Полная версия:
Александр Александрович Тамоников Время мертвых
- + Увеличить шрифт
- - Уменьшить шрифт
– Но зачем? – Она сглотнула.
– А ты догадайся.
К нам размашисто шагал Сергей Борисович. Его возбужденное лицо представляло собой жирный вопросительный знак. Довольно быстро ему удалось избавиться от журналистки. Он сел рядом, не спуская с меня пристального взгляда.
– Микрофон, – лаконично отчитался я. – На сумочке Варвары. Уже избавились.
Он испустил облегченный вздох, расслабился. Как-то недоверчиво покачал головой.
– Как вы догадались, Сергей Борисович?
– Мне кажется, это элементарно, Никита Андреевич. Вас не посещала подобная мысль?
– Посещала. Но не задержалась, к моему великому стыду.
– Если честно, Пургин подсказал… У него пунктик по этим шпионским игрушкам. Не будем вдаваться в подробности, друзья мои. То, что случилось, суровый медицинский факт, и не будем гадать на кофейной гуще. Я хочу рассказать одну занятную историю по поводу нашего артефакта.
И тут мы снова заговорили все вместе! Якушин сделал протестующий жест.
– Стоп, стоп, ребята, давайте говорить по очереди. Никита Андреевич, начинайте.
Я рассказал свою историю, в которой фигурировала дверь пожарного хода, лестница и мастерская Федора Михайловича. А также напольные часы Орловского часового завода, которые и являлись искомым артефактом! И пусть хоть кто-нибудь попробует возразить!
– Да мне и так понятно, что это часы, – фыркнула Варвара.
– С какой это стати, моя любезная? – обиделся я.
– А с той, что я тоже не праздно проводила время, – отрубила Варвара. – Я прошла всю цепочку владельцев картины. Ее написал в 50-х годах некто Шубин, преподаватель Владивостокской школы искусств, вполне, кстати, одаренный мастер, но так и не ушедший со своими работами дальше Дальнего Востока. Его полотна выставлялись во Владивостоке, в Хабаровске, на Сахалине. Эту картину он посвятил своей супруге, одновременно потерявшей при пожаре отца и мать. И это полотно только в 95-м году было вывезено с Дальнего Востока! Его приобрел один из «новых русских» – у него была сентиментальная супруга, та уговорила купить картину. Не важно, где после 95-го года кочевал этот предмет искусства, но в 91-м году он со стопроцентной гарантией находился во Владивостоке, то есть никак не мог быть заряжен «кремлевскими» экстрасенсами! Из этого следует, что у нас остается только один подозреваемый предмет – напольные часы! Разве не логично?
– Ну, примерно, – как-то ревниво допустил я. – Моя версия убеждает больше, но и твоя сойдет.
– Да, никаких сомнений, это часы, – подтвердил Якушин. – Лично я пришел к этой мысли совершенно другим путем. Во всем виновата моя память, вернее, отсутствие таковой. Почему я сразу не смог вспомнить этот случай? Ведь даже документация не оформлялась. Просто озарило сегодня ночью, вспомнилось все до последней мелочи…
Это было шесть лет назад, в тот год, когда мы открыли музей. Сколько всего произошло с тех пор, сколько лиц, достойных выставочных образцов и предметов, не представляющих никакого интереса… Ведь именно таковым мне данный предмет и показался! Это всего лишь часы, молодые люди, что в них выдающегося? Ко мне пришли двое воспитанных вежливых мужчин, попросили об аудиенции, так сказать. Один намекнул, что является бизнесменом, переезжает в центральную часть страны и избавляется от большей части своего имущества. Есть старые советские часы с историей, мол, достались от отца, а отцу от деда, стояли в кабинетах первых лиц, видели чуть не Ставку Верховного Главнокомандования в 40-е! Ему не нужны деньги, он просто хочет отдать часы в «добрые руки». «У вас музей, не могли бы вы поместить их в свою коллекцию? На вечное хранение, так сказать?» Я не испытывал недостатка в экспонатах, а часы – это всего лишь часы. У меня подобных часов уже было несколько штук! Я сделал попытку вежливо намекнуть, что нам этого не надо. Странная история: это двое не были никакими бизнесменами. И если дороги, как память, так возьми их с собой! Это же не танк. Но они настаивали, упрашивали. Потом спросили: вам требуется спонсорская помощь? Я не чувствовал себя особо нуждающимся, но денег в тот год ушло немало. «Как насчет аллеи с голубыми елями между корпусами?» – поинтересовались мужчины. Я был в недоумении, что бы это значило? Часы проверили – фона не было. Криминальный след? Не тот, знаете ли, предмет. Так и решили: они выполняют работы, а я беру часы в музей на вечное хранение. Условия постоянно экспонировать, кстати, не было, лишь бы находились в музее. Договор мы не подписывали – устное джентльменское соглашение. Прибыли рабочие, привезли саженцы, все сделали. Елочки на алее стоят до сих пор, уже выросли, вы можете ими ежедневно любоваться.
– И вы забыли про эту историю? – не поверил я.
– Забыл, – согласился Якушин. – Потому что никогда не ставил задачу ее запомнить. Масса артефактов, множество бесед, и не такие странные истории происходили, разве все упомнишь? Да, моя история не является сама по себе неопровержимой уликой, но вкупе с вашими… Любопытно, да?
– И мы не видим ничего, что опровергало бы ваше предположение о грядущей активации, – пробормотал я. – Вокруг музея сгущаются тучи, происходят убийства, действуют мутные компании, а тут еще «жучок» у Варвары…
– Я чувствую, что напряжение усиливается, – прошептала Варвара. – Скоро что-то произойдет. Одна из сторон победит, другая проиграет. А мы посреди этого. Избавиться от часов не можем – будут последствия, обратиться в органы – хороший повод поместить нас в психушку.
– Почему ваши «спонсоры» настаивали, чтобы часы находились именно здесь? – спросил я.
– Думаю, дело в куполе крематория… – Сергей Борисович с усилием сглотнул. – Это ведь маги, они все понимают, знают про каналы, порталы, центры скопления силы… А вообще мы молодцы. – Якушин вяло улыбнулся. – Все втроем пришли к одному выводу, но разными путями.
– И когда… рванет? – Я поежился. – Не пострадает ли музей?
– Не знаю, уместно ли слово «рванет», – поморщился Якушин, – затрудняюсь объяснить, как такое происходит. Данное явление – не физического порядка, поэтому материальные предметы пострадать не должны.
– Часы стоят, но выставлены на полночь. Это что-то значит?
– Это всего лишь стрелки, – пожал плечами Якушин. – Мы можем их вращать, куда нам вздумается. Не знаю, Никита Андреевич, хотя, возможно, это намек…
– Подумайте в последний раз. Может, избавиться от артефакта?
– Я бы избавился, – признался Якушин. – Но боюсь последствий. Артефакт под наблюдением. «Жучков» может быть больше, чем один, и откуда нам знать, какие «группы быстрого реагирования» отслеживают ситуацию? Какая партия подкинула микрофон Варваре, нам также неизвестно. Но они уже знают, что мы его нашли.
– Вы не ответили, когда это может произойти?
– Есть предположение… – Якушин колебался. – Не знаю, в теме ли вы. Вы тогда были слишком молоды… Август 91-го года. Создается ГКЧП – Государственный комитет по чрезвычайному положению в СССР. Это произошло в ночь с 18 на 19 августа. Замешаны высшие государственные лица СССР: Язов, Янаев, Павлов, Пуго, Лукьянов, председатель КГБ Крючков… Попытка государственного переворота путем отстранения президента СССР Горбачева, который в это время нежился в Форосе.
– Ну, почему же, все знают про эту историю, – пожал я плечами. – Ввели войска, танки, включили «Лебединое озеро» по всем каналам…
– И это все, что нужно знать про ГКЧП, – усмехнулась Варвара.
– История также называлась «августовский путч», – продолжал Якушин. – Топорная, неуклюжая, совершенно дурацкая попытка удержать СССР от развала, ну, и позволить, разумеется, высшим лицам сохранить свои посты. Явление стало нарицательным и посредством пропаганды приобрело негативную окраску, хотя цели у многих участников были благие – сохранить великую страну, не позволить учредить какое-то мутное Содружество Независимых Государств. Да, изжившая себя коммунистическая идеология, вызывающая только тошноту; драконовские советские порядки, тотальный дефицит, нищета населения. И все же все согласятся, что это была великая страна! И пусть нам говорят что угодно, но БЫЛИ способы ее сохранить, пусть в измененном, даже урезанном виде… Путч провалился, в стране началось «демократическое» безумие. В ноябре 91-го, когда проводилась операция «Питомник», СССР еще держался. На ниточке, но держался. У меня появилась мысль: почему в память об этом событии активацию не могли назначить на данную дату? А именно – попытку скинуть Горбачева и Ельцина?
– Вы имеете в виду…
– Именно полночь. Очень символично. Маги и экстрасенсы не чураются памятных дат и привязок к ним, это считается верным знаком. То событие, что все принимают за негатив, для них наполнено светом и оптимизмом. Возня вокруг музея это подтверждает. Что-то назревает. Я освежил события с помощью Интернета. Восемнадцатого августа в 23.25 Янаев подписывает указ о временном возложении на себя полномочий президента, а Горбачев объявляется неспособным управлять страной по состоянию здоровья. Через полтора часа подписываются документы о формировании ГКЧП, сочиняется «Обращение к советскому народу». В «отдельных областях СССР» вводится чрезвычайное положение сроком на полгода, запрещаются митинги, демонстрации, забастовки, приостанавливается деятельность политических партий (кроме КПСС), общественных организаций и так далее… И именно в эту полночь кое-кто надеется, что ситуацию можно исправить, воспрепятствовать распаду. Поэтому мне больше импонирует ночь с 18 на 19 августа. Потом для устроителей путча все было печально. Не хватило опыта, решимости, слаженности – путч разгромили, действующие лица загремели за решетку…
– Сегодня пятница, 17 августа, – мрачно заметил я. – Причем далеко не утро.
– Нам уже сказали, – хмыкнула Варвара. – Сергей Борисович, что будем делать?
– Ничего, – пожал плечами Якушин. – Мы выявили артефакт. Легче стало? Трогать его нельзя, я в этом уверен. Наша задача – обезопасить учреждение, персонал и лично нас с вами. Если вам интересно, встанем ли мы на чью-либо сторону… Я бы не стал делать резких заявлений. Над нами и так опасность, и неизвестно, чем все закончится. На вашем месте, Варвара Ильинична, я бы не выходил из комнаты отдыха.
Глава десятая
Зал оставался закрытым, музей «временно» не работал. День летел, как десантник, у которого не раскрылся парашют. Снова приходили оперативники, рыскали по округе. Завершались отделочные работы в главном зале крематория. Прораб Гулямов рапортовал, что в воскресенье все закончат. Прошли печальные церемонии. Снова тягостная атмосфера витала над округой.
Варвара уединилась. Я дважды поднимался на второй этаж, волком разглядывал напольные часы. В них, хоть тресни, не было ничего необычного! Поковырял дерево, приоткрыл стеклянную дверцу и даже коснулся стрелок. Механизм проржавел, стрелки не сдвигались даже под усилием. В этом было что-то клиническое.
Персонал музея оставался на местах. Алла Михайловна забилась в угол в служебном помещении, работала с планшетом. Съемочная группа наснимала всякой всячины и отправилась в гостиницу разбираться с уловом. Я слышал, как удивлялась журналистка: почему все вымерло, где люди? По каким, интересно, «техническим причинам» вдруг закрылся музей? А ведь сегодня только 17 августа…
Впрочем, в версии Сергея Борисовича я несколько сомневался.
Мой телефон ожил, когда густели сумерки – не самое подходящее время для «Пионерской зорьки».
– Только не говори, что что-то случилось, – попросил я. – Ты просто хочешь пожелать мне спокойной ночи, верно?
– Да к черту спокойную ночь, – фыркнула Римма Казаченко, бессменная секретарша и неиссякаемый родник сарказма. – Я до сих пор в офисе.
– Если ты рассчитываешь на сверхурочные, то совершенно на…
– …да к черту и твои сверхурочные… – зашипела Римма. – Ты учти, Ветров, если со мной что-нибудь случится, то тебе придется брать опеку над моей Люськой, поскольку на Федора я положиться не могу.
– А на меня, значит, можешь? – На этом месте я напрягся. – Что не так, Римма Владимировна?
– Откуда я знаю, что не так, – возмущалась она. – Все не так! Уже темнело, примерно час назад, два хмыря пришли. Обычные хмыри – типа приличные мужики. У нас же камера на домофон выведена, вот я и таращилась на них через компьютер. У них, ей-богу, пушки за пазухами, я не такая уж дура в этих вопросах. Просили открыть, тебя спрашивали. Я сказала, что тебя нет. Они все равно просили открыть. Мне страшно стало. Глаза у них такие… Спрашиваю: а какие ваши документы? Они ухмыляются: самые, говорят, серьезные, но не показывают. Нет его, повторяю, приходите завтра. И отрубила монитор, сижу, потею. Ты сказал никого не пускать. Да и я не дура их пускать… Сижу, думаю: если с кем-то из жильцов в подъезд проникнут, все равно не открою, буду до последней капли крови обороняться. Час уже прошел, нет никого. Позвонила Федору: должен подъехать со своими парнями, забрать меня.
Я облегченно вздохнул.
– Чего ты там вздыхаешь? – буркнула Римма. – Кстати, ты почему со мной по городскому телефону говорить не стал, а только по сотовому отозвался?
– В смысле? – не понял я.
– Так я на городской сперва позвонила, думаю, ты дома уже. Ты же дома? Трубку снял, сопишь, а говорить не хочешь… Я – «ало, ало», а ты ни в какую…
И снова по спине потек холодный пот.
– Римма, ты ничего не путаешь? Ты точно звонила мне домой и кто-то снял трубку?
– Ну да…
– Ты уверена, что правильный номер набрала?
– Никита, мы в XXI веке, зачем набирать номер? Нужно только кнопку ткнуть, и я это сделала. Подожди, – она напряглась, – намекаешь, что тебя нет дома?
– Да!
– Тогда – ой… – Она запуталась в словах, которые хотела сказать, закашлялась. А я уже разъединился. Меня трясло от злости. Что за дела?! Это никак не совпадение! Грабители не снимают трубку, когда звонит телефон! Они это делают НАМЕРЕННО, измываются, демонстрируют мою ничтожность! А ведь предлагали умные люди в свое время поставить сигнализацию!
Я нарезал круги вокруг крыльца, скрипел зубами. Что происходило? Зачем они забрались в мою квартиру? Вызвать полицию, поставить в известность Якушина? Я не стал делать ни то, ни другое. Сам должен выяснить. Римма могла и ошибиться. Я выхватил телефон и отстучал свой домашний номер. Трубку сняли после третьего гудка! Молчали, даже не дышали. Потом повесили – все сказали! А ведь правильно рассчитали: бешенство обуяет, здравый смысл махнет на все рукой, поняв, что он уже не в авторитете.
Я без стука вторгся в комнату Рязанова. Тот вел полурастительный образ жизни – валялся в одежде на кровати и лениво перелистывал бумажную версию журнала «Похоронный дом», повышая свой культурно-образовательный уровень. Обнаружив меня над своей койкой, он как-то смутился, опустил ноги.
– Ты еще не сдох от безделья? – бесцеремонно бросил я.
– Вот-вот, – проворчал Рязанов. – Хочу поговорить с Якушиным, доколе мне тут с вами…
– Ну, уж извини, назвался груздем – полезай, куда требуется, – грубовато отозвался я. – Не хочешь прошвырнуться?
Я в двух словах описал ситуацию.
– Никита, тебя же выманивают! Чувствуют, что ты можешь стать угрозой, хотят выманить и нейтрализовать.
– Да мне плевать! Это мой дом! Поедешь или нет?
– Никита, ментов вызывать надо, – совершенно правильно настаивал Рязанов. – Я с тобой, как ты говоришь, прошвырнуться всегда согласен. Но менты в этом деле обязаны фигурировать. У тебя же есть знакомые в органах?
Именно этим «знакомым» я и позвонил, когда мы добежали до машины и катили к шлагбауму. Я чуть не протаранил его к чертовой бабушке! Мелькала форма охранников в темноте, озарился удивленный лик Головина, которому я что-то кричал. Он поколебался, но задерживать нас не стал.
Кривицкий не отвечал – пропади он пропадом! Снова ждал, пока жена помоется в ванной? В дежурном отделе полиции меня снисходительно выслушали, поинтересовались моим возбужденным состоянием – все ли со мной в порядке, не принимал ли я сегодня сильнодействующих лекарственных препаратов или, скажем, спиртосодержащих жидкостей? Может, номер набирал неправильно? Или кто-то из домашних решил подшутить? Ах, в доме нет, помимо вас, никаких домашних и даже домовых… Мне кажется, я их развеселил. Я насилу сдержался, чтобы не послать их по заслуженному адресу, просил прислать наряд. На том конце, похихикав, сжалились, обещали подумать и бросили трубку. Перезванивать им было бесполезно – они обязательно приедут, наша полиция всегда приезжает, но когда это произойдет? Рязанов помалкивал, прислушиваясь к моему общению с органами, сокрушенно покачивал головой, бормотал: «Ну, совсем плохие люди, совсем…»
Ум отрезвел гораздо позднее, чем требовалось. Мы пролетели через засыпающий город, в котором еще не отключили светофоры, и если не удавалось проскочить на зеленый, я нетерпеливо газовал и открытым текстом выражался. Рязанов помалкивал, но он был прав: моя персона представляла опасность для «отдельных категорий населения», и от меня хотели избавиться. Не удалось посредством Варвары – решили домом. Хорошо, хоть не мамой, проживающей на далекой Затулинке.
Когда мы въехали на Советскую улицу, транспорт уже почти не ходил, часы показывали половину двенадцатого. Я мог поспорить, что во дворе не стоит машина ППС. И она там не стояла! Там не горели даже лампы под козырьками подъездов. Справедливости ради, мы действовали не тупо, машину оставили за углом, скользили по бетонной дорожке вдоль фундамента, прикрываясь цветниками, насаженными жильцами. Свет в моих окнах не горел. Вибрация в кармане: Варвара! Узнала, что я куда-то рванул, да еще Рязанова с собой прихватил. Я не стал отвечать – тремя нажатиями отменил вибрацию. Небольшая задержка, и мы перебежали к подъезду. За окном у соседки на первом этаже бубнил телевизор. И больше ничего, напоминающего, что еще не глухая ночь.
– Никита, у тебя хоть оружие есть? – бурчал в затылок Рязанов.
– Есть, – процедил я. – Я сегодня сам – могучее смертельное оружие.
– Никита, этого мало. Учитывай вероятность, что в доме западня, – бурчал Рязанов. – Когда приедут менты, неизвестно… То, что мы прибыли незаметно и бросили машину за углом, нас не спасет. Нас могли засечь в момент отъезда из крематория, телефонировать сюда… Ты точно знаешь, что мы делаем, Никита? Вы нашли артефакт, который я искал?
В это мгновение меня и пронзило. Оппоненты, на которых до «возвращения» работал Рязанов, до сих пор не выяснили, что за артефакт и с чем его едят. Не факт, что микрофон, содранный с сумки Варвары, принадлежал им. Он мог принадлежать их оппонентам, заинтересованным в сохранности артефакта и пребывании его в музее! По некоторым признакам они сделали вывод, что я знаю, о чем речь, но сами не знают, как не знали и раньше! В музее меня не взять, тем более не развязать язык. Там охрана, там стены, которые помогают. А вот если выманить… Вот дьявол! Это не фигуры, засевшие в тумане, это люди или человек, которого я постоянно вижу в музее или неподалеку, это те, кто, возможно, прикончили Тарапуньку со Штепселем…
– Константин, останься… – какого черта я вообще его потащил? Не в моих это правилах – рисковать посторонними! Но инерция работала. Я вынул ключ от домофона. Он оказался ненужным, домофон не работал! Почему?
Я распахнул дверь – она отъехала без скрипа, ее ничто не держало. Болталась сорванная пружина. Миниатюрный фонарик, травматический пистолет в правую руку… Я скользнул в темноту тамбура, фонарь не включал. Рязанов – за мной. Какого черта? Ведь сказал же ему…
В подъезде было тихо, свет не горел. Я нащупал нижнюю ступень, чтобы не споткнуться, на цыпочках отправился дальше. Остановился на площадке, придержал рукой рвущегося в бой Рязанова. И напряженно слушал. В подъезде царила пыльная, какая-то гнилостная темень. Словно картошку кто-то бросил, и она проросла… Почему никогда раньше этого не чувствовал?
Я осторожно включил фонарь – и сразу выключил. Озарился лестничный пролет на второй этаж. Я прошептал Рязанову, чтобы не лез вперед батьки, заскользил вверх. И встал, как вкопанный, на площадке между первыми этажами. Где-то выше с сухим щелчком открылась дверь. Мне ли не знать щелчок своей двери? В ушах надрывались колокола, мешали слушать.
Из квартиры кто-то вышел. Да не один человек и даже не двое! Тихие голоса. Но я готов был поклясться, что один из этих голосов я уже где-то слышал! Слова не различались, смысл сказанного ускользал, но тембр был очень знаком! Нет, не сейчас, само придет…
А дальше я снова дал серьезного маха! Они пустились вниз – быстро и неслышно. Возможно, знали, что мы где-то рядом. Информация запоздала – встреча в подъезде и для них оказалась неожиданностью! Мглистый свет заплясал по перилам. Они уже выруливали из-за поворота. Я оттолкнул Рязанова, включил фонарь, вскинул руку с травматиком. Пистолет негромкий – не та штука, что производит оглушающий эффект. И у них оказались «негромкие»…
Луч света выхватил из темноты сосредоточенную мужскую физиономию – вроде незнакомую. Эффект разорвавшейся бомбы! Он вскрикнул, отшатнулся, вскинул руку с пистолетом. Не травматик – отметилось машинально. Кто в своем уме станет наворачивать глушитель на травматическое оружие?!
Я выстрелил первым – дважды надавил на спуск. В ближнем бою – тоже оружие. Резинка попала в руку, сжимающую рукоятку, вторая – в плечо. Мужик ударился о стену, пятка соскользнула со ступени, ушибся мягким местом, покатился вниз. Но появился другой – он неплохо прыгал.
Я отшвырнул фонарь – и вовремя! Двойной щелчок, за ним еще один. А как же брать живым? Возможно, он метил по ногам, я не знаю. В темноте не разобрать. Пули искрили, рикошетя от стен. Я что-то кричал, палил из своего смешного пистолета, метался от стены к перилам. И Рязанов сзади кричал. Как-то отметилось мимоходом – вроде живой, не зацепило. А я опять попал! Стрелявшего отбросило к стене, он глухо ругался.
Топал третий. Я выбил на звук оставшиеся резиновые пули, метнулся назад, уткнулся в Рязанова. Он как-то тяжело сопел. Я схватил его за шиворот, стал толкать вниз. Он тормозил. Я волок его на себе, мы спрыгнули с последней ступени, вбежали в тамбур. Мы стали бы прекрасной мишенью для того, третьего – но он споткнулся, потерял драгоценные секунды. Я пнул дверь, она распахнулась, и мы вывалились наружу.
– Константин, ты что?
– Никита, меня, кажется, подстрелили… – кряхтел Рязанов. – В бедро попали, хорошо, если навылет…
Вот только этих новостей мне не хватало! Всю оставшуюся жизнь буду каяться за сегодняшнюю дурь! Он падал, нога не держала. Я подхватил его под мышки, поволок через подъездную дорожку. Он стонал, ухитрялся как-то прыгать на одной ноге. Мы перевалились через бордюр, я поволок Рязанова в кустарник, дальше – под ветки тополей.
Справа осталась детская площадка, темные горки припаркованных машин. Выстрелы не могли не слышать, но кто в своем уме вылезет интересоваться? Мы повалились в изнеможении. Рязанов пыхтел, держался за простреленную ногу. Я выдернул ремень из штанов, затянул выше раны. Хоть немного уменьшить кровопотерю… А из подъезда уже выбегали люди! Мутный силуэт прыгнул на подъездную дорожку, завертелся. Двое других едва передвигались, кряхтели, плевались. Резиновые пули тоже могут кое-что!
Уцелевший что-то злобно шипел на них, поторапливал. И неизвестно, чем бы все закончилось, не вырули из-за угла машина патрульно-постовой службы! «УАЗ» ехал без сирены, без проблесковых маячков – но главное, ехал! Я чуть не умилился – как же я люблю нашу полицию! Неприятеля словно ветром сдуло с подъездной дорожки. Они ушли к крыльцу, бросились в темень и как-то сразу стали маленькими, прозрачными, двинулись вприсядку вдоль цветочных кустов и охапок папоротника. Полиция их не заметила. Патрульная машина остановилась напротив подъезда. В салоне потрескивала рация, что-то бубнил дежурный. Обладатели кокард выбирались неохотно, подтягивали штаны. Обменялись парой слов и поплелись к подъезду. Ну, не было у меня времени вступать с ними в разъяснительные беседы!
– Константин, ты живой? Встать можешь?
– Да живой я… – огрызался подстреленный напарник. – Замечательно проводим ночь, Никита. Вот скажи, за что ты мне такое устроил? За то, что я тебе тогда на Железнодорожной по морде дал?
Не было времени раскаиваться. Я поднял его, схватил под мышки, поволок дальше – в темноту двора, из которой не доносилось ни звука. Узкий проезд между жилыми строениями, клумбы, кусты, за углом – «Террано», и слава богу, что люди с пушками, устроившие нам засаду, отправились не в эту сторону! Я загрузил Рязанова на заднее сиденье, прыгнул за руль. Выехав на Советскую, я пролетел квартал в сторону церкви Вознесения, встал в пустом парковочном кармане. Аптечку в зубы, вытряхивал бинты, заставил Рязанова стащить штаны. Мы вдвоем обматывали рану, вокруг которой пузырилась кровь. Рязанов сдавленно ругался.
– Терпи, боец, терпи, – бурчал я. – Рана сквозная, зацепила мягкие ткани, кости не задеты, жить будешь, бегать будешь! Ну, поваляешься в больнице неделю-другую, от тебя же не убудет? Тебе все равно где-то надо прятаться.
