Александр Тамоников
Южный ожог
– Вот черт, – встрепенулся Шубин. – Жалко, что мы не там. Уж придумали бы способ дотянуться до гадины…
– Да иди ты, – отмахнулся Макарчук. – Что они собрались обсуждать? Явно не возврат Харькова, на это у немцев нет сил. Думаю, наоборот, с возвратом Харькова решили повременить, как и с восточными землями. А вот что касается центральной части Восточной Украины, где победоносно шествуют наша шестая армия и танковая группа Попова… Смотрю на эту карту, капитан, и не могу взять в толк, что мешает немцам заманить нас в ловушку, дать возможность пройти еще немного, а потом нанести удары со стороны Мелитополя и Херсона и полностью окружить наступающие группировки? Это будет катастрофа. А там и до сдачи Харькова рукой подать…
– То есть вы считаете, что противник нас активно дезинформирует? – насторожился Шубин.
– Почти уверен, – кивнул Макарчук. – Манштейн создает иллюзию отступления по всему фронту, и отход их оперативной группы от Северского Донца как бы тому подтверждение. Мол, спешат покинуть междуречье, где мы можем их разбить. Противник создает видимость, что переправляется за Днепр. Боюсь, командование клюнуло на приманку, капитан. Дай бог, если ошибаюсь. Но вся логика войны говорит об этом. Несколько раз я озвучивал свои подозрения комдиву. Увы, не имею права апеллировать выше через голову начальства. Меня не слышат, мол, напрасно паникую, мы же успешно наступаем, каждый день берем какие-то населенные пункты… Эх, капитан, вместо того чтобы отправлять тебя в Ахтырку, я бы снарядил твою группу под Кременчуг или Кривой Рог…
– Когда они могут ударить, товарищ полковник?
– Да черт их знает. Через день, через неделю. Могут вообще не ударить, и это подтвердит несостоятельность моих предположений. Ты пойми, капитан, план Ставки на этом участке весьма дерзок и, не побоюсь этого слова, авантюрен: одним ударом отсечь южную группировку немцев. Но они же не будут спокойно этого ждать и явно подготовят фланговый удар. Танкистам Попова до Запорожья осталось шестьдесят верст, они сами лезут в мешок, а командование только подгоняет…
Шубин задумчиво смотрел на карту. Полковник мог ошибаться, но во всем происходящем много странностей и неувязок. Юг Украины командование игнорировало, как будто его не существовало. А ведь там серьезные группировки, помимо тех, что находились в Крыму и были отведены с Днепропетровского направления. Крупные силы сосредоточены в Мариуполе, в Херсоне, по морю поступает подкрепление из Румынии. Об этом не могли не знать, на что рассчитывали? Никаких дополнительных сил вслед за шестой армией не следовало…
– Ладно, капитан, не морочь себе голову. Мы люди подневольные, что приказывают, то и выполняем. Вид у тебя какой-то замученный, капитан. Зайдешь на склад, получишь новое обмундирование. Задачу уяснил? Ступай.
К вечеру похолодало. Еще не стемнело, но из-за низкой облачности город накрыли сумерки. Падал колючий снег, стелилась поземка. Шубин добежал до нужного дома, переговорил с сержантом, исполняющим обязанности консьержа. Вооружившись ключами, поднялся по гулкой лестнице на третий этаж, заглянул в колодец между лестничными маршами. Идеальное место для желающих покончить с собой.
Квартира была небольшой, но с высокими потолками. Он с опаской вошел, потянул носом. Запах смерти ощущался и здесь – застарелый, казалось, въевшийся в предметы обстановки. Судя по интерьеру, раньше в квартире жили пенсионеры. Старенькая мебель, пыльные салфетки, прогибающиеся под ногами половицы. Лучше не задумываться, кто здесь жил и умер… На кухне было шаром покати. Зато имелся старинный медный примус с подобием конфорки и литра четыре керосина в бачке на полу. Капитан заправил устройство, поджег. Через минуту стало теплее – расслабились члены, закружилась голова. На пару суток горючки хватит. «Печку» можно было таскать с собой, что он и сделал, пройдя с нею повторно по квартире. В санузле находились баки с водой, сливное отверстие в полу. В вещмешке поскрипывало новое обмундирование, которое кладовщик выдал с такой неохотой, словно с себя снимал…
Вода нагрелась за полчаса. Мылся быстро, как новобранец, у которого над душой навис строгий сержант. Прилег на кровать, но, когда стал засыпать, вскочил. Спать рано, а с каким бы удовольствием он сейчас вытянул ноги часов на двадцать!
В квартире пожилых интеллигентов проживали и немецкие военнослужащие – витал в пространстве какой-то иноземный дух. Фото в рамочке запечатлело молодого человека в форме политрука, снимок был явно довоенным. В фото тыкали ножом – вырезали глаза. Но срывать со стены не стали, видимо, было лень, просто баловались. Снова холодало. Тратить керосин не хотелось. Шубин погасил примус, натянул выданную на складе фуфайку и покинул жилище…
Уже темнело, когда он вошел в госпиталь. Люди работали – с фронта снова везли раненых. Их таскали на носилках, на громоздких, плохо управляемых тележках. Вдоль прохода лежали тела, укрытые шинелями и солдатскими одеялами. Доктор Разгонов с папиросой во рту что-то внушал двум медсестрам – девушки были бледны, качались от усталости и недосыпания. Руки хирурга были по локоть в крови (видимо, проводил операцию), она уже подсохла и никого не смущала. Девчушки понятливо закивали и побежали по коридору. Доктор прислонился к стене, закрыл глаза. Пепел с тлеющей папиросы упал на пол. Доктор открыл глаза, обнаружил рядом смутно знакомого капитана и нахмурился. Глаза хирурга были сильно воспалены – как у вампира из буржуазных сказок для взрослых.
– Капитан Шубин, – напомнил Глеб. – Девушку привез три часа назад, сержанта медицинской службы Левторович. Вы провели операцию, доктор? Ей уже лучше?
– Ах да, – вспомнил Разгонов. Он смял пальцами прогоревшую папиросу. – Нечем порадовать, молодой человек. Операцию провели, можно сказать, успешно, но у больной открылось сильное внутреннее кровотечение. Мы приложили все усилия, но спасти ее не смогли… Такое случается, мне жаль. Она здесь. – Доктор указал на тело, укрытое серой простыней – оно лежало в проходе среди прочих тел. – Мне жаль, – повторил Разгонов, всмотревшись в меняющееся лицо капитана. – Мы делаем все, что в наших силах, почти не спим, но мы не боги, вечное спасение не гарантируем.
– Но подождите, доктор, – растерянно пробормотал Глеб, – ее ранение казалось неопасным, могла самостоятельно передвигаться, шутила…
– Многие шутят, – вздохнул хирург. – Что еще делать, когда все хреново? Сегодня сбитого летчика оперировали, он ноги отморозил, пока до наших постов добрался. Не помогла ампутация, гангрена расползлась. Знаете, как шутил, побасенки рассказывал? Мы от смеха умирали, когда ему ноги резали… Вашей Левторович удалили одно легкое. Второе тоже оказалось повреждено, и кровь пошла, когда уже закончили операцию. Если бы вы ее привезли на полчаса раньше, могли бы спасти. Да, такое возможно, человек не загибается от боли, находится в сознании, разговаривает… Потом все развивается стремительно… Она вам кто?
Ответа доктор не дождался, его позвали. На душе было скверно. Казалось, девушка на полу смотрит на него, может видеть сквозь непроницаемые предметы. Глеб присел на корточки, отогнул покрывало. Последние минуты Иды были страшны, она испытывала адскую боль. Лицо исказилось, таким и осталось после смерти. Глаза ей закрыли, но лицевые мышцы не расслабились. Смотреть на покойницу было страшно и больно. Действительно, кто она ему? Он поборол тошноту, укрыл девушку покрывалом и направился к выходу. Он был привычен к смертям, но сегодня что-то сломалось, грусть-тоска наползала. В этот момент прибыла машина из морга, мрачные люди с носилками стали входить в здание. Видимо, больничный морг был переполнен, тела развозили по другим учреждениям. Пришлось пропустить носилки, а потом выскочить на улицу и отдышаться. Морозный воздух пошел на пользу, самочувствие улучшилось. Что он знал про эту Иду? Сама из Ленинграда, где сейчас проводятся попытки снять блокаду (и даже частично сняли), наверняка имеется молодой человек или имелся – война, люди гибнут миллионами. Могла быть замужем, и у нее могли быть дети… Хотя и вряд ли, не стала бы так смотреть на незнакомого капитана…
Он выкурил несколько папирос, пока шел по городу. Поскрипывал свежевыпавший снег под ногами. До комендантского часа оставалось время, патрули не зверствовали. Мирные жители, приученные к «порядку», без нужды не показывались. Большого ликования при смене власти не отмечалось. Слишком многие сотрудничали с оккупантами, ожидались массовые аресты, по крайней мере, горожане этого боялись. Но властям было не до них: люди еще не отдохнули, не прибыли подкрепления, даже обозы подходили нерегулярно. Войск НКВД в городе было немного, те, что вошли, занимались охраной важных государственных объектов.
В голову лезли разные мысли. Иногда Шубину казалось, что он уже умер, а все происходящее – картинки из другого мира. Ведь так не может быть! Он снова выжил, не получив ни царапины. Сколько человек находилось в кузове? Почему ему удалось выжить? По какому плану вещи происходят именно так? Кто наверху решает, кому жить, а кому умереть? Он ловил себя на мысли, что становится фаталистом. Не может бесконечно виться эта веревочка…
Он стал подниматься по гулкой лестнице. Звук шагов отдавался эхом. Перед глазами возник образ Кати Измайловой: бездонные глаза, хорошенькое личико. Где она сейчас? Виделись две недели назад, на другом фронте, словно в другом измерении, она сокрушалась, что не знает номера его новой части. Он сам не знал, но номер полевой почты медсанбата отпечатался в памяти. Глеб клялся, что сразу напишет. Прежние женские образы становились размытыми. Что с ними стало? С Лидой расстался, Настя Томилина тоже канула в небытие – дай бог ей выжить и пожить нормально. Последнюю он не любил, но привязался к ней. Она его любила, сходила с ума, когда не знала, где он. А потом в ней что-то надломилось, отношениям пришел конец… Надо написать Кате! Именно сейчас он этим и займется, а утром отдаст письмо в почтовую службу…
Что-то шевельнулось во мраке у двери его квартиры! Глеб вернулся в реальность, отпрянул к стене. Пальцы поползли к кобуре, отогнули застежку. В подъезде кто-то был, да не один, а целых двое. А ему ничто не мешало проявить бдительность!
– Эй, не стреляйте, свои, – ахнула темнота. – Товарищ капитан? Капитан Шубин – это вы?
И все же он вынул пистолет. Рукоятка «ТТ» подмерзла, щипала кожу. Как он пропустил посторонних? Вот так однажды и отдаст концы…
– Да. Вы кто?
В полумраке вырисовывались очертания фигур. Двое мялись под дверью как бедные родственники. Одеты по форме, в телогрейках, вытесняющих шинели из обихода воюющей братии.
– Моя фамилия Коваленко, его – Комиссаров, мы лейтенанты, служили в полковой разведке. Полковник Макарчук к вам послал, дал адрес… Мы уже пять минут тут стоим, хотели уходить, потом слышим, кто-то поднимается…
Расслабился, вылетели из головы слова полковника! А ведь он обещал прислать «толковых ребят», а Шубин забыл.
– Рисковые вы парни, – пробормотал Шубин, отклеиваясь от стены. – Торчите тут, как тати в ночи. А если бы я палить начал? Уже знали бы, что есть на том свете…
– Ничего, товарищ капитан, узнаем еще, какие наши годы.
Глеб первым вошел в квартиру, включил фонарь, потом примус.
– На кухню проходите, товарищи лейтенанты. Только на ужин не рассчитывайте, даже чая не предложу – в этом доме шаром покати.
– Ничего страшного, товарищ капитан, – пробормотал второй лейтенант, Комиссаров, протискиваясь бочком на кухню. – Что толку от этой еды? Только поешь – через час опять хочется. У нас заварка есть, какие-то бублики, так что, если воду найдете и подогреете, будет здорово.
Он усадил парней за стол и, прежде чем поставить чайник на примус, оглядел своих гостей. Лейтенанты были молоды – хотя и не так критично, чтобы называть их юнцами. Михаил Комиссаров – выше ростом, сухопарый, с заостренными чертами лица. У него были редкие темные волосы, которые он постоянно зачесывал пятерней набок. Иногда он вздрагивал, крутил шеей – видимо, последствия контузии. Александр Коваленко был спокойнее, производил впечатление добродушного человека (скорее всего, ошибочное), имел крепкое сложение, густые, коротко стриженные светлые волосы. Он пил чай без спешки, дул на воду, хрустел «закостеневшими» бубликами. Комиссаров пару раз попробовал отпить чаю, но отказался от своей затеи, стал ждать, пока остынет.
– Товарищ полковник рассказал, что с вами произошло в дороге, – проговорил Коваленко. – Выжили только вы и медсестра…
– Она не выжила, – глухо обронил Шубин.
– Вот черт… – Коваленко озадаченно почесал за ухом. – Жалко… Бабам-то оно за что?
– Опустим тему, – поморщился Шубин. – Давайте о себе.
Они повествовали, а он присматривался к людям, мотал кое-что на ус. Молодость – не трагедия, дело проходящее. Комиссаров был родом из Обнинска, до войны отслужил срочную, окончил лейтенантские курсы. Под Москвой получил серьезное ранение, полгода валялся в госпитале, где озверел от тоски и безделья. На Дону командовал разведвзводом, проявил себя неплохо, там и получил обширную контузию, о которой до сих пор не может забыть. В 40-й армии второй месяц, брал с войсками Харьков, впрочем, не в качестве разведчика – исполнял обязанности командира стрелкового взвода. Лично водрузил красный флаг на райкоме партии, а потом еще полдня удерживал здание – немцы передумали его сдавать и решили отбить обратно. Формально приписан к остаткам разведывательной роты, из которой выбиты все командиры и половина личного состава.
Коваленко был из местных, до войны проживал в переулке Короленко, что в самом центре Харькова. Здесь окончил школу, отсюда уходил в армию, сюда и вернулся после демобилизации. Биография схожа: лейтенантские курсы, служба в пехоте. Успел повоевать против белофиннов, впрочем, уже на том этапе, когда Красная армия победоносно шествовала по Финляндии. Не женат, имел отношения. Но осенью 41-го девушка отбыла в эвакуацию за неделю до того, как немецкие танки ворвались в Харьков. Сам вошел в город в числе первых, сразу побежал в родной переулок Короленко.
– Представляете, товарищ капитан, мои родители по-прежнему тут живут! Прошли через все ужасы оккупации, такого рассказали… Отец сильно сдал, ходит с палочкой, но продолжает шутить. Мама ухаживает за ним, добывают еду, дрова, знакомый по заводу сварил буржуйку… Отец работал на Харьковском тракторном заводе, его построили в тридцать пятом, и отец сразу же туда перевелся с кузнечно-механического завода, возглавил инженерный отдел. Мама с ним работала, бухгалтером… Просто чудо, что остались живы, не верится. Многие соседи умерли от голода, замерзли, кого-то расстреляли, отправили в Германию… Дом почти не пострадал, в нем даже электричество не пропадало. В квартале размещались гестапо, комендатура, полицейский участок, поэтому перебоев с энергией почти не было… О нет, мои старики с оккупантами не якшались, – спохватился лейтенант. – Завод при немцах не работал, знания и умения отца немцам не требовались. Однажды попали в облаву – каратели искали подпольщиков, многих отправили в тюрьму, отца схватили, хотели выбросить на улицу, так мама вцепилась в него, кричала, чтобы обоих расстреливали… Те бы и расстреляли, дело нехитрое, да среди полицаев знакомый затесался, вступился за отца, его и оставили в покое. Позднее выяснилось, что этот человек работал на подполье, а служба в полиции ширмой служила… Товарищ капитан, возьмете нас к себе в разведку?
– Вы как погорельцы приюта выпрашиваете, – пошутил Шубин. – Возьму, по нраву вы мне. Хоть вы и не девицы, чтобы нравиться. Посмотрим, каковы вы в деле.
– Рота у тракторного завода дислоцирована, – обрадовался решению Шубина Коваленко. – Там бараков понастроили, когда завод возводили, до сих пор стоят. Немцы только парочку сожгли, с остальными все в порядке… Засиделись мы у вас, – спохватился Коваленко. – Ночь уж близится. Хорошо нам пропуски выписали для комендантского часа. Михаил в расположение пойдет, а мне разрешили у родни переночевать. К ним побегу – вон, продуктов собрал. – Лейтенант кивнул на вещмешок. – Вы же не местный, товарищ капитан, дорогу не знаете. В восемь утра подойду к вашему дому, вместе дойдем. Здесь пешком минут тридцать, трамваи и такси не ходят. А транспорт нам не выделят, горючего нет, штабисты уже три дня пешком ходят…
– Уговорил, – кивнул Шубин. – Давно тут не был, забыл, куда идти. А сейчас выметайтесь, товарищи офицеры, вам еще по морозу топать…
Глава третья
Коваленко опоздал на пять минут, прибежал запыхавшийся, с покаянной миной. Утро выдалось умеренно теплым, снег не шел.
– Виноват, товарищ капитан, патруль привязался! – прокричал лейтенант, выворачивая из-за угла. – Мурыжили, документы мои мусолили. Пройдемте, говорят, до ближайшей стенки. Вот же кретины.
– Ты вроде жив, – засомневался Шубин.
– Чуть не обделался со страха, – признался Коваленко. – Пришлось объяснить, используя все возможности русского языка, что они не правы. Хорошо офицер подошел, извинился. Их, видите ли, не устраивает, что военнослужащие бегают по городу в отрыве от своих подразделений. И поди пойми, чем они отличаются от диверсантов. Пойдемте, товарищ капитан, а то замерзли уже. Через площадь Дзержинского пройдем, здесь близко. Вы «Госпром» видели? Такого даже в Москве не строят. Стоит наша главная достопримечательность – ее никто особо не обстреливал.
Город просыпался, по заснеженным дорогам ползли обледеневшие «полуторки» и «эмки». Горожанка, закутанная в шаль, протащила санки с привязанными к ним баками. Мирные жители выходили на улицу, шли по своим делам. Вдоль дороги высились монументальные здания. Раньше здесь были магазины – гастрономы, универмаги; сейчас витрины были разбиты, в стенах зияли провалы от попаданий артиллерийских снарядов. Центр Харькова когда-то был красив, у каждого здания свои архитектурные особенности. Сейчас все было серым, покалеченным. Даже целые строения казались ущербными. Чернели оконные глазницы – в этих помещениях никто не жил. Из других окон торчали трубы буржуек. Народ отогревался. Для многих печки считались роскошью. Люди с нетерпением ждали весны, чтобы снять хотя бы часть проблем, связанных с отоплением.
На площади Дзержинского, переименованной оккупантами в площадь Немецкой армии, властвовал ветер, он гнул деревья. Катились пустые консервные банки, зияли выбоины в асфальте. На площади возвышался сложный архитектурный комплекс – нечто невиданное для современной советской архитектуры: «свечки» высотой не менее двенадцати этажей устремлялись в небо. Остекление было практически сплошным – но это раньше; сейчас, как и во всех домах, разбитых окон было больше, чем целых. Каждое высотное здание соединялось с соседними шестиэтажными перемычками, и все это представляло единый гигантский комплекс. Сооружения уцелели, лишь кое-где зияли выбоины, валялись горы мусора, деревья. Здесь было сравнительно многолюдно. У подъезда стоял грузовик – люди в форме что-то разгружали.
– Вот оно, – с важностью сказал Коваленко. – «Госпром», архитектурная гордость Харькова. Нигде такого нет, даже в Москве. Сущий конструктивизм и море железобетона. Повреждения незначительные, восстановят. Внутри загадили, но тоже не проблема.
– Я слышал, в этом комплексе работало правительство Украины? – вспомнил Шубин.
– Точно, – согласился лейтенант. – Эту красоту поднимали шесть лет, с тысяча девятьсот двадцать восьмого по тысяча девятьсот тридцать четвертый. В муках творение рождалось. Сколько было споров, переделок, согласований… Комиссии из Москвы одна за другой ехали. Знаменитый человек возглавлял проект – Алексей Бекетов, известный архитектор. Он, кстати, в эвакуацию не уехал, здесь в сорок втором и скончался от голода. Я еще мальком был, когда строительство шло, но все помню. Харьков был украинской столицей – красивее Киева, красивее всех прочих городов. А какая здесь промышленность! Третий город в Союзе после Москвы и Ленинграда. Ведь было же чем гордиться, верно, товарищ капитан? В «Госпроме» работал Совет народных комиссаров Украины. Строительные работы еще шли, а комплекс уже функционировал.
«Именно здесь в тридцать третьем году пустил себе пулю в лоб председатель правительства УССР Скрипник, – подумал Глеб. – Не стал дожидаться, пока за ним придут».
– Потом столицей стал Киев, – продолжал просвещение Коваленко. – А в «Госпроме» обосновались местные власти. Внушительно, согласитесь? Ничего, отстроим, отремонтируем, еще красивее станет. Мы же не немцы. Они, когда эту площадь заняли, конюшню в «Госпроме» устроили, просто варвары… А выше – представляете, – Коваленко засмеялся, – при немцах обезьяны жили. Самые настоящие обезьяны: шимпанзе, макаки, мартышки. Зоопарк под боком разбомбили, а жить где-то надо, вот обезьяны сюда и перебрались. Обосновались, жили как все, детишек рожали, у немцев еду воровали. Никак их выгнать не могли, и сейчас где-то прячутся, там ведь миллионы закутков и помещений… Пойдемте через комплекс. Дальше улица Анри Барбюса, выйдем на Сумскую… то бишь Либкнехта.
Массивные здания из стекла и бетона оставались позади. Немцы эту площадь обороняли вяло, разрушений почти не наделали. У входа в подвалы стояли красноармейцы с автоматами. Навстречу через мостик двигалась колонна. Бойцы с автоматами гнали задержанных. Люди шли с опущенными головами, кто-то в немецких шинелях, кто-то в штатском, небритые, с опухшими лицами. Пришлось остановиться, пропустить процессию. Люди проходили мимо, потупив взоры, по сторонам почти не смотрели. Молодые лица сменялись пожилыми, морщинистыми, двое прихрамывали, кто-то прыгал на костыле, а поврежденная нога неестественным образом торчала вбок. В колонне находились раненые с окровавленными бинтами. На лицах людей застыло обреченное выражение. Лишь один из них – рослый, с окладистой бородой и роскошным синяком под глазом – смотрел дерзко, с презрением. Он встретился глазами с Шубиным и не отвел взгляд – брезгливо сморщился и плюнул под ноги.
– А ну шевелитесь, чего плететесь как сонные мухи! – прикрикнул конвоир. – Не выспались? Ничего, на том свете отоспитесь!
Над толпой прошелестел недовольный гул. Бородатый открыл рот, чтобы ответить дерзостью, но передумал, закрыл. Видимо, появление второго синяка посчитал излишеством. У этих людей были славянские лица. С мостика колонна свернула к задним дворам «Госпрома». Красноармейцы у входа в подвал ждали именно их.
– Полицаи, – лаконично объяснил Коваленко. – Продолжают отлавливать. Видно, ночью предприняли попытку вырваться из города. Расстреляют, к бабке не ходи, куда еще эту публику девать? Соберут побольше, вывезут за город и расстреляют. Пойдемте, товарищ капитан…
Улица Сумская практически не пострадала. Здесь раньше размещались гестапо, городская комендатура. Теперь вновь вернулась советская власть, кипела жизнь. Нацистскую атрибутику выбрасывали из окон, сгребали в кучи и сжигали. В глубине здания играл патефон, красиво пел Марк Бернес. Ветер гнал вдоль дороги обрывки немецких плакатов, призывающих граждан записываться в полицию. У жилого дома мужчина детским совком собирал снег в ведра – хоть такая вода.
Коваленко продолжал ликбез. Родители, пережившие оккупацию, много рассказали. Соглашателей и коллаборационистов в Харькове оказалось с избытком. Откуда столько? Видимо, копилось у людей недовольство советской властью из-за голода, репрессий, скудного снабжения. Но при чем тут советская власть? Коммунисты все правильно делали: уничтожали мироедов, кулаков, буржуев, тайных заговорщиков – именно они довели людей до ручки своей подрывной деятельностью. Без этого сброда страна давно бы процветала и являла пример всему миру! Немцы, войдя в город, стали создавать органы военного управления. Вся власть принадлежала комендатуре. Последняя выпускала приказы, распоряжения и контролировала их выполнение органами местного управления. Немцы разбросали отделы комендатуры по всему городу. С отдалением фронта сформировали комендатуру армейского тылового района. И сразу бросили клич: все желающие могут записаться в шуцполицию – вспомогательную полицию. Кадрового голода шуцманшафт не испытывал. Харьковских сотрудников полиции называли хильфсполицаями. Штаты укомплектовали полностью – из местных добровольцев. Во главе подразделений вставали украинские националисты, прибывшие с Западной Украины. У них в ходу были словечки: «самостийность», «незалежность» – они ратовали за отдельное независимое государство Украину, но при этом активно сотрудничали с оккупантами и вылизывали им пятки. Полицейские проводили карательные рейды, нагоняли страх на население.
– Разный там был сброд, – бубнил Коваленко. – Были трусы, были идейные, всякая уголовная шпана, записывались пленные красноармейцы – многие потом сбегали, чинили пакости бывшим хозяевам… В Харькове действовал подпольный обком ВКП(б)У. Мои родичи пару раз выполняли для них поручения. Подпольщики специально отправляли на службу своих людей, чтобы выведывать вражеские планы. С ними и советские разведчики работали: добывали секретные документы, склоняли полицаев к дезертирству. Однажды накрыли группу – два часа шла перестрелка, а как всех поубивали, полетели головы полицейского начальства и даже клятых западенцев… А позднее всех, кто прибыл с запада, фрицы репрессировали – до кучи, чтобы не очень мнили из себя. Одних расстреляли, других за решетку упрятали до лучших времен. Теперь сидят у нас в плену и плачутся: дескать, немцы нас гнобили, теперь вы гнобите…
За перекрестком, у сквера, сохранился сколоченный из досок помост. Сюда сгоняли население и вешали приговоренных к смерти. Покидать мероприятие до его окончания гражданам воспрещалось под страхом того же повешения.
– У здания областного комитета партии то же самое было. Вешали прямо на балконе над парадным крыльцом – в основном подпольщиков, отловленных партизан. Лютое зрелище, товарищ капитан… Дети плачут, бабы орут, паника, народ разбегается, давка, немцы стреляют поверх голов, а то и по людям… В плане убийств немцы большими выдумщиками были. Пригнали специальный автомобиль с герметичным кузовом, «газенваген» называется. Сначала никто не понимал, что за штука ездит по городу. А это машина для уничтожения людей, душегубка, проще говоря. Набивают в кузов толпу людей, запирают, пускают угарный газ – и все умирают в корчах… – Лейтенант передернул плечами. – Всякий раз, как представлю, так мороз по коже… Могли обычных людей на улице хватать, убивать для устрашения прочих – национальная забава у них такая… И вы еще не знаете, что тут с евреями происходило…
Шубин слушал не перебивая. Харькову досталось. Ленинградцам в блокаду тоже выпала несладкая жизнь, но в их город хотя бы немцы не заходили. В декабре 41-го всех евреев по велению коменданта обязали переселиться в район ХТЗ. В те самые бараки для временного проживания, куда Коваленко вел Шубина. Там и устроили еврейское гетто. Каждый день из него вывозили несколько сотен евреев и доставляли на расстрел в Дробицкий Яр. Уже через несколько месяцев в гетто никого не осталось, и оно прекратило существование. Но расстрелы в Дробицком Яру продолжались – убивали военнопленных, недовольных властью, психических больных. Сколько тысяч там сгинуло, никто не считал. И упомянутый яр не единственное место, где уничтожали людей. Много было мест: Лесопарк, Холодногорская тюрьма, Салтовский поселок, где уничтожали пациентов клиники «Сабурова дача»[1], гостиница «Интернационал» в самом Харькове. А вдоль улиц Сумской и Благовещенской не осталось фонарного столба, на котором бы не висел человек…
– Жрать было тупо нечего, товарищ капитан. Немцев эта тема не заботила. Городские власти тоже. Поставки продовольствия почти не осуществлялись – только властям и их прихлебателям. У меня отец похудел на тридцать кило, мама тоже еле ходит. Ели кормовую свеклу, шелуху картофеля. Казеиновый клей употребляли, он чем-то похож на свернувшееся молоко. Домашних животных съели по всему городу – вы видели хоть одну собаку? Говорят, на рынке продавали человеческое мясо, хотя за это даже немцы наказывали. Люди опухали, с трудом ходили. В Ленинграде видел, как люди впрягаются в санки и везут своих умерших родных и близких. И в Харькове та же картина, а это город с миллионным населением! Сил не было похоронить, да и земля мерзлая, вот и оставляли тела в парках и скверах. А если кто-то на окраине жил, то в окрестных лесах. Когда-нибудь подсчитают, сколько людей погибло, а сейчас даже представить страшно…
– Твои-то как перебивались?
– Смекалкой, – усмехнулся лейтенант. – В Харькове рынки работали, их тут много: Благовещенский, Конный, Рыбный, Сумской… Как началась оккупация, деньги вообще не принимали, только натуру. Всю мою детскую одежду на продукты обменяли. У родителей странность была: ничего не выбрасывали, аж с моего младенчества, все в кладовке хранили. Помню, ссорился с ними: на хрена вы это барахло держите? Отец на днях пошутил: теперь понимаешь, на хрена? Свою одежду сбывали – а у мамы были красивые платья, да и шуба ничего такая. Часть мебели продали, всякие лампы, торшеры, подсвечники, ювелирные побрякушки. Не зажиточные они, но кое-что скопили за долгую жизнь… Потом деньги вернулись в оборот – распечатали кубышку. Цены взлетели. Килограмм ржаного хлеба – двести двадцать рублей. Пшеница – еще выше, картошка – сто. Сахар вообще под тысячу, такие продукты и не покупали. А средняя зарплата шестьсот рублей, как вам это нравится? Немцы даже не заморачивались, оставили в ходу рубли. На такую зарплату на рынке не разгуляешься. Только на макуху хватало, это жмых, то, что остается после выжимки масла из семян. Не разжиреешь на такой еде. Но через год и кубышка кончилась. Не сидеть же, дожидаясь голодной смерти? Мама что-то шила соседям. Отец на авантюру пустился. Многие ездили в село: собиралась группа граждан, на телегу – и в окрестные села. Часть вещей еще осталась, вот и сбагривал отец сельчанам старые шмотки. Пиджак – два пуда муки, золотые часы – пара буханок хлеба, старый плащ – килограмм сала. Могли разбойники напасть и все отобрать, могли полицаи на посту порыться в вещах и забрать то, что им приглянулось. Но кое-что довозил до дома, как-то тянули.
– Молодцы они у тебя, – похвалил Шубин.
– Творческие люди, – осклабился Коваленко. – Они ведь не старые, рано меня родили. Отцу пятьдесят шесть, мама на год моложе. Ослабли, конечно, но раньше знаете как бегали? В Германию их хотели забрать. Накапала какая-то гнида, что есть пара крепеньких людей, могут еще послужить великому рейху. Полицаи нагрянули и очкарик из СС. Пришлось спектакль разыгрывать: папаня кашлял, как чахоточный, за стену хватался; мама полуслепую из себя изображала. Очкарик как увидел их немощь, его чуть не вырвало – развернулся, ушел. Полицаи злые были, хорошо, стрелять не стали – обматерили и тоже за дверь… Давайте поднажмем, товарищ капитан. Скоро девять, а нам еще два квартала пахать. Войска ждут смотра, так сказать…
