Александр Тамоников
Смерть под уровнем моря

© Тамоников А., 2018

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2018

* * *

Глава 1

5 ноября 1941 года, Ялта

Ветер гнал по Корабельной улице обрывки газет, картонные коробки, рваную мешковину. Хлопали незакрепленные ставни и створки ворот, гнулись облетевшие деревья. Солнце встало несколько часов назад, но не могло протиснуться сквозь плотную облачность. Ветер усиливался, переходил в порывистый. Иногда с серого неба начинал сыпать мелкий дождь, но быстро уставал и прекращался. Температура составляла чуть выше ноля. В последние сутки заметно похолодало.

Рокотала отдаленная канонада. Улица на восточной окраине крымской жемчужины словно съежилась. Небольшие дома жались в кучку, ждали чего-то страшного. Живых существ с улицы выдуло, не считая пары собак с поджатыми хвостами. Они ковырялись в мусоре, пугливо косили по сторонам.

По переулку, пересекающему Корабельную, с ревом пронеслась разболтанная полуторка. В кузове ругались люди. Стих посаженный двигатель. Звякнула калитка в воротах, выпустила нескольких человек.

Двое мужчин несли набитые чемоданы, тяжелые вещевые мешки. Женщина в платочке вела за руки двух маленьких детей. Они спотыкались, хныкали. Кучка людей растворилась в том же переулке.

В санатории «Пограничник», венчающем живописный холм, тоже не замечалось никаких признаков жизни. Тоскливо чернели оконные проемы. В них не осталось даже штор – все вывезли.

Глухо зарокотали земные недра. Послышались раскаты, похожие на гром небесный. Минеры подняли на воздух городскую электростанцию, чтобы не досталась врагу. Водопровод подорвать они не успели, облегчили жизнь оккупантам на ближайшие годы. Испуганно заскулили собаки, рвавшие мешок с мусором, прыжками помчались под ближайшую ограду.

За всем этим хмуро наблюдала величественная гора Ай-Петри. Она висела над Ялтой как дамоклов меч.

В середине октября немецкие войска прорвали укрепления у села Ишунь, прошли Перекоп и вторглись в степной Крым. Потрепанные части 51-й армии отходили с боями, цеплялись за каждый клочок земли. Танковые колонны вермахта буквально разрезали позиции защитников Крыма. Разрозненные части отступали в Севастополь, в Керчь, рассеивались по горам, где превращались в партизанские отряды.

Остановить напор военной машины Германии было невозможно. Пали Джанкой, Симферополь, Бахчисарай. Обескровленные советские войска шли через Ялту на Севастополь, где спешно создавался новый укрепрайон.

Одно из таких подразделений появилось в конце Корабельной улицы. Усталые солдаты брели, не соблюдая строй. Формально – батальон, фактически – меньше роты. Почерневшие, небритые красноармейцы в касках и пилотках тащили на плечах трехлинейки, катили за собой станковые «максимы». Многие были перевязаны. Засохшая кровь пропитала бинты.

Сбоку, прихрамывая, шел командир. Из-под ворота засаленного бушлата выглядывали знаки различия, три кубаря старшего лейтенанта. Он исподлобья смотрел на окна домов.

Кое-где еще теплилась жизнь, за шторами мелькали силуэты. Но никто не выходил на улицу, не провожал родную Красную армию. В городе осталось не больше половины жителей. Да и солдаты прекрасно понимали, что назад вернутся не скоро, опускали глаза, смотрели себе под ноги. Лишь иногда, когда разгоралась канонада на севере, они вздрагивали, оборачивались.

Подразделение свернуло на улицу Кирова и растворилось в пасмурной дымке. К набережной солдаты не спускались, шли по холму.

Два трехтонных грузовика вышли из ворот Массандровского винодельческого завода, свернули в узкий переулок, стали спускаться к морю. Они вывозили последние партии дорогих коллекционных вин. Все самое ценное было уже отправлено в Тбилиси и в Куйбышев. Сегодня утром на предприятии были взорваны глубокие подвалы, где хранились знаменитые напитки, расстреляны винные бочки. Приказ командования был неумолим. Не оставлять врагу ни капли крымского вина!

Грузовики выехали на соседнюю улицу, где было оживленно. Люди в форме НКВД выносили опечатанные ящики из хранилищ Госбанка, грузили в кузова. Во дворе горели стопки макулатуры.

Схожая ситуация наблюдалась у горкома партии и исполкома совета народных депутатов. Там тоже стояли машины с откинутыми бортами. Грузчики в форме трудились не покладая рук.

В стороне плакали какие-то женщины. Они с тоской смотрели на то, что происходило вокруг.

Через несколько минут грузовики вошли на территорию порта. Над ней висел разноголосый гул, рев моторов.

Море штормило. Волны разбивались о мол, тянувшийся в восточной части гавани, к причалам доходили в урезанном виде. Но даже там они облизывали бетонные парапеты и сваи, накатывались на прибрежные камни.

Канонада нарастала, становилась объемной, уже не звучала просто фоном. По набережной на юго-запад тоже брели солдаты.

– Куда вы уходите? – кричали из толпы. – На кого нас бросаете? Опомнитесь!

Солдаты опускали головы. Никто не поворачивал. Потрепанные роты двигались по набережной, втягивались в горы.

Полным ходом шла эвакуация населения и раненых. Многочисленные санатории и пансионаты с началом войны были приспособлены под лазареты. Эвакуировать людей по суше было нереально – куда? Немцы перерезали все артерии.

На пристани творилось что-то непотребное. Давились люди, машины. Надрывали глотки солдаты войск НКВД, трясли карабинами, сдерживая толпу. У причала стояли несколько военных катеров, баржа с пробоиной в борту. Солдаты теснили людей, создавали коридоры, по которым санитары доставляли раненых к трапам.

Здесь собрались не меньше десяти тысяч человек. Все они хотели покинуть Ялту.

У причала загружался пассажирско-грузовой теплоход «Ливадия», внушительное судно водоизмещением почти шесть тысяч тонн, длиной больше ста метров. На него лезли люди, штурмовали трап, ругались с охраной. Многие теряли чемоданы. Те летели в воду, падали на камни. Плакали женщины и дети.

– Граждане, не давиться! – орал в рупор простуженный голос. – Соблюдайте дисциплину и порядок! Паникеры и бузотеры будут расстреливаться! Не давить, всем отойти!

Солдаты стреляли в воздух, чтобы сдержать толпу. Матерщина стояла отборная. Сотрудникам НКВД удалось потеснить народ. Грузчики вносили на борт ящики, привезенные с винодельческого завода.

– Вы только полюбуйтесь! – заорала какая-то баба. – Вино им дороже людей! Мы пусть пропадаем, а бутылки надо вывезти!

Народ роптал, но на штыки не бросался.

По палубам метались члены команды, распределяли беженцев и раненых. Людей не считали, рисковали перегрузить судно. «Ливадия» уже просела ниже ватерлинии.

– Мы вам что, резиновые?! – выкрикнул капитан в лицо офицеру с петлицами НКВД.

Других пассажирских судов сегодня не было. В конторе порта разрывались телефоны, бранились люди.

Население Ялты в эти непростые дни разделилось пополам. Одним надо было срочно уезжать. Не важно, куда именно, лишь бы подальше от фашистов. Другие решительно отказывались покидать свои жилища, не видели особых различий между словами «эвакуация» и «оккупация».

Вслух об этом не говорили, но наверняка размышляли. Мол, посмотрим. Вдруг хрен окажется слаще редьки? Ведь не черти же с рогами и копытами сюда придут.

У старшего поколения еще свежи были в памяти бесчинства, вытворяемые подручными Бела Куна. Этот пламенный революционер с карающим мечом шел по Крыму, изводил под корень все, что, по его мнению, могло дать контрреволюционные всходы. Он приказывал без всякой пощады уничтожать всех потенциальных беляков – учителей, врачей, грамотных инженеров.

Солдаты снова теснили толпу. Сотрудники Всесоюзного института табака и махорки вносили на борт свои архивы и самое ценное оборудование.

Уезжали руководящие кадры. Подошли легковушки из горкома, выгружались члены семейств партийных вожаков. Для них были забронированы отдельные каюты.

В восточной части гавани вздымался зловонный дым над насыпным молом. Грузовики привозили сюда продукты из санаториев – мешки с солью, сахаром, крупы, мясные и рыбные изделия. Охрана сваливала все это в кучу, обливала бензином, поджигала и следила, чтобы народ не лез в огонь.

Люди толпились в отдалении, мрачно наблюдали за этой дивной картиной. Должностное лицо, отдавшее столь мудрый приказ, явно не ладило с головой. Население Ялты недоедало, многие семьи голодали, а тут при всем народе уничтожались десятки тонн съестного!

Отчаянные пацаны среднего школьного возраста подползали к молу с восточной стороны, прятались за камнями, пользуясь дымовой завесой. Рискуя получить пулю, они вытягивали из кучи тлеющие мешки, сбрасывали их на отмель с обрыва.

Юркий счастливчик скинул три десятикилограммовые банки с томатной пастой и улепетывал с ними по узкой полосе прибоя. Две он держал под мышками, третью катил ногами, прямо как футбольный мяч.

А над холмами разгоралось новое зарево. Занимались огнем продуктовые Мордвиновские склады, с которых тоже не все было вывезено.

В акватории порта стояли сторожевые катера с зенитными орудиями. Они охраняли это вот мероприятие.

Погрузка на «Ливадию» продолжалась. Ажиотаж постепенно стихал. Те счастливчики, которым удалось забраться на борт, старались устроиться поудобнее.

На нижней палубе стонали раненые. Вокруг них суетились люди в белых халатах.

– Люди добрые, неужели мы Крым отдаем? Как же так? – проговорил офицер, раненный в голову. – Какого хрена, граждане-товарищи?..

Застыл в тревожном ожидании городок Элидия, прижавшийся с запада к Ялте. Местечко весьма живописное. Террасы, поросшие кипарисами, плавно съезжали к морю. Между крон пестрели крыши жилых домов и санаториев.

Городок состоял из двух частей – жилой и исторической, имеющей непосредственное отношение к всемирному культурному наследию. Здесь располагались старинные дворцы, несколько музеев, обширное садово-парковое хозяйство, не имеющее аналогов в Советском Союзе. В мирное время сюда наплывали туристы, круглогодично проводились экскурсии. Во дворцах проходили выставки, всевозможные торжества, международные симпозиумы. Здесь любили отдыхать партийные и хозяйственные деятели всех рангов, включая высшие эшелоны. В летнее время это местечко мало отличалось от рая – в представлении, разумеется, недалеких и отсталых слоев населения.

Подразделение под командой хромающего старшего лейтенанта уже входило в Элидию. Колонна растянулась. Усталость гнула людей к земле, но теперь они оживлялись, с немалым интересом глазели по сторонам.

Да, здесь было на что посмотреть. За кипарисами на фоне моря пряталась бывшая императорская резиденция – Таврический замок. Он был построен в начале девятнадцатого века французским архитектором Бушаром. Струились изящные фасады, высились колонны. Это чудо архитектуры окружали газоны и пальмы.

За решетчатой оградой возвышалась красивейшая церковь во имя Усекновения главы Иоанна Предтечи. В отличие от многих других церквей Советского Союза она работала. Это зданиетоже считалось шедевром мирового зодчества. Такое не стыдно показать даже искушенным иностранцам. Церковь и ныне смотрелась величаво. Но парк вокруг нее приходил в упадок. Кусты давно не постригались, на неухоженных газонах желтела облетевшая листва.

Дорога змеилась с террасы на террасу. Здесь даже жилые дома были опрятнее, чем в Ялте. Они наглядно демонстрировали иностранным туристам, насколько хорошо живут люди в Советском Союзе. Здания гармонично вписывались в местность, даже многоквартирные. За резными оградами возвышались раскидистые грецкие орехи, персиковые деревья, вездесущая южная дичка – самый примитивный сорт абрикосов.

– Братцы, неужто эту красоту немцу отдадим? – в сердцах проговорил щетинистый боец в засаленной фуфайке. – Да где это видано, братцы? Трудовой народ всю эту красоту строил, ночами не спал в непосильном труде, а мы – немцу? Берите, дескать, господа хорошие, нам не жалко, у нас еще есть?

– Не тяни жилы, Пашка, без тебя тошно, – огрызнулся боец, шагавший рядом с ним. – Ладно, отдадим, но ненадолго, пусть подавятся. Скоро обратно заберем.

– Отставить разговорчики! – прорычал офицер. – Люлин, Кочубеев, вы чего плететесь как две сопли по асфальту? Шире шаг!

– Надо же, какой!.. – проворчал Пашка. – Поговорить нельзя. Может, нам последний день и остался, чтобы языком потрепать.

На перекресток с улицей Весенней выходили люди из окрестных домов, угрюмо поглядывали на изнуренных солдат. Те прятали глаза, отворачивались.

– Слышь, командир, долго вы драпать еще будете? – спросил тощий парень в пиджаке и шарфе, обмотанном вокруг горла.

– Не твое дело, – огрызнулся офицер. – Сколько прикажут, столько и будем.

– Так за Севастополем-то нет ни черта! – крикнул кто-то из местных жителей. – Там одно море. Или вы по нему аки посуху?

Люди невесело усмехались.

– Граждане, все в порядке! – объявил второй офицер, совсем молоденький, который шел вместе с солдатами. – Никто никуда не драпает. Дойдем до Севастополя, как было приказано, там перегруппируемся и со свежими подкреплениями погоним немца обратно. Ждите нас через пару дней!

Командир вознамерился что-то сказать, но промолчал, лишь неласково покосился на своего заместителя. В отличие от своих подчиненных он владел обстановкой, знал, что все не просто плохо, а совсем погано. Но голос молодого офицера звучал убедительно, доходчиво, внушал людям веру.

Горожане молчали, провожали глазами солдат.

– Дай-то господь, – сказала дряхлая старушка, перекрестилась и добавила: – Хотя вы и безбожники окаянные.

– Веселее, товарищи бойцы! – заявил командир. – Что за тоска у вас на лицах? Где ваш позитивный жизненный настрой? Вам по морде дали, а вы уже и в хандру?

– Смотрите, краля какая! – подметил вдруг кто-то.

Солдаты сразу повеселели.

С улицы Весенней спустилась худенькая девушка в коротком драповом пальто в белый горошек. Она стояла вместе со всеми и ждала прохода колонны, чтобы перебежать дорогу. Ей было не больше двадцати пяти, стройная, курносая. Короткие волнистые волосы венчал какой-то несерьезный беретик. Под мышкой она держала пухлую папку в коленкоровом переплете. На плече висела сумочка.

Бойцы непроизвольно приосанивались, поднимали головы. Не сказать, что на их лицах появлялась орлиная дерзость, но прежнее уныние исчезло. Люди посвежели, приободрились.

Командир с интересом посмотрел на девушку, выпрямился, развел плечи. Она украдкой улыбнулась ему.

– Что еще надо для высокого морального духа, верно, девушка? – сказал ей молодой лейтенант. – Ну, понятное дело, кроме усидчивости на политзанятиях.

– Не балуй тут без нас, хорошая, – проворчал рябой ефрейтор, поворачивая голову по мере удаления от этой особы. – Будь скромницей, договорились? Учти, придем – проверим.

Бойцы загоготали. Девушка смутилась, потупилась. Когда колонна проследовала мимо, она быстро перебежала дорогу, покрепче прижала рукой папку и засеменила вниз по Весенней улице. Маленькие каблучки стучали по брусчатке.

Вскоре девушка вышла к Марининскому дворцу, даже в осеннюю пору утопающему в зелени. Сколько раз она наблюдала эту картину, которая в любое время года завораживала ее, не давала оторвать глаз. Действительно, кусочек рая, какой-то странной, не советской жизни.

Растительность уступами спускалась к морю. Высились остроконечные кипарисы, ближе к воде стояли пальмы. Еще не все цветы увяли. Они белели и краснели на шапках декоративных посадок. Дворцово-парковый ансамбль органично вписывался в окружающую среду.

В Марининском дворце работал художественный музей, собрание нескольких тысяч бесценных экспонатов. Когда-то здесь жили графы и бароны. Во второй половине девятнадцатого века дворец купил император Александр Третий, вокруг него был разбит прекрасный парк. Теперь все это великолепие принадлежало трудовому народу.

Здание причудливой конфигурации, усыпанное архитектурными украшательствами, было сложено из местного серо-зеленого диабаза. Отдельными элементами оно напоминало средневековый рыцарский замок с налетом английской готики, другими – восточное зодчество. Фрагменты эклектики идеально уживались в этом шедевре архитектуры.

Многочисленные башни, резные карнизы, шпили, купола, ажурные балюстрады, каминные трубы, окна-бойницы за годы советской власти хуже не стали. За ними следили, поддерживали в отличном состоянии. Задняя сторона дворца выходила к морю. К нему маршами спускалась монументальная лестница с тремя парами скульптурных изваяний греческих богов из белого каррарского мрамора. Вокруг нее произрастал парк с фонтанами, газонами и клумбами, органично вплетенными в пространство.

Здесь, как и в любом приличном европейском дворце девятнадцатого века, имелся зимний сад. Украшением здания была изысканная Голубая гостиная с вычурными лепными украшениями.

Девушка, по-видимому, была утонченной натурой. Она остановилась и упивалась зрелищем, которое не портило ни время года, ни хмурые тучи над головой, ни серое штормовое море.

Но гром канонады скоро вывел ее из оцепенения. Она поежилась, повертела головой. Каблучки зацокали дальше.

Барышня пробежала по аллейкам, обрамленным бордюрным камнем, и вскоре влетела во двор, украшенный изысканным фонтаном с мраморными львами. Проход в резной ограде сегодня был открыт, как, собственно, и ворота.

У парадного крыльца стояли два трехтонных грузовика. Люди в штатском втаскивали в кузова ящики, обитые железом и опечатанные. Другая бригада работала в здании.

– Забирайте! Сколько можно ждать? – Доносились оттуда зычные выкрики.

– Ни с места! Кто такая? Документы! – прозвучал грозный окрик, и из-за каменного фонтана вынырнул боец в форме войск НКВД.

Он наставил на девушку карабин и поедал ее глазами. Следом за ним вышел еще один человек, при кобуре, явно офицер, с пытливой физиономией, покрытой мелкими оспинами.

– Да я своя, работаю здесь, – зачастила девушка. – В горсовете была, бумаги собирала, необходимые получателю груза. – Она показала папку. – Пропустите. Меня Аркадий Петрович ждет. – Она попыталась обогнуть человека с кобурой, но тот поспешно заступил ей дорогу и заявил:

– А это еще что за неподчинение представителю власти? Не торопимся, гражданка. Объект режимный. Вы должны это понимать. Сперва документы предъявляем, а потом проходим, если я разрешу. Ложкин, глаз с нее не спускай! – рыкнул он красноармейцу.

Тот в прыжке расставил ноги, передернул затвор.

Девушка чуть не выронила папку, всплеснула руками, неловко забралась в сумочку, и та едва не упала с плеча. Должностные лица хмуро наблюдали за ней. На свет появились документы, аккуратно завернутые в носовой платок. Офицер небрежно отбросил его. Девушка вздохнула, но не решилась поднять. Обладатель прыщавой физиономии неторопливо перелистывал бумаги.

– Так-с… Некрасова Юлия Владимировна, двадцать четыре года. Город Элидия, улица Грибоедова… Служебное удостоверение, пропуск. Что, Ложкин, похожа эта барышня на немецкую диверсантку или шпионку, представляющую угрозу самому существованию нашего государства рабочих и крестьян? – Он бросил насмешливый взгляд на часового.

– Так точно, товарищ капитан, похожа! – сказал часовой.

– Эй, в чем дело? – возмутилась девушка. – Что вы такое говорите? Пропустите меня к товарищу Шабалдину! Я окончила Московский историко-архивный институт и с прошлого года работаю младшим научным сотрудником в этом музее. Мне предоставили здесь жилье. Я на хорошем счету у Аркадия Петровича, спросите у него, если не верите. – Ей кое-как удалось сдержать бурлящее негодование, она поджала губы и с нелюбовью разглядывала представителей власти.

Форменные вредители, мешают работать!

Офицер сверлил ее глазами. Разве можно после такого не треснуть его по башке чем-нибудь тяжелым?

«Заняться больше нечем? – чуть не вырвалось у девушки. – Вам забыли сказать, что немцы к городу подходят?»

– Товарищи, пропустите ее, это моя сотрудница! – К ним семенил от крыльца худощавый седовласый мужчина.

Директор музея Аркадий Петрович Шабалдин, всегда благообразный, представительный, невозмутимый, сегодня был совсем не такой. Он сутулился, лицо его посерело, в глазах блуждал тоскливый огонек.

– Господи, Юленька, хорошо, что вы уже здесь. Мы буквально зашиваемся…

– Ладно, проходите. – Офицер неохотно протянул девушке документы и отвернулся.

Она облегченно вздохнула.

– Юленька, пойдемте скорее. Вы должны помочь Матильде Егоровне. Она не может самостоятельно завершить рассортировку, путает Левицкого с братьями Черенцовыми. – Шабалдин схватил ее под локоть, повлек к парадному крыльцу. – Не обращайте внимания на этих военных, Юленька, у них служба такая – никого не пущать и всех подозревать. Прибыли полтора часа назад по распоряжению товарища Самоедова из областного управления НКВД, делают вид, что нас охраняют. Немудрено, что они вас прежде не видели.

– Что за неприятный тип, Аркадий Петрович? – Девушка оглядывалась. – Неужели они все такие, повсюду видят шпионов?

– Согласен, Юленька, капитан Сырцов – не самый приятный тип, лезет туда, куда его не просят, только мешается, корчит из себя абсолютную власть. А сам, мне кажется, даже не понимает, что такого ценного в экспонатах музея. Выполняет приказ, а сам, извините, просто образец невежественности и невоспитанности. Что вам сказали в горсовете, Юленька?

– Им не до нас, Аркадий Петрович. Там творится что-то ужасное. Люди в панике, вывозят все, даже мебель грузят на машины, которые пойдут в Севастополь. Я едва отыскала секретаря товарища Щекуленко, он подмахнул бумаги не глядя, выдал пропуск в порт. Еще орал на меня. Мол, кому сейчас нужны эти ваши пропуска, если скоро будут требовать аусвайсы. – Девушка поежилась. – Аркадий Петрович, неужели все это происходит на самом деле и мы никак не можем повлиять на события?

– Юленька, я ровным счетом ничего не знаю. – Директор музея слегка заикался от волнения. – Уж мы-то с вами никак не повлияем на эту проклятую войну. Не представляю, что тут будет. Сырцов сказал, что за нами придет отдельный транспорт из Поти. Вечером, ночью или даже утром. Судно называется «Алазания», это небольшой грузо-пассажирский теплоход. На «Ливадии», которая сегодня уйдет из Ялты, места уже нет. До прибытия «Алазании» мы должны быть в порту, готовы к погрузке. Вы собрали свои вещи, Юленька?

– Конечно, Аркадий Петрович. Я еще вчера принесла сюда два чемодана. В них вошло все, что у меня есть. – Девушка пыталась улыбнуться, но выходило у нее что-то скорбное, неубедительное. – Вы уверены, что мы должны уехать?

– Непременно, Юленька, обязательно. Мы должны находиться рядом со своими экспонатами, иначе быть не может. Хотя это прежде всего моя доля. Со мной уже все ясно, а вы сами должны решать свою судьбу. Вас никто не неволит, вы просто наемный сотрудник. Но я буду очень рад, если вы останетесь с нами. Коллеги обещают приютить нас в Тбилиси, выделить необходимые помещения, создать условия если не для экспозиции, то хотя бы для временного хранения. Не знаю, Юленька, панацея ли это. – Шабалдин украдкой посмотрел по сторонам. – Не сочтите меня за паникера, но все на самом деле очень плохо. Фашисты прут, их невозможно остановить. Мы слышим по радио бодрые рапорты, но что происходит на самом деле? Немцы стоят у стен Москвы, окружают Ленинград. А вдруг через месяц-другой они придут и в Тбилиси? Не обращайте внимания, Юленька. Я ничего антисоветского не говорил. Это просто крик души. «Социалистическое отечество в опасности!» Боже правый, сколько себя помню, оно всегда в опасности. Я не уверен даже в том, что мы дождемся этот мифический транспорт.

Они поднялись на крыльцо. Шабалдин отвлекся, начал ругаться с грузчиками, которые, по его мнению, небрежно обращались с музейными раритетами.

– Здесь же хрусталь, изделия из фарфора и малахита! – возмущался Аркадий Петрович. – Неужели нельзя осторожнее, товарищи грузчики?

Но помянутым товарищам все это было до лампочки. Они не состояли в штате музея.

Юля шла по гулкому вестибюлю дворца. За сто лет своей истории он видывал всякое, но такого еще не переживал даже в двадцатом году, когда Рабоче-крестьянская Красная армия ворвалась в Крым и чуть не растоптала на радостях этот архитектурный шедевр. Тогда здесь орудовали расхитители и мародеры, но у большевиков нашлись светлые головы, остановили вакханалию, вернули практически все народное достояние.

Сейчас во дворце царило запустение. Роскошный вестибюль, передняя, большая столовая – такое впечатление, что тут банда махновцев на тачанках прошла! А ведь еще два дня назад здесь стояли фарфоровые вазы, висели великолепные панно Гюбера Робера, французского художника восемнадцатого века. В бывшей графской столовой были представлены работы Боровицкого и Айвазовского, чудные пейзажи Щедрина, Орловского. Теперь кругом валялись только мусор, битая тара, обломки резной тумбы из ореха, которую директор решил не вывозить, осколки стеклянного столика-витрины.

Юля шла по просторным помещениям, где гуляли сквозняки. Какие-то незнакомые люди тащили ящики.

«Мы просто физически не в состоянии все это вывезти! Неужели придется оставить здесь мебельные гарнитуры из красного дерева, чайные сервизы императорского фарфорового завода, изысканные канделябры, часы? Сердце сжимается от тоски. Хоть бы картины спасти», – думала девушка и растерянно смотрела по сторонам, проходя через сквозные помещения.

Во дворце насчитывалось больше сотни комнат, и у каждой из них имелось свое лицо, собственная стать. В одной стояли удобные мягкие кресла с изогнутыми спинками из мастерской Генриха Даниэля Гамбса, секретеры голландской работы. В другой – мебель из дуба в стиле чиппендейл. Пейзажи и натюрморты западноевропейских художников прошлых столетий, цветные эстампы английского мастера Уильяма Даниэля с видами Лондона, работы Карла Брюллова. Посуда из богемского стекла с графскими гербами, антикварная мебель, камины из полированного диабаза.

Бывшая бильярдная, библиотека, отделанная деревом. В портретной гостиной выставлялись работы не только известных художников, но и крепостных. Их творения ничуть не уступали шедеврам маститых мастеров. Рыцарские залы со скульптурными портретами, Парадный и Китайский кабинеты…

Юля пробежала через анфиладу дворцовых интерьеров, спотыкаясь о мусор. Она сталкивалась с грузчиками, демонстрирующими богатство русского языка, через арочный проход влетела в огромный зал.

Здесь проходила выставка передвижников, привезенная из Русского музея полгода назад. Весь Крым любовался полотнами Саврасова, Поленова, Шишкина, Крамского, Сурикова. Когда началась война, Русский музей не затребовал свои картины обратно в Ленинград, не до этого было.

Никто не представлял размеров бедствия. Выставка продолжала работу фактически до последнего дня! Сначала власти не верили, что немцы прорвутся в Крым, рассчитывали на какие-то резервы, на мужество и невиданные способности советского солдата. Потом началась неразбериха, про шедевры искусства, которые нельзя оставлять врагу, вспомнили в последнюю очередь.

Сейчас здесь работали несколько человек – музейные сотрудники, пришлые грузчики. Они заворачивали картины в брезент вопреки всем правилам и нормам. Те, что не входили по габаритам, вырезали из рам.

У Матильды Егоровны, полноватой особы со скорбящим ликом, все валилось из рук. Она заворачивала в упаковочный картон бронзу первой половины девятнадцатого века, бережно складывала изящные вещицы в контейнер. Дрогнула рука, изысканный бокал для вина покатился по полу.

Рядом с картонной тарой в позе роденовского мыслителя сидел молодой сотрудник Яша Гринберг и печально смотрел на Матильду Егоровну.

– Юлия Владимировна, наконец-то! Где вас черти носят? – воскликнула Матильда Егоровна. – Быстро помогайте. У нас уже ум за разум заходит! Вы только посмотрите, что наделали эти горе-помощники. Они же нам всю лепнину отодрали!

– А вот и не всю, – заявил рыжий парень и подмигнул девушке в берете. – Мы художественных институтов не кончали. Нам сказали таскать и грузить, вот мы это и делаем. Для нас нет разницы, что волочь, картины или дрова. Командуйте, барышня, чего еще снимать.

– Юлия Владимировна, проследите, умоляю вас! – вскричала Матильда Егоровна. – Они торопятся, все рвут, ломают! У нас еще Розовый зал не обработан!

В этом зале экспонировались Перов, Мясоедов, Ге. Замечательные мастера кисти, люди, неравнодушные к своей стране! В основе их творчества лежал метод критического реализма. Передвижники правдиво изображали жизнь русского народа, природу своей страны. Они служили интересам простых людей, прославляли их величие, мудрость, терпение, обличали помещиков и прочих эксплуататоров. Эти художники твердо стояли на демократических позициях, решительно осуждали самодержавие, расшатывали, как уж могли, гниющие основы царизма.

Юля взяла работу в свои руки, командовала, что и как снимать, куда складывать. Она сама сворачивала картины в рулоны и обертывала их. Для этого ей пришлось пинками поднять Гринберга и отправить его в подвал за упаковочным материалом. Яша охал, тяжело вздыхал, но в итоге заразился энтузиазмом.

Они заботливо укладывали в контейнер сперва потрясающую «Голгофу» Николая Николаевича Ге, а потом и другую работу того же мастера – портрет Александра Герцена. Сколько же мужества понадобилось художнику, чтобы в условиях нескончаемых гонений запечатлеть тогдашнего государственного преступника и политического эмигранта, непримиримого противника крепостничества и самодержавия!

– Эх, грехи наши тяжкие, – прокряхтел Гринберг, опасливо косясь на грузчиков, уносящих готовый контейнер. – Юлия Владимировна, вы случайно не знаете, правда ли, что сюда немцы придут? Это же Ялта, в конце концов, а не какая-нибудь Ельня. Не умещается в голове, знаете ли. Вроде она у меня нормальная, довольно большая, а все равно не лезет. Вам не кажется, что мы совершенно напрасно разоряем наш музей? Вот соберем в Севастополе ударный наступательный кулак да как обрушим его на ненавистного врага!

– Яша, уймитесь, – проворчала Юля. – Лучше работайте. Будет больше пользы. Не знаю, что там насчет кулака, но войска уходят. Они идут через город уже второй день и никак не могут остановиться.

– Скроются под Севастополем как тридцать три богатыря в пучине морской, – заявил Гринберг и вздохнул. – Ладно, не обращайте внимания, Юлия Владимировна. Я просто так спросил, не дурак же. Но ведь мы сознательно губим наши коллекции. Посмотрите, как эти вот грузчики с ними обращаются! Разве эти сокровища доберутся до Тбилиси? Ведь им нужны особые условия – влажность, температура хранения, состояние покоя. Вы обратили внимание, что Кустодиев покрывается кракелюрами? Он же просто осыплется!