Александр Ушаков
Ататюрк: особое предназначение
Глава IV
И все же пребывание в этих самых классах оказалось для него далеко не таким безмятежным, каким оно представлялось ему в родительском доме.
Едва он приступил к занятиям, как вся империя была взволнована делом приговоренного военным судом к пожизненному заключению маршала Фуад-паши.
Старый вояка никогда не плел интриг и не оказывал никакого вооруженного сопротивления полиции.
Вся вина прозванного за бесстрашие и независимое поведение «неистовым пашой» маршала заключалась только в том, что он был порядочным и независимым человеком.
И мало кто сомневался в том, что таким образом власть пыталась запугать непокорное офицерство.
Офицерам запретили посещать кофейные, а чиновникам бывать без разрешения их начальников на свадьбах и праздниках и ходить друг к другу в гости.
Не обошли запреты и министров, которым было строжайше запрещено собираться вне султанского дворца.
Конечно, все эти озадачившие многих молодых офицеров события наводили Кемаля на определенные размышления, и он все больше убеждался в том, что в их стране что-то не так.
Он стал еще больше читать, благо что в классах можно было достать практически любую запрещенную цензурой литературу.
Поначалу он читал все подряд: от бульварных романов до «Духа законов» Шарля Монтескье и социологических трактатов Джона Милля, но постепенно стал отдавать предпочтение истории.
Особенно военной.
С огромным интересом изучал он жизнеописания выдающихся полководцев, среди которых сразу же стал выделять Наполеона.
Не ослабевал его интерес и к современной турецкой литературе, и наряду с Намыком Кемалем его все больше привлекал выходивший на вершину своего таланта Тевфик Фикрет.
Только с большой долей условности можно говорить о том, почему человек выбрал тот или иной путь.
Но как показывает жизнь, чаще всего подобное происходит под влиянием какого-то внешнего события.
И как утверждали хорошо знавшие Кемаля люди, для него такими событиями стали восстание в Македонии летом 1903 года и массовая гибель османских солдат и офицеров в Йемене.
Бесцеремонное вмешательство иностранных государств во внутренние дела его родины и массовая гибель его братьев по оружию произвели на Кемаля удручающее впечатление и заставили задуматься о многом.
Подлил масла в огонь и сам Абдул-Хамид.
И дело было уже не в каких-то там демократических и просветительских идеях, а в том самом презренном металле, за который гибли люди на протяжении всей своей истории.
И когда султан в своей попытке уравновесить бюджет значительно сократил чиновничье и офицерское жалованье, он сразу же оттолкнул от себя многих выпускников высших учебных заведений, вынужденных перебиваться от зарплаты до зарплаты.
Офицеры на все лады проклинали высших чиновников, по чьей, как им, во всяком случае, казалось, вине армия влачила самое незавидное существование.
Да и что еще могли чувствовать люди, неспособные прокормить свои семьи и водившие детей и жен в солдатские столовые!
И все же во многом обострение обстановки в империи было связано с появлением на ее политической сцене младотурок, как стали называть вторую волну турецких революционеров.
Созданный ими в 1889 году в Стамбуле тайный политический комитет «Единение и прогресс» выступал за восстановление конституции, проведение буржуазных реформ и замену Абдул-Хамида на «более прогрессивного» султана.
Вскоре почти все члены комитета были арестованы и… выпущены, поскольку даже Абдул Хамид не решился накалять и без того напряженную обстановку в военных училищах.
Стараниями главного идеолога движения Ахмеда Ризы «Единение и прогресс» был восстановлен, и уже летом 1896 года его члены попытались произвести государственный переворот.
Ничего из этого не вышло, и многие из них были арестованы.
Их лидеры бежали за границу, и младотурецкие организации стали возникать во многих крупных городах Европы и даже в Египте.
В начале февраля 1902 года в Париже состоялся первый конгресс младотурок, среди которых были турки, армяне, греки, арабы, албанцы, черкесы, курды и евреи.
В центре внимания стояли два наиболее важных вопроса: о привлечении к участию в движении армии и о возможности использования вмешательства иностранных государств для обеспечения конституционных реформ в Турции.
Сразу же разгорелась жаркая дискуссия, ни о каком единстве взглядов не могло быть и речи, и после конгресса политическая активность расколовшихся на два лагеря младотурок начала снижаться.
Иначе и быть не могло.
Суровые репрессии внутри страны и оторванность неспособной оказывать хоть какое-то заметное влияние на события в стране политической эмиграции сыграли свою роль.
Кемаль не пожелал оставаться в стороне от охвативших страну революционных настроений и создал тайное общество «Родина».
Чтобы лучше понять, какой опасности он подвергался, достаточно еще раз вспомнить о тех «застывших от страха» улицах и всех тех, кто заплатил за свои либеральные убеждения свободой, а зачастую и самой жизнью.
Тем не менее, Кемаль продолжал свои игры с огнем и стал выпускать бюллетень, в котором со свойственным молодости радикализмом обличал окружавшую их жизнь.
– Мы, – говорил позже Кемаль, – уже начинали понимать, что имеются пороки в управлении страны. Нас охватило страстное желание поведать о нашем открытии, и мы создали рукописную газету. На нашем курсе существовала маленькая организация. Я входил в состав ее руководства и написал большую часть статей для нее…
Его «революционная деятельность» могла закончиться самым печальным образом уже в самом начале, когда в комнату, где Кемаль с двумя приятелями готовил очередной номер газеты, неожиданно вошел начальник классов Риза-паша.
Однако он ограничился лишь отеческим внушением, подвергая тем самым страшной опасности и себя самого: кого-кого, а султанских шпионов хватало и в вверенных ему классах.
Безнаказанно прошла для Кемаля и его весьма опасная по тем глухим временам просьба к преподавателю по тактике прочитать несколько лекций о методах ведения «герильи», как тогда называли партизанскую войну, которую вот уже столько лет вели против империи болгарские и македонские повстанцы.
Однако тот не только не донес на него, но и посвятил несколько занятий по подготовленному Кемалем плану гипотетических военных действий против партизанских отрядов, нападавших на столицу из Анатолии.
Модная по тем временам революционная настроенность Кемаля, его начитанность, прекрасные знания и склонность к абстрактному мышлению, которую он так блестяще демонстрировал на занятиях по тактике, выделяли его среди остальных учащихся.
Он пользовался на курсах заслуженным уважением у своих однокашников и преподавателей академии.
В то же время в его характере явно просматривались черты, которые вызывали вполне понятную неприязнь к нему.
Он не терпел чужих мнений и замечаний, всегда стоял на своем, а неспособные быстро схватывать суть явлений вызывали у него раздражение и даже гнев.
Все ярче стало проявляться и его желание быть всегда и везде только первым.
Напряженная учеба, издание газеты, руководство «Родиной» и ночные прогулки не проходили даром, и Кемаль постоянно находился в возбужденном состоянии.
– Во время учебы в классах Генерального штаба, – много лет спустя скажет он своей приемной дочери и верной спутнице последних лет жизни Афет Инан, – мое внутреннее «я» испытывало душевную тревогу. Я постоянно ощущал в себе столкновение чувств, смысл и сущность которых еще не всегда мог понять и которым не мог придать ни положительного, ни отрицательного значения…
Измученный бесконечными мыслями, он почти перестал спать и только под утро впадал в забытье.
– Просыпался я совершенно разбитым, – вспоминал он. – Товарищи, с которыми встречаюсь в классе, гораздо живее меня…
Каково было его отношение к главному виновнику всех бед империи – султану, о котором он в своей газете, несмотря на беспощадную критику высших чиновников, не написал ни слова?
Как это ни странно, снисходительное!
По всей видимости, и Кемаль, и его приятели все еще верили в расхожую у многих народов сказку о «хорошем царе и плохих министрах».
Другое дело, что эта самая вера в хорошего султана слабла у него с каждым днем, и со временем он превратится в глазах Кемаля из этакого обманутого нехорошими министрами владыки в одного из истинных виновников ослабления государства.
Если же он иногда и критиковал Абдул-Хамида, то его выпады носили личностный характер, и до отрицания султаната как политической системы ему было еще далеко.
В последний год пребывания в классах с Кемалем приключилась весьма интересная история.
В один прекрасный вечер он вместе с Али Фуадом отправился в давно облюбованное ими кафе и, усевшись за столик, попросил подать виски в бокалах для лимонада.
И можно только представить себе их изумление, когда в кафе появился директор Харбие вместе… с главным шпионом султана Фетхим-пашой и его помощником полковником Гани.
Фетхим-паша попробовал поданный молодым людям «лимонад» и, по достоинству оценив его… пригласил Кемаля и его спутника поужинать с ним в ресторане.
В казарму они вернулись поздно и явно навеселе.
Но когда дежурный офицер узнал, с кем «веселились» его подчиненные, у него сразу же отпала всяческая охота поднимать шум.
О чем Фетхим-паша беседовал в тот памятный вечер с двумя подозрительными молодыми людьми, так навсегда и осталось тайной.
Ни Али Фуад, ни сам Кемаль никогда не рассказывали о той встрече.
Глава V
В январе 1905 года Кемаль получил звание капитана.
С учебой было покончено, и начиналась новая жизнь – жизнь солдата.
И можно понять охватившее новоиспеченного капитана чувство гордости, когда он облачился в парадную форму офицера Генерального штаба с золотыми эполетами, капитанскими знаками различия на расшитом блестящими галунами высоком воротнике и витыми аксельбантами.
Но, увы, радовался он рано.
Вместе с Али Фуадом его выдал секретный агент Измаил-паши, и, обвиненный в издании подпольной газеты и создании тайной организации, он оказался в тюремной камере.
О многом передумал Кемаль в долгие часы своего заточения.
И только здесь, в тюремной камере, до Кемаля в полной мере дошло то, что, по сути дела, именно так и жили миллионы турок, даже если они и не находились за толстыми тюремными стенами.
Кемаль не был трусливым человеком, но порою ему становилось не по себе.
Да и кто он для облеченного огромной властью Абдул- Хамида?
Так, самая что ни на есть обыкновенная мошка, которую тому ничего не стоит прихлопнуть!
Но не напрасно молила Зюбейде-ханум Всевышнего, услышал тот ее страстные мольбы, и Кемаля выпустили из тюрьмы.
Правда, перед самой «амнистией» он прошел через новое унижение, представ перед самим Измаилом Хаккы-пашой.
Когда Кемаля ввели в комнату, генерал кивком отпустил конвойных и сквозь линзы своих очков в золотой оправе уставился на Кемаля с таким зловещим видом, словно собирался расстрелять его в собственном кабинете.
И расстрелял бы!
Ведь именно в таких типах, как этот Кемаль, он видел вызов всему тому, что было ему так дорого.
Даже не пытаясь скрыть неприязни к молодому человеку, он долго и нудно говорил о том, что великий и мудрый султан сделал все, чтобы он получил прекрасное образование и высокий офицерский чин, а он отплатил своему благодетелю черной неблагодарностью.
И уж кому-кому, а ему, молодому и способному, следовало бы направить все свои помыслы на служение султану и империи, а не на расшатывание ее устоев.
Зачем ему, будущему руководителю турецкой армии, нужны какие-то подозрительные газетенки и стишки давно просившихся на виселицу рифмоплетов, не говоря уже о крамольных речах в присутствии еще не окрепших умов, склонных в силу своей легкомысленности к смуте и неповиновению?
Да и личная жизнь молодого офицера не вызывала у инспектора особого восторга, и на протяжении своей нудной речи он несколько раз упомянул о ресторанах и кафе, в которых так любил бывать Кемаль.
Чего он вообще хочет?
Навсегда похоронить себя в той камере, откуда его только что привели?
Если так, то ему можно пойти навстречу!
Выдержав долгую паузу, Измаил-паша проскрипел, что его величество так бы, наверное, и сделал, если бы Кемаль не был так молод.
И на этот раз он прощает его.
Конечно, у султана были совсем другие виды на его будущее, ему нужны способные люди, но он сам испортил себе карьеру, и теперь, вместо ожидавшей его Македонии, он отправится в Сирию.
Однако во второй раз, зловеще блеснул золотой оправой инспектор, ни на какое снисхождение он пусть не рассчитывает.
И если до его величества дойдет хотя бы малейший слух о его вольнодумии, он сразу же вернется в знакомую ему камеру.
И на этот раз навсегда.
С непроницаемым лицом слушал Кемаль разглагольствования этого чиновника от армии, который еще больше убедил его в том, что именно такие люди и довели некогда могучую и непобедимую империю до того жалкого состояния, в каком она пребывала сейчас.
И чем больше говорил этот человек, тем больше он не нравился Кемалю.
Измаил Хаккы-паша являл собою ярчайший образец тех бюрократов, которых так ненавидел всю свою жизнь Мустафа Кемаль.
И даже голос у него был под стать внешности: неприятный и скрипучий, словно он не говорил, а открывал и закрывал несмазанную и плохо подогнанную дверь.
Услышав о своей ссылке и так и не проронив ни слова, Кемаль щелкнул каблуками и поспешил к Али Фуаду, у которого вместе с Мюфидом Оздешем и отвел душу за бутылкой виски.
На следующий день друзья отправились на австрийском судне в Бейрут, и основательно подогретый виски Кемаль долго не уходил с палубы.
Да, что там говорить, первые шаги в его капитанской жизни особого оптимизма не вызывали.
– Они оказались, – заметит он позже, – шагами не в жизнь, а в тюрьму…
Что ждало его в Сирии?
Служба в каком-нибудь захолустном гарнизоне или настоящая армейская школа, так необходимая каждому молодому офицеру?
А потом?
Очередное звание, если его, конечно, ему дадут, и новый гарнизон?
И неужели он, испугавшись этого брюзгу в позолоченных очках, больше не будет заниматься еще больше манившей его к себе политикой, которая, как он убедился на собственном опыте, была далеко не игрой, а серьезным и крайне опасным делом?
Кемаль поморщился.
Ну, нет!
И ему надо не бояться всех этих султанских пристяжных, а бороться с ними, чего бы это ему ни стоило.
Бросать политику он не собирался, поскольку только она возводила людей на совершенно иной уровень.
Да и кто бы сейчас помнил того же Наполеона, если бы он так и остался пусть и прославленным, но всего-навсего полководцем?
Конечно, с Наполеоном он себя пока еще не сравнивал, но и в своем высоком предназначении не сомневался…
Глава VI
Встретивший молодых офицеров в Бейруте майор многозначительно улыбнулся:
– Если останетесь здесь, не пожалеете!
И он знал, что говорил.
Столица получившего автономию Ливана представляла собою процветающий город, с прекрасными отелями и нарядными улицами и площадями.
Хватало в нем ресторанов и злачных мест, но особой популярностью у служивших здесь османских офицеров пользовались немецкие пивные.
Однако в Бейруте остался один Али Фуад, хорошо знавший сына командующего Пятой армией, а сам Кемаль отправился в расквартированный в Дамаске Тридцатый кавалерийский полк.
Очень скоро он по достоинству оценил иезуитство сославшего его на позабытые богом и людьми задворки империи чиновника.
Да и сама служба вызывала у молодого капитана крайнее недоумение, очень скоро сменившееся брезгливостью.
Под высоко поднятым знаменем борьбы за целостность империи его полк попросту грабил племена друзов, якобы посягавших на эту самую целостность.
Однако пока еще верившего в сказки о бунтовавших племенах Кемаля до участия в «боевых операциях» не допускали.
Порядочный и принципиальный капитан не внушал доверия главным мародерам, и они весьма справедливо опасались ненужного им шума.
Первые подозрения относительно этих таинственных «боевых операций» появились у Кемаля после одного из обедов у командира полка.
Увидев ломившийся от кушаний стол, он заявил, что не сможет расплатиться за них.
Ответом ему послужили дружные раскаты хохота, и Кемаль понял, что все эти деликатесы отобраны у арабов.
Брезгливо поморщившись, он покинул собрание.
Однако окончательное прозрение наступило все же после того, как Кемаль сам побывал на очередном «усмирении бунтовщиков».
А когда адъютант командира полка принес ему его «долю», Кемаль вспылил не на шутку и выгнал удивленного его странным поведением офицера.
Привыкшему к кругу образованных столичных офицеров, ему было трудно понять годами живших в глуши провинциалов.
Кемаль попытался разобраться с мародерами, но все его возмущенные речи так и остались гласом вопиющего в пустыне.
Его окружала глухая стена непонимания, и он с ужасом видел то, во что превратили армию все эти измаил-паши.
Честь офицера, желание послужить отечеству, стремление воспитать настоящих солдат – ничего этого не было и в помине.
Вместо этих святых для каждого настоящего офицера понятий в армии процветали интриги, взяточничество и склоки.
Но когда он решил «просветить» военное министерство и подготовил очередной отчет об «успешно проведенной операции», жандармский подполковник изумленно взглянул на него.
– Да как же можно посылать в столицу этот бред? – с нескрываемой насмешкой спросил он. – Вы совершенно не понимаете того, что нужно султану!
– Возможно, – холодно ответил Кемаль, – зато я уверен в том, что султан обязан знать, какие люди служат ему!
Недоуменно пожав плечами, жандарм посоветовал составить новый отчет, и Кемаль с нескрываемой брезгливостью ответил, что подобных документов составлять не будет, поскольку это не соответствует его пониманию офицерской чести.
Конечно, ничего нового Кемаль в Сирии не узнал, коррупция давно процветала пышным цветом по всей Османской империи.
Но одно дело – обличать ее в студенческих газетках и совсем другое – столкнуться с нею лицом к лицу!
Недвусмысленное замечание жандарма нисколько не поколебало его решимости бороться с набивавшими себе карманы чиновниками.
И кто знает, может быть, именно тогда Кемаль осознал, что для возрождения и процветания любой страны в ней надо установить тот самый железный порядок, при котором чиновники перестанут врать и воровать.
Но то, что безрадостная армейская действительность заставила его задуматься над тем, что же все-таки происходит в стране, несомненно.
В учебных классах Генерального штаба и на пропитанных духом юношеской романтики революционных сходках все выглядело гораздо безобидней.
И всем им, таким, в сущности, наивным, казалось, что стоит только захотеть, как все устроится само собою.
Ничего подобного!
И в этом затерянном на задворках империи гарнизоне, где его окружали не начитавшиеся Намыка Кемаля юноши, а потянувшие лямку гарнизонные офицеры, все выглядело совсем иначе.
Да, многие из его сослуживцев были еще молодыми, но жаркий ветер пустыни давно уже высушил в их душах остатки романтизма, и на жизнь они взирали совсем другими глазами, нежели пришедший к ним из совершенно другого измерения Кемаль.
Он начал чрезмерно увлекаться спиртным, стал еще более раздражительным и однажды выложил все, что думал, полковому командиру.
К его удивлению, тот не подумал возражать и поговорил с ним, что называется, по душам.
Да, во многом Кемаль прав!
Но что делать?
Такова была их жизнь, ему тоже не нравилось разложение армии, но стоит ему запретить грабить арабов, как он получит пулю в спину.
Да и что он мог посоветовать офицерам, месяцами не получавшим жалованье?
Бунтовать?
Нет, это не его путь, он уже не так молод и должен растить детей.
Да и есть ли в этом смысл?
Ведь и сам Кемаль уже познал всю бессмысленность брошенного им вызова.
Служил бы себе припеваючи в своих распрекрасных Салониках, так нет, полез в политику.
Вот и сиди теперь в этих проклятых песках.
И сказать по правде, он еще хорошо отделался.
Сколько их, таких вот мятежных, рассталось с жизнями за куда более мелкие прегрешения.
Впрочем, он может сам поговорить на эту тему с державшим в Дамаске лавку бывшим студентом, сосланным в Сирию за участие в каких-то там бунтах.
Кемаль так и сделал и отправился к Мустафе Джантекину, как звали бунтовщика.
Один из создателей тайной организации в Военной медицинской школе, он был исключен из нее, затем арестован и в конце концов сослан в Дамаск.
Что же касается желания служить делу общего прогресса, то его у бывшего студента ничуть не убавилось, и он создал тайную организацию «Родина».
Восхищенные смелостью потрясателя государственных основ Кемаль и Мюфид тут же стали членами этой организации и предложили назвать ее «Родина и свобода».
Впервые за последние месяцы Кемаль почувствовал прилив сил, он напрашивался в командировки, знакомился с нужными людьми и за короткое время создал несколько филиалов своей организации.
На тайных собраниях они много и горячо говорили о восстановлении конституции и создании правительства, способного обратить внимание на нужды всем им дорогой армии и других государственных институтов.
Но куда важнее для самого Кемаля были все же не его пафосные речи, а происходившие в его взглядах перемены.
И в один прекрасный день он вдруг с поразившей его ясностью осознал ту простую истину, что не было на свете никаких «равных друг другу османов», а были турки, арабы и представители других национальностей.
Именно в Сирии, по словам Али Фуада, Кемаль впервые заговорил о турецком национализме, и случилось это так.
Как-то на сержанта, выведенного из себя тупостью арабского новобранца, набросился наблюдавший за обучением турецкий офицер.
– Этот араб, – на весь плац кричал он, – принадлежит к великой нации, давшей миру Пророка, и ты недостоин даже мыть его ноги!
Оказавшийся рядом Кемаль не выдержал.
– Да как вы смеете утверждать подобное? – обрушился он в свою очередь на недоуменно взиравшего на него офицера. – И если вы забыли, что мы с этим самым сержантом принадлежим к не менее великой нации, то я вам напомню об этом!
В другой раз он потребовал отдать под суд турецкого сержанта, зверски избившего несообразительного араба.
– Во мне, – говорил он, – возмутилась совесть турка, именно турка, а не османа или вообще мусульманина!
По всей видимости, он уже тогда начинал осознавать не только всю иллюзорность османизма, но и разлагавшего самих османов права угнетать другие народы.
Но взгляды взглядами, а деятельная натура Кемаля требовала дела.
А его-то как раз и не было!
Да, он создал тайное общество и красиво говорил на тайных сходках, но ничего так и не изменилось в их жизни.
И говорить о какой-то революционной работе в Сирии было в высшей степени бессмысленно.
Да и на что могла рассчитывать, по сути дела, небольшая горстка романтиков в совершенно чужой им стране?
Снова начались бессонные ночи в убогой комнатушке.
Кемаль похудел, осунулся, стал еще более раздражительным, почти перестал спать и много пил.
Когда ему становилось совсем плохо, он шел к строившим железную дорогу итальянским рабочим и до утра пил с ними под сладкий лепет мандолин вино.
И однажды, когда он, куря одну сигарету за другой, беспокойно ворочался на кровати, ему в голову пришла шальная мысль.
А что, если… уехать в Салоники?
Судя по слухам, в Македонии начинались серьезные дела, его там, как он, во всяком случае, думал, ждали, а один весьма влиятельный в империи паша обещал ему помощь.
Рискованно?
Да, очень!
Он вдруг словно воочию увидел холодный блеск позолоченных очков Измаил-паши и его надменный взгляд.
Этот шутить не будет.
Ну и пусть не шутит!
Поймают?
Что ж, значит, ему снова не повезло, но и сидеть, сложа руки, у него больше не было сил.
Оказавшись в очередной командировке в Яффе, Кемаль нашел чужое отпускное удостоверение и… в тот же день поднялся на борт уходившего в Стамбул парохода.
Его отсутствие в гарнизоне прикрывали друзья, и по-настоящему он начал беспокоиться только перед прибытием в Салоники.
Но и здесь ему повезло, и он чудом избежал полицейской проверки.
Едва ступив на родную землю, он поспешил к обещавшему ему свое покровительство генералу Шюкрю.
Увидев перед собою опального офицера, генерал сразу позабыл о данных им обещаниях.
– Я, – с генеральской прямотой заявил он, – ничего не
могу сделать для вас и прошу меня больше не беспокоить!
Отказ генерала осложнил его положение.
С помощью друзей Кемаль сумел-таки получить столь необходимое ему медицинское свидетельство его отпуска по болезни и сразу же взялся за дело.
Собрав старых друзей, он объявил им о создании в Салониках филиала «Родины и свободы».
Таинство посвящения в его члены происходило на квартире Хаккы Баха, которого Мустафа до сих пор знал только понаслышке.
Но когда он увидел этого патриота в его достойных паши великолепных апартаментах, его несколько удивила не только их роскошная обстановка, но и сам представший перед пришедшими в японском кимоно и с флейтой в руках хозяин.
Выпив по чашечке кофе, заговорщики приступили к торжественной церемонии.
Кемаль произнес напыщенную речь о стоящих перед ними задачах, затем Хюсрев Сами вынул из кобуры браунинг, и шестеро карбонариев поклялись на «отныне священном» пистолете в верности революции.
Правда, дальше присяги дело так и не пошло.
Какой-то «благодетель» донес о появлении в Салониках опального капитана, и опасавшийся ареста Кемаль поспешил на Синайский полуостров, где в то время находилась его часть в связи с англо-турецким конфликтом из-за Анабы.
До вооруженного выступления дело так и не дошло, и Кемаль отправился в штаб Пятой армии.
Стажировка подходила к концу, и, очень опасаясь того, что его могут оставить в Сирии, Кемаль попросил Али Фуада подыскать ему с помощью отца хорошее место…
