.
В 16 часов 10 минут он направил во все военные округа телеграммы следующего содержания:
«Спешно подготовить планы перевозок и соображения по возвращению всех войск в постоянные пункты квартирования. Срок работы одни сутки».
Тем временем на заседании Совета министров было принято решение наряду с поисками возможностей мирного урегулирования австро-сербского конфликта быть готовыми к мобилизации Киевского, Одесского, Московского и Казанского округов, Балтийского и Черноморского флотов и ускорить пополнение части материальных запасов армии.
Указание о приведении в боевую готовность Балтийского флота подписал сам Николай II, утвердивший на следующий день постановление Совета министров.
Но в то же самое время на заседании снова обращалось внимание на то, чтобы все военные приготовления направлялись только против Австро-Венгрии и «не могли быть использованы как недружелюбные действия против Германии».
25 июля в Петербурге стояла страшная жара, и жителей столицы куда больше волновала возможность быстрее уехать на дачу, нежели обсуждать политические новости.
В близкую войну никто не верил, хотя все газеты дали крупным шрифтом заявление Сазонова о том, что «австро-венгерский конфликт не может оставить Россию безучастной».
Также жарко было и в министерстве иностранных дел.
Сазонов прекрасно понимал, что данные Белграду сорок восемь часов преследовали только одну цель: сделать каких-либо переговоры между заинтересованными государствами крайне затруднительными.
Пока он мог твердо рассчитывать только на помощь французского правительства.
Да и обещание президента Франции при любом раскладе сил придти на помощь России тоже кое-что значило.
Гораздо важнее (и сложнее) было добиться незамедлительного заявления о солидарности с Россией и Францией в австро-сербском столкновении от правительства Великобритании.
В России прекрасно понимали, что хотя главной зачинщицей войны выступала Вена, на самом деле вся опасность шла из Берлина, и воздействовать надо было на него.
Как считал Сазонов не только лучшим, но, возможно, и единственным средством для этого было вызвать такое заявление со стороны английского правительства.
Вся Европа прекрасно помнила то впечатление, которое произвела речь Л. Джорджа на Германию в 1911 году.
Тогда, вследствие агадирского инцидента Европа, тоже оказалась накануне всеобщей войны. Однако хватило всего одного решительного заявления британского правительства о его солидарности с Францией, чтобы разогнать грозовые тучи.
Российский министр иностранных дел даже не сомневался в том, что если бы подобное заявление о солидарности держав Тройственного согласия в вопросе об австро-сербском споре было своевременно сделано от лица правительства Великобритании, то из Берлина вместо призыва к конфликту раздались бы куда более умеренные советы.
Утром он получил донсение от Бенкендорфа, в котором тот сообщал о своих впечатлениях от позиции английской дипломатии.
«Хотя я не могу представить вам, – писал он Сазонову, – никакого формального заверения в военном сотрудничестве Англии, я не наблюдал ни одного симптома ни со стороны Грея, ни со стороны короля, ни со стороны кого-либо из лиц, пользующихся влиянием, указывающего на то, что Англия серьёзно считается с возможностью остаться нейтральной.
Мои наблюдения приводят к определённому впечатлению обратного порядка».
Очевидно, не связывая себя окончательно, английская дипломатия стремилась внушить смелость России и Франции.
Грей предлагал через Лихновского, чтобы Германия воздействовала на Вену в духе умеренности.
Он настаивал, чтобы Австро-Венгрия удовлетворилась сербским ответом на австрийский ультиматум. Но так и не дал немцам прямого ответа на вопрос, будет ли Англия воевать против Германии.
Именно поэтому Сазонов во время своей первой встречи 25 июля с английским послом, сэром Д. Бьюкененом, в промежутке времени между вручением австрийского ультиматума и получением ответа, попытался убедить его в необходимости разъяснить в Лондоне российскую точку зрения на конфликт и получить согласие его правительства на решительный шаг.
Беседа с британским послом проходила в присутствии его французского коллеги М.Палеолога, энергично поддерживавшего доводы русского министра.
Сазонов сразу сказал послу, что предпринятый Веной шаг предвещал войну.
Затем он сообщил, что Сербия собирается обратиться к державам за поддержкой.
Как считал сам Сазонов, такое обращение было бы полезно. Поскольку обязательства, принятые на себя Сербией в 1908 году относительно соблюдения добрососедских отношений с Австро-Венгрией и о которых было упомянуто в ультиматуме 23 июля, были приняты перед державами, а не перед одною Австрией.
Если бы Сербия обратилась к державам, Россия готова была бы остаться в стороне, передав вопрос в руки Англии, Франции, Германии и Италии.
Казалось также возможным, что помимо этого обращения к державам Сербия предложила бы подвергнуть свой спор третейскому суду.
– Россия, – говорил министр, – не имеет никаких воинственных намерений, и она никогда не предпримет ничего, пока ее к этому не принудят. Действия Австро-Венгрии направлены столько же против России, сколько против Сербии и имеют своей целью уничтожение нынешнего статус-кво на Балканах и установление там своей гегемонии…
Сазонов замолчал.
Молчал и Бьюкеннен.
Поймав его все понимающий взгляд, Сазонов вдруг почувствовал, что он ломится в открытую дверь.
Да и что такое посол?
Обыкновенный посредник, и не ему решать столь сложные вопросы войны и мира.
В Англии и без посла прекрасно понимали всю сложность ситуации.
Понимали и молчали.
По каким-то ведомым только Лондону причинам.
– Хорошо, – нарушил затянувшееся молчание Сазонов. – Оставим этот разговор, но я хочу повторить, что если Англия именно сейчас, пока еще не поздно, займет твердую позицию рядом с Россией и Францией, никакой войны не будет. В противном случае прольются реки крови, поскольку, судя по поведению Германии, она рассчитывае на нейтралитет Англии, а Англия все равно примет участие в войне. И сейчас надо оказывать давление не на Вену, а на Берлин, поскольку только он может сдержать Австрии. Что же касается России, – подвел черту под разговором министр, – то она не может позволить Австро-Венгрии раздавить Сербию и стать первенствующей державой на Балканах. Если Франция окажет нам свою поддержку, а она нам ее окажет, мы не отступим перед риском войны…
В своих воспоминаниях Асквит объяснил положение, занятое его правительством.
По его словам все дело было в том, что Лондону «не было дано серьезного доказательства, что угрожающее или хотя бы только непримиримое со стороны Великобритании положение привело бы к тому, что Германия и Австро-Венгрия сошли бы с пути, на который они стали».
Можно подумать, что бывший преьмер раз и навсегда забыл, к чему привело вмешательство английского правительства в спор между Германией и Францией в 1911 году, по характеру своему не менее опасный для европейского мира, чем австро-сербское столкновение в 1914 году.
Что признавали, кстати говоря, даже такие, не чуждые некоторому шовинизму, германские государственные деятели, как адмирал Тирпиц.
– Именно английское вмешательство, – считал адмирал, – привело Германию к дипломатическому поражению…
Можно было ожидать, что такой удачный прецедент должен был бы иметь больший вес в глазах г-на Асквита в силу
Если же вспомнить то значение, которое англичане придавали прецедентам во всех областях политической жизни своей страны, то вряд ли Асквит не понимал всей значимости позиции своего правительства.
К тому же, Бетман-Гольвег не предвидел вступления Англии в войну с Германией.
Из знаменитого донесения английского посла в Берлине, сэра Эдуарда Гошена, в котором он описывает объявление войны Англией Германии вслед за нарушением ею бельгийского нейтралитета, видно, какой страшной неожиданностью оно явилось для германского канцлера.
– Я, – продолжал Сазонов, – нисколько не сомневаюсь, что Австро-Венгрия не действовала бы таким вызывающим образом, если бы не имела согласия Германии. И я очень хотел бы надеяться на то, что королевское правительство не замедлит заявить о своей солидарности с Россией и Францией…
Однако Бьюкенен не был настроен столь оптимистично в отношении своего правительства.
– У нас нет интересов в Сербии, – сказал он, тщательно взвешивая каждое слово, – и именно поэтому английское общественное мнение никогда не допустит войну из-за этой страны!
– А не забывает ли английское общественное мнение, – возразил Сазонов, – что сейчас речь идет не о ее интересах в Сербии, а об общеевропейском интересе, так как сербский вопрос является не только вопросом балканским, но и европейским? Как мне кажется, Великобритания не имеет права отстраняться от разрешения задач, выдвигаемых в связи с сербским конфликтом Австрией. Неужели вы не понимаете, – несколько повысил голос Сазонов, – что если война разразится, то Англия будет в нее вовлечена! Более того, не встав сразу на сторону России и Франции, Англия сделает войну еще более вероятной?
Посол обещал принять к сведению заявление министра иностранных дел России.
Сазонов, понимая, что не добьется от англичанина никакой конкретики, пожал плечами.
– Если вы не сделаете этого, – холодно сказал он, – то будут пролиты реки крови, и англичане, как и все мы, будут плавать по этим рекам!
Воздержание английского правительства от решительного выступления в эту полную тревоги минуту было не понято ни в России, ни во Франции.
Тем более, что все видели, какие Англия прилагала усилия, чтобы предупредить возникновение европейской войны.
Да и министр иностранных дел, сэр Грей всю жизнь считался убежденным пацифистом.
Посла Германии Пурталеса Сазонов принял не в самом лучшем состоянии духа.
Он уже начинал понимать, что все разговоры бессмысленны, и запущенный маховик войны уже не удаться остановить.
Тем не менее, он почти полтора часа уговаривал Пурталеса побудить Берлин к миротворчеству.
В отличе от англичанина, Пурталес не отделывался общими рассуждениями о вреде войны и пользе мира, а пообещал принять все зависящие от него меры.
Однако у Сазонова уже не было никакой надежды, на то, что Берлин прислушается к доводам своего посла.
Он с тревогой посматривал на часы. В восемнадцать часов истекал срок ультиматума, а значит, и мира.
Днем состоялось заседание Совета министров.
Министр иностранных дел С.Д. Сазонов сообщил о том, что державы Тройственного согласия не намерены способствовать мирному исходу австро-сербского конфликта.
Затем он предложил путем проведения частной мобилизации поставить на место австрийцев.
Подводя итоги заседания, Николай II присоединился к предложению Сазонова.
– Теперь, – сказал он, – уже требуется более или менее серьезная угроза. Австрия дошла до того, что не отвечает даже на дипломатические наши миролюбивые предложения. Поэтому я считаю целесообразным применить подготовленную именно на этот случай частичную мобилизацию, которая для Германии будет служить доказательством отсутствия с нашей стороны неприязненных действий по отношению к ней…
В конечном итоге было решено «пока не объявлять мобилизацию, но принять все подготовительные меры для скорейшего ее осуществления в случае необходимости».
В этих целях с полуночи 26 июля вводилось Положение о подготовительном к войне периоде.
Оно предполагало принятие всеми ведомствами необходимых мер для подготовки и обеспечения мобилизации армии и флота, крепостей и сосредоточения армии к границам вероятных противников.
В 8 часов вечера по возвращении из Красного Села Н.Н. Янушкевич созвал заседание комитета Генерального штаба.
– Государь, – сказал он, – признал необходимым поддержать Сербию, даже если бы для этого пришлось бы объявить мобилизацию и начать военные действия. Но все эти меры могут быть приняты только после того, как австрийские войска перейдут сербскую границу…
Янушкевич сообщил также, что Николай II принял решение в случае необходимости прибегнуть к частной мобилизации Киевского, Одесского, Казанского и Московского округов, а если Германия примкнет к Австро-Венгрии, то мобилизовать и остальные округа.
Приказ царя гласил: возвратить все войска в места постоянной дислокации, потребовать от гражданских ведомств немедленно начать осуществлять меры, предусмотренные Положением о подготовительном к войне периоде, экстренно закончить вооружение батарей и установить минные заграждения в Кронштадте, Ревеле и Свеаборге, объявить Кронштадт на осадном положении, а все остальные крепости вдоль западной границы перевести на военное положение, немедленно вернуть всех офицеров из отпусков, офицеров, причисленных к Генеральному штабу, перевести в его состав и откомандировать всех слушателей офицерских школ в свои части.
Эта директива была принята к немедленному исполнению, а всем командующим военными округами в Европейской России отправлена телеграмма следующего содержания:
«Высочайше повелено 26 сего июля считать началом подготовительного к войне периода на всей территории Европейской России.
Вам надлежит принять все меры по первому и второму перечням положения об этом периоде и выполняемые распоряжением окружных штабов, довольствующих управлений комендантов крепостей и войсковых частей и управлении».
Чуть раньше Янушкевич дал директиву командующему наиболее угрожаемого в случае войны с Германией Варшавского военного округа о приведении всех крепостей округа в военное положение и начале работ, предусмотренных Положением о подготовительном к войне периоде.
С 27 июля он объявлялся в Кавказском, Туркестанском, Иркутском и Омском военных округах.
Янушкевич информировал собравшихся о принятых решениях и дал указание немедленно приступить к пополнению войск материальными запасами.
Было, наконец, принято Положение о полевом управлении войск в военное время, которым регламентировались назначения в штабы фронтов и армий, а также регулировалась боевая деятельность войск.
Срочное принятие этого документа, работа над которым велась много лет, свидетельствовало о решимости Генерального штаба не быть застигнутым врасплох и во всеоружии вступить в борьбу с Германией.
Слишком памятны были для генералитета уроки русско-японской войны, когда под прикрытием дипломатических демаршей Япония нанесла вероломный удар по русскому флоту в Порт-Артуре, и допустить повторения этого никто не хотел.
Вечером был прерван Царскосельский лагерный сбор, на церемонии его закрытия Николай II объявил о досрочном производстве юнкеров в офицеры и о выпуске слушателей военных академий.
Таким образом, основные мероприятия по повышению боевой готовности русской армии стали претворяться в жизнь.
Ровно в назначенное время сербский президент Пашич вручил ответную ноту на австрийский ультиматум венскому послу в Белграде барону Гизлю.
Сербия приняла все требования австрийского ультиматума за исключением одного, которое касалось участия австро-венгерских чиновников в расследовании вопроса о соучастии сербских правительственных кругов в сараевском преступлении.
Но даже здесь была сделана оговорка, поскольку этот параграф имел силу только в случае несоответствии этого расследования нормам международного права.
Вместе с тем Пашич выразил готовность отдать дело Сербии на решение Гаагского международного суда в случае, если бы венское правительство предъявило еще какие-нибудь дополнительные требования.
Горькая чаша была испита до дна, и казалось, что Сербии дальше идти было некуда по пути подчинения тираническим требованиям более сильного соседа.
Документ был составлен в крайне примирительных и дипломатичных тонах.
«Королевское правительство, – читал барон, – должно признаться, что оно не отдает себе ясного отчета в смысле и значении просьбы императорского и королевского правительства о том, чтобы Сербия обязалась допустить на своей территории сотрудничество органов императорского и королевского правительства, но заявляет, что оно допустит сотрудничество, соответствующее нормам международного права и уголовного судопроизводства, равно как добрососедским отношениям между обоими государствами…»
Не дочитав ноту до конца, Гизль заявил о разрыве дипломатических отношений и в соответствии с полученными инструкциями специальным поездом выехал из Белграда.
Три часа спустя был отдан приказ о частичной мобилизации Австрии против Сербии.
Когда кайзер прочитал ноту Белграда, он написал на ее полях ней: «Блестящие достижения для столь короткого промежутка времени».
В отличие от своего великого соотечественника фон Бисмарка, России он не боялся и очень любил повторять фразу о том, что «славяне рождены для того, чтобы повиноваться».
Да и чего бояться, если посол и военный атташе докладывали из Петербурга, что царь боится войны, что «в русской армии настроение больного кота» и она «планирует не решительное наступление, а постепенное отступление, как в 1812 году».
Более того, немецкая пресса на все лады расписывала «полное разложение» России.
– По существу, – заверял кайзера, а вместе с ним и Вену министр Ягов, – Россия теперь небоеспособна!
Вопрос о войне был предрешен, но объявлять о ней было еще рано.
Именно поэтому канцлер Бетман-Гольвег в своих телеграммах в Вену просил австрийское правительство «не отказываться безоговорочно от любых мирных предложений, а делать вид, что собираются их рассмотреть».
«Иначе, – предупреждал он, – будет трудно возложить на Россию вину за пожар в Европе».
Понимая, что Рубикон перейден, кайзер в очередной беседе с австрийским послом в Германии графом Сегени посоветовал его правительству «самым настоятельным образом немедленно выступить и поставить мир перед свершившимся фактом».
– Всякая потерянная минута, – повторил он слова Мольтке, – усиливает опасность положения, давая преимущества России…
Более того, он весьма прозрачно намекнул на то, что Австрия могла бы, пока требования ее не будут выполнены, в виде гарантии оккупировать часть Сербии.
По сути дела, это было уже объявлением войны, поскольку Россия этого никогда бы не позволила бы, и кайзер прекрасно знал это.
И теперь ни сдержанность Англии, ни сдержанность России уже ничего не определяли. Все решалось в Берлине.
«Конечно, – признавал позже германский посол Лихневский впоследствии, – достаточно было одного намека из Берлина, чтобы побудить графа Бертольда, успокоившись на сербском ответе, удовлетвориться дипломатическим успехом.
Этого намека, однако, не последовало. Напротив, настаивали на войне».
Оно и понятно!
Кайзер закусил удила и прекрасно понимал, что завтра может быть уже поздно.
А теперь давайте поговорим об ультиматуме более подробно, поскольку он заслуживает того.
Как уже было сказано выше, Сербия приняла все его пункты за исключением одного, который касался участия австро-венгерских чиновников в расследовании вопроса о соучастии сербских правительственных кругов в сараевском преступлении.
Именно это, по мнению Белграда, было бы расценено всем миром как отказ Сербии от собственного суверенитета.
Что, говоря откровенно, выглядит довольно странно.
Сербия соглашалась публично осудить всякую агитацию против Австро-Венгрии, ужесточить контроль над сербскими СМИ, закрыть враждебные Австрии общественные организации в Сербии, уволить сербских офицеров и чиновников, замешенных в антиавстрийской деятельности (их список был представлен) и отказывалась допустить на свою территорию австрийскую следственную группу для расследования сараевских событий.
Вот только так ли это на самом деле?
Ещё раз перечитайте условия ультиматума, принятые сербами, и условие, столь яростно ими отвергнутое.
Что перевешивает?
Да, конечно же, предложенные Австрией условия внутренней и кадровой политики.
Тем не менее, эти на самом деле страшные условия для любой суверенной страны – увольнение офицеров и чиновников, закрытие газет, приказы по армии, указания королю Сербии, что и как говорить, сербы приняли и почему-то не возмутились.
А вот пустить к себе австрийскую полицию для выяснения того, куда ведут нити заговора против Фердинанда, сербы не пожелали!
И это после того, как в Сербии сразу же после убийства эрцгерцога уже побывал австрийский юридический чин
В самом деле, странно!
На любые унижения сербы были согласны, но только не на выяснение того, кто готовил убийство эрцгерцога.
И далеко не случайно, Николай II после прочтения ультиматума нашел унизительными все его пункты.
А тут какое-то следствие…
Впрочем, объяснение тому имеется.
«Но этот пункт и невозможно было принять, – пишет по этому поводу В.Шамбаров в своей книге «За царя, отечество и веру», – Формально – потому что он нарушал суверенитет Сербии.
А фактически из-за того, что за терактом и в самом деле стояли высокопоставленные авантюристы из сербской армии.
Пашич это знал.
И знал, что австрийцы это знают – в их руках были все исполнители.
Поэтому и принятие указанного пункта Сербию от удара не избавляло – она сразу получила бы новый ультиматум, по результатам следствия.
И давала согласие на собственную оккупацию в порядке наказания со стороны Австрии. Однако и тут Пашич выкрутился – по совету Николая II он предлагал передать расследование международному трибуналу в Гааге, и Сербия обещала подчиниться его решению.
Ведь трибунал мог свести вопрос к персональной ответственности заговорщиков, а покровители Сербии успели бы сорганизоваться и не допустить ее уничтожения как государства».
