Александр Строганов
Знаменосец

Это я немного забежал вперед: сей монолог Кулик произнес много позже.

Впрочем, хронология в моем повествовании не имеет существенного значения.

Галямов

Кулик сказал:

– А куда, интересно, делся Галямов?

– Какой Галямов? – спросил я.

– Был такой. Вообще говоря, их много было, но Галямов – особый случай. Жаль.

Судя по всему, Галямов пропал.

Бродяги

Кулик сказал:

– Не поддавайтесь соблазну погрязнуть в реальности. Реальность прожорлива и всеядна. Ей все годится – и плоть, и душа. Душа для нее лакомство наподобие крем-брюле. Мифология подлинная и мнимая – вот спасение.

Уж какая, кажется, глупость считать бродяг людьми способными к любому мало-мальскому счастью. И духовности в них искать как будто праздное дело, ибо мысли их заняты исключительно поиском пропитания и ночлега. Какое заблуждение! Как-нибудь понаблюдайте за сиротами судьбы на улицах своего города. Присмотритесь и вы нередко обнаружите прямые спины, детские глаза, аристократическую обходительность, сочувствие и любовь. Не всегда, конечно. Случаются персонажи, раздавленные черствостью и гонениями, люди неприятные и даже опасные. Но таковых вы можете встретить также среди своих сытых и благополучных знакомцев.

Сдается мне, бродяги приданы нам в назидание. Увы, от назидания мы, как правило, бежим уже в детстве. Также бежим от нищих, придумывая на ходу им скверные биографии лжецов и мошенников, дабы не обременять себя подаянием. А надо бы подумать вот о чем: коль скоро человек преступил грань унижения, неважно по какой причине, он уже достоин любви и жалости.

А может статься, невзрачные, сирые, косноязычные калики, коих во множестве нянчила Россия во все времена – главное наше богатство? Оттого спрятаны в убогости и нищете, что содержат в себе тайну спасения, от прелести и сглаза сокрыты. Случись вселенское несчастье, они одни знают и научат, как выжить, да притом человеком остаться.

И защитят, и накормят, и рубашкой последней поделятся.

Я в людях прячусь

Кулик сказал:

– Я в людях прячусь.

Сенечка

Кулик сказал:

– Жизнь состоит из наблюдений и поступков. Наблюдения и поступки – взаимоисключающие противоположности. Однако как-то уживаются в нас, порождают стойкость и мечты.

Мы с моим коллегой Сенечкой Замским крепко выпили по случаю моего ухода в отпуск. Мы с Сенечкой всегда крепко выпивали по случаю отпуска, по праздникам, по случаю зарплаты, а также по пятницам. Приходилось выпивать и в другие дни. Следует заметить, данная традиция не мешала нам оставаться людьми высокодуховными и ответственными. Пьянство помогало нам отважно принимать диковатые диковины эпохи перемен, противостоять невзгодам, с легкостью обретать новых друзей, формулировать головокружительные светлые идеи и, главное, нередко совершать непредсказуемые, но, как правило, благородные поступки. Иногда проказы, иногда подвиги.

Трезвому человеку мысль совершить подвиг приходит в голову не так часто. Обыкновенно, вообще не приходит.

Словом, мы с Сенечкой славные люди, не желающие мириться с тоскливым однообразием будней. Кроме того, мы были молоды и хороши собой. Впрочем, я могу ошибаться. Это, как утверждал Кулик, нужно со стороны посмотреть. Со стороны все выглядит несколько иначе. И все же сдается мне, я не ошибаюсь. Были молоды, прекрасны, лучезарны.

Не ради хвастовства: ошибаюсь я крайне редко. Как-то так получается.

Так называемая личная жизнь у меня по тем временам катилась в тартарары.

Бытие, будь оно неладно.

По поводу бытия возникало множество вопросов и догадок.

Замучил Сенечку своими наитиями и предположениями.

– Современные люди делятся, условно, конечно, на муравьев и обезьян, – вещал я ему. – Муравьи – творцы. Это известно. Они все время что-то выдумывают, строят. Им семьи не нужны. Обезьяны же, в большинстве своем – воришки и бездельники. Между тем натуры изначально романтические. У обезьян тоже случается любовь. Скорее влюбленность. Острое чувство, но преходящее. Так я о семье: у обезьян, конечно, много больше шансов, чем, нежели у муравьев. Но обезьяны непременно кому-нибудь подражают. А в ближайшем окружении – муравьи. А тем, как ты понимаешь, не до женитьб. Они заняты своими хлопотами, по большому счету, собой. Для них семья – коммуна. То есть не та классическая семья с тещами, свекровями, невестками, золовками, детьми и внуками, не та патриархальная семья, где по утрам пьют чай с сахаром вприкуску или внакладку, вовсе не та семья, которую я подразумеваю в своих рассуждениях, пропади она пропадом. Притом что муравьи сахар обожают. Но это к делу отношения не имеет… Итак, первый шаг сделан: обезьяна влюблена. Внимание, вопрос: как ее привести к мысли о построении семьи, настоящей полноценной семьи с утренним чаепитием, а не семьи-коммуны, как у муравьев?

– Зачем?

– А за тем, что нет никого нам ближе в природе. Им до нас рукой подать. Ты же видишь: у них уже руки, не лапы. Возможно, когда они начнут жить парами, это расстояние будет преодолено.

– Но это же была метафора! – отвечал Семен.

– Что метафора?

– Ты говорил не об обезьянах как таковых, но о людях похожих на обезьян.

– Аберрация?

– Не знаю. Насколько я понимаю, тебя волнует кризис института семьи в гуманитарном пространстве?

– Не исключено. Согласись, хромающая в свете последних открытий тема эволюции не менее занимательна.

– Так о чем все же мы говорим? Что здесь главное?

– А попробуй выдели! Невозможно. Все главное.

– Сумбур.

– Есть немного. А наша жизнь и есть сумбур. Моя, во всяком случае. Принимаю как есть. Терплю.

– Все же лучше было бы разобрать по полочкам.

– Вот приучили нас разбирать по полочкам, перебирать, сортировать, распределять, систематизировать, классифицировать. В реальной жизни все иначе. В реальной жизни все так намешано, перемешано: случись что – не знаешь с чего начать и куда бежать. Я, во всяком случае, не знаю. По полочкам раскладываю, а толку никакого.

– Не переживай.

– Как не переживать?

– Перемелется, мука будет.

– Думаешь?

– Уверен.

– Слушай, а, может быть, в конструкцию ввести лебедей? Что если лебеди и есть то самое недостающее звено?

– Какое звено?

– Недостающее. Как думаешь?

– Можно лебедей, – сдавался Сенечка, скорее с тем, чтобы завершить бестолковый диалог. – Можно. Мне лебеди нравятся.

Или:

– Рыбы, люди, деревья… дрова! Куклы, вот еще ничтожество. Тотем. Всё нынче равнозначно, всё и все! Одна плоскость, понимаешь? Один уровень! Мокнем, плаваем, тонем! Как будто что-то думаем, говорим, улыбаемся друг дружке. Будто бы. Как будто. На самом деле – врем. Все врем. Не мокнем, не плаваем, не тонем! Себя-то не помним. Анабиоз. Как будто это не мы, а кто-то другой в нас думает, говорит, улыбается. Понимаешь, что я имею в виду?.. Китайцы называют это эпохой перемен. А если это уже не эпоха, а дно? Илистое дно. Или зазеркалье. Кому что больше нравится. Или мировой океан. Вот-вот «мировой океан». Такое словосочетание знакомо тебе?

– Слышал, конечно, – отвечал Сенечка.

– Этим все сказано. Кстати, не самый худший вариант. Опять нам делаются поблажки. Согласен? Не согласен?.. Или ты предпочитаешь третью мировую? Как по мне, так лучше потоп. Как-то, знаешь, естественнее, гуманнее. Если о гуманизме вообще может идти речь в наше время.

– А больше вариантов нет?

– А больше нет.

Или:

– В реальности акта деторождения не существует. Веришь? Не веришь?.. А я докажу. Ребенок не знает, что он рождается. Так?

– Скорее всего.

– Он, вероятнее всего, видит некое мутное пятно, которому только предстоит превратиться в нечто… неведомое. Роженица ощущает боль, потом избавление от боли, таким образом, ей принадлежит боль или ее отсутствие. Также ей принадлежит яркая лампа, лицо акушерки, какая-нибудь простынка, розовая клеенка. Реальность для нее этот розовый клочок, лампа и прочее, но не акт деторождения. Согласен?

– Не знаю, наверное.

– Теперь акушерка. Она вспотела. Пот мешает, жжет роговицу, словом беспокоит ее больше чем появляющееся на свет дитя. Эта женщина приняла много родов на своем веку. Для нее акт деторождения – механическое действо. Так шагающий человек не задумывается над тем, по каким законам совершается движение. Собственно роды для акушерки не существуют… Пойдем дальше. Отец. Тот, что за дверьми. Слышит крик. Для него рождение ребенка – этот самый крик и больше ничего. Так?

– Наверное.

– Где же, позволь полюбопытствовать, само рождение? Кто его осознал? Принял и осознал?.. Бумага? История болезни? Да, но бумага мертва. Вопрос: существует ли деторождение как таковое? Или существует лишь расплывчатое, фрагментарное, с великой долей выдумки представление о нем, изложенное на бумаге?

– Не исключено, – отвечал мой товарищ, опять же, чтобы отвязаться.

Вот такие беседы.

Тупик, одним словом.

Сенечка от дискуссий быстро уставал.

Он семечки жареные любил.

Семечки – Сенечка.

На мой взгляд, рифма удачная.

Насколько я знаю, в имени Сенека ударение приходится на первый слог, что также позволяет рифмовать его с Сенечкой. Что я и сделал однажды в не самом удачном своем стихотворении. Сенечка – Сенека.

Тоже удачная рифма.

На мой взгляд.

Иногда придумываю стишки. Для себя.

Чаще плохие.

Обожаю наблюдать за тем, как работает человеческая мысль. Первоначально она не подает никаких внятных опознавательных знаков. Так, что-то неуловимое: звук, междометье ни к чему не обязывающее, сквознячок. Мы и представления не имеем, в каком направлении собирается она продвигаться, какой путь выберет? Станет ветром, а, может быть, сокрушительным ураганом. Неосторожное или неточное слово может пустить мысль по ложному следу. И мы в своих умозаключениях и поступках вслед за нею начинаем петлять, путаться, подчас спотыкаться. Однако же, через некоторое время, когда мы, уже вконец заплутавшие, с ужасом начинаем осознавать близкую катастрофу, она каким-то невообразимым способом являет нам суть, и проливается свет. Это явление я сравнил бы с северным сиянием, которое, конечно же, неким образом объясняется учеными, но понять его человек не в состоянии.

Как и деторождение.

Как все вообще.

Ниспослан свыше

Кулик сказал:

– Логика всегда дорога в тупик.

Сенечка пошел к себе домой, а я пошел к себе домой. Захотелось одиночества обоим. Иногда мы расставались.

Время действия описываемых событий – дожди.

У меня, как я уже говорил, отпуск.

В тот день по пути к дому мне нестерпимо захотелось кого-нибудь облагодетельствовать.

Телефон мой был потерян, или у меня его на тот момент вообще не было, не помню. Не люблю телефоны.

Это была такой момент, я бы назвал его «жизнь в глицерине». Как будто меня погрузили в глицерин, и весь окружающий мир сделался безучастным, беззвучным, бесчувственным, тягучим, в дрожащих капельках. Тот самый анабиоз.

Так в старых фильмах изображали сны.

Накануне от меня громко и болезненно ушла жена. Закономерно. Не могла смириться с моей затянувшейся юностью. Потому стремление кого-нибудь облагодетельствовать было для меня логичным и, в известной степени, спасительным актом. Для меня, опустошенного по пути к пустующему своему дому.

«…опустошенного по пути к пустующему своему дому». Так играют отдельные фразы в голове крепко выпившего человека, в особенности, когда он понуро бредет домой или просто бродит.

Плюс стремление к возвышенному.

Я ей говорил:

– Мне нужно полежать, просто полежать. Полежать вот таким образом – руки под голову. В тишине. Сколько? Сказать не могу. Больше всего на свете мне теперь нужно полежать вот таким именно образом – глаза в потолок. Никого не слышать, ни о чем не думать, просто лежать, и все. Час лежать, месяц лежать, год лежать, чтобы меня никто не трогал. Чтобы никто не побуждал меня встать, даже сесть. Лежать, и больше ничего, даже если для этого нужно умереть. Прошу, умоляю.

Так говорил.

Я ей говорил:

– Конечно, можно забыть друзей. Отчего не забыть? Забываем же мы своих родственников. И нас не заботит, что генеалогическое древо наше сохнет и осыпается, как высыхает и осыпается лимон в прокуренном кабинете. Нас не заботит, что и сами мы таким же образом сохнем и осыпаемся или, того хуже, источаем ядовитые пары, подвергая опасности близких и дальних, включая друзей, с которыми так сладостно выпить рюмочку-другую. От чего, конечно, можно отказаться, но зачем в таком случае все?.. Какая-то белена.

Я ей говорил:

– Ну, давай просто так сидеть, взявшись за руки, созерцая друг друга. Час созерцать, месяц созерцать, год созерцать. Но в таком случае нельзя быть уверенным, что произойдет смена времен года, и Рождество наступит, и ты сможешь одарить елку своими любимыми золотыми шарами. И парок изо рта на катке, где ты упала и сломала копчик.

Я ей говорил:

– Мы можем, конечно, распустить свою жизнь как вязание, и заморочить гулкими нитями доселе безмятежный ручей повседневности. Только не надо потом жаловаться на сырость будней и вообще жаловаться на сырость – не в Лондоне.

Я ей говорил:

– Очнись, и ты испытаешь воодушевление. Очнись и прими меня таким, каким хотел бы я быть. То есть небывалым. Пойми, жить с пилигримом жарко, но почетно.

Так говорил.

Какой, к черту, пилигрим, откуда пилигрим?

Каша в голове.

Я ей говорил:

– Ну хорошо, я пущу тебя в свои мысли, но выбраться оттуда ты уже не сможешь, ибо даже я не знаю правил. И никто не знает правил. Скорее всего, нет никаких правил. И никто не знает, чем все это закончится. Точнее, финал известен, но вряд ли тебе понравится.

Я ей говорил:

– Ну хорошо, давай вместе заберемся на крышу и спрыгнем. Не обязательно в сугроб. Или впустим моих друзей и напьемся хотя бы раз до чертиков.

Так говорил.

Ничего я не говорил. Молчал, лежал, руки под голову и смотрел в потолок.

А потолок – это не просто потолок. Это такой… такое…

И довольно об этом.

Буду перечитывать – вычеркну.

Если, конечно, стану перечитывать.

Итак, стремление к возвышенному плюс, как уже было замечено, готовность к благородному поступку.

Плюс корчи исчезающей любви.

Простуженная сырая пятница. Мраморный с желтушными прожилками безлюдный вечер. Невидимый на ветру колючий дождик. Черные в перламутровых разводах лужи. Накренившийся по причине ветхости павильон автобусной остановки мог похвастаться одним всего лишь посетителем – пропитанным непогодой человечком, дремлющим на лавочке точно кучер на облучке. По всем приметам человечек был бродягой. По первому впечатлению определить, стар человечек или молод, дурачок или попрошайка, решительно невозможно. Подумалось:

– Тоже пьяница. Вероятнее всего.

Вы наверняка догадались: этим человечком был Кулик.

Ниспослан свыше, дабы я мог его утешить, дать денег, купить еды, что-нибудь в этом роде. Облагодетельствовать, одним словом.

Ниспослан свыше.

Так мне казалось.

Человечек открыл глаза.

Глаза молодые с лукавинкой. Сказал:

– Отлично.

Пьяницы

Кулик сказал:

– Мы, горькие пьяницы, всегда на передовой. Оттого что, как правило, порядочные люди. Порядочные, добрые, бесконечно талантливые. Бесстрашные. И конь конный, и рыба белоносая. Глаза серебристые, лунные, фосфорическое сияние. Фосфорическое. Сердечки трепещут. Бог любит, бережет. Говорят, что пьяному человеку море по колено. А оно так и есть – по колено. Склонность к высшим сферам имеем. Неистребимую. Нас не журить нужно, нами восхищаться надобно. Гибнем ради человечества. И погибнем, если до бессмертия не доскачем. А мы уж как-нибудь доскачем. Непременно. На брюхе доползем, если понадобится. Быть может, не в этой жизни. Но какое это имеет значение?.. Вы пьяница?

Я улыбнулся:

– Не знаю.

– Да вы не стесняйтесь. Много у вас крепко выпивающих знакомых?

– Есть такие знакомые.

– Много?

– Практически все.

– Ну так вы пьяница. Меня не проведешь… Уф, от сердца отлегло!.. Уж вы, пожалуйста, со мной не играйте. Я человек простой, прямой. Игроков и без вас хватает. Актеришек, певичек. У меня даже престидижитатор знакомый имеется… Уж вы, пожалуйста, со мной не играйте.

– Хорошо, не буду.

– Небольшой экскурс в историю, если позволите… С некоторыми коррективами, если позволите… Как говорится, разрушу некоторые стереотипы, если позволите… Видите ли, древний человек стал современным человеком вовсе не в тот роковой миг, когда взял в руки палку, дабы достать самое большое и спелое яблоко, но в то счастливое мгновение, когда опустил в рот подгнившую виноградину. Что такое есть подгнившая виноградина, спросите вы? Фактически пропастина и дрянь, если придерживаться общепринятых вкусов. Но… Внимание! Что-то произошло! Что-то лопнуло, повернулось и вознеслось, да с таким звоном, что молоко в грудях скисло, и звезды попадали в колодцы! Чего же такого грандиозного случилось?.. А случилось следующее. Положив в рот подгнившую виноградину, человек неожиданно осознал, что есть в природе нечто более волнующее, нежели сладость, и нечто более осмысленное, чем точность. Иными словами, есть в природе нечто большее, чем сама природа… Как бы нагляднее изобразить?.. Представьте, что испытывает некто, когда он, роясь на свалке, находит… что, к примеру?.. Ну не знаю… красный абажур… Нет, абажур – немного из другой оперы, и не так убедителен. Просто я с детства восхищаюсь красными абажурами. Для меня это символ счастья. У нас в богадельне в библиотеке был такой. Нет сладостнее снов под красным абажуром, можете мне поверить. Доводилось вам когда-нибудь уснуть под красным абажуром?

– Нет.

– Вы много потеряли. Заведите дома красный абажур. Непременно.

– Хорошо.

– Обещаете?

– Обещаю.

– Ладно. Возьмем историю попроще. Бедный человек, нищий, роясь на свалке, находит… Вы когда-нибудь нуждались? Нищенствовали?

– Не приходилось.

– Включите воображение. Как будто вы тот самый нищий… Включили?

– Включил.

– Что для вас деньги?

– Деньги – они и есть деньги.

– Нет. Для вас, нищего, деньги – всё. Много больше, чем для человека среднего достатка. Больше даже, чем для человека, отягощенного богатством и, следовательно, неуемной жадностью. Для вас деньги – шанс не умереть с голоду. Вы же только и думаете, как бы перекусить… Так вот, вы, точнее, наш нищий, роясь на свалке, нашел пятисотенную… Мало? Тысячу, десять тысяч, миллион! Огромный кошелек с такими бумажками! Средь ясного, как говорится, неба, сверкнула молния. Все в нем запылало, завертелось, закрутилось! Жизнь наладилась! В одно мгновение… Так бывает. Не часто, но бывает. Счастье! Оно и есть… К слову, бедные люди чаще других испытывают это самое чувство… Ну и вот. Приблизительно то же испытал уже знакомый нам древний человек с забродившей виноградиной. Счастье! И озарение! То, что я вам уже представил: «Есть в природе нечто большее, чем сама природа»… Понимаете?

– С трудом.

– Не суть. Не понимаете – просто слушайте. Мне нужно довести мысль до конца не расплескав… Итак, древний испытал озарение и счастье. Но… был тотчас наказан, ибо в озарении этом и содержался самый великий грех. Каким же образом был он наказан, спросите вы? Чем интересно был он наказан? Как думаете?.. Может быть, его били палками? Колесовали? Резали на ремни?.. Какие версии?.. Нет, его наказание было изощренным. Он был наказан… стыдом. Причем стыдом во всех его проявлениях и преломлениях. В том числе и неудержимым стремлением самому стыдить. Стыдить, судить, судачить, сплетничать, наушничать, стучать и крысятничать… Крысятничество немного из другой оперы, но суть дела не меняет, ибо все взаимосвязано. Как говорится, во всяком всякое – всё! Было и будет!.. А что такое стремление стыдить, сплетничать и стучать? Не знаете?.. Распад! Именно!.. Итак, на наших с вами глазах некий человек оказался в ловушке: стал одновременно и палачом, и жертвой… Вот и весь сказ… Мораль: за все надобно платить!.. Вот и весь сказ… А предметом осуждения может быть что угодно: детская неожиданность – пожалуйста. Прыщ на носу – пожалуйста. Чем глупее обвинитель – тем безобиднее предмет порицания… Следите за моей мыслью?

– Стараюсь.

– Как думаете, что является самым распространенным предметом порицания?

– Детская неожиданность?

– Питие, конечно… Вот и все. Теорема доказана…

– Немного напоминает историю первородного греха, – заметил я.

– Соглашусь. Хорошее сравнение. Но там яблоко, следовательно – сидр. Сидр позже научились делать. Первоначально – виноград, вино. Потом, вряд ли древний человек захотел бы положить в рот гнилое яблоко. И вид неприятный, и запах. Впрочем, кому что нравится… Но вы меня отвлекаете. Не отвлекайте, иначе я потеряю мысль, а мысль важная.

– Простите.

– Итак. Что получается? Исходя из того, что каждый индивид с некоторых пор сам себе и палач, и жертва, он не может в полной мере насладиться обретенным счастьем, будь то красный абажур или богатство. Или чарка доброго вина. Ибо в нем бесконечная борьба… Тем подлее человек, чем больше в нем палача, в нашем случае – борца с Бахусом… Доходчиво излагаю?.. Всякая борьба с вином есть не что иное, как аллергия на жизнь. Все убежденные палачи-трезвенники – враги гармонии и супостаты. И, наоборот, самые талантливые, одухотворенные, независимые, лучшие воздухоплаватели и мореходы, лучшие поэты и кавалеры – жертвы-пьяницы. Так было во все времена. И будет так. В нас, пьяницах, в нас и только в нас будущее. Равно как и прошлое, и в особенности настоящее. Мы несем в себе весну. Точнее, мы умеем призвать весну в любое время года. Стоит только захотеть. А весна, голубчик – это уже всеобщий, вселенский праздник, радость для всего живого, включая кошек и мошек. Согласны?.. Всякий раз удивляюсь, когда встречаю остекленевших от трезвости людей. Что побуждает их жить так? Не все же они больны?.. Хотя на самом деле пьют все, друг мой, все без исключения. Справедливости ради и порицают все. Почти что. Многие… Хороший человек, плохой человек – все зависит от пропорций… Вам, дорогой мой, крупно повезло! И я от всей души поздравляю вас с тем, что ваша недолгая жизнь то и дело дарила вам встречи с лучшими представителями рода человеческого, одним из которых, без сомнения, является и ваш покорный слуга… Да, пьянство – юность, несомненно. Но знали бы вы, сколько нас юных полегло! Словом, раз уж Бахус вам мил, будьте готовы умереть в любую минуту дичайшей смертью. В радости и печали.

– Печальный итог.

– А как вы хотели? Из песни слов не выбросить.

Среди моих знакомых, малознакомых и совсем незнакомых, тех, к кому пристыл ярлык «пьяница» немало людей ярких, учтивых, великодушных и чрезвычайно полезных для истории. Особенно много таковых среди музыкантов и поэтов. А также: историков и археологов; адвокатов и нотариусов; пожарных и пожарников; художников и пекарей с их скользкими лопатами – добро пожаловать, Ванечка, в печку; звонких кузнецов и щетинистых скорняков с их скобами и вензелями; молодых ученых и немолодых ученых; сутулых библиотекарей и собаководов с изрытыми лицами; масляных предпринимателей и кривоногих лыжников; футболистов, в особенности бывших футболистов; раскосых краснодеревщиков и продавцов дынь; шахтеров, прямиком из бездны; садовников с их медленной тишиной; хвастливых дельтапланеристов и гордых лилипутов; режиссеров с их содомией и уголовников с их содомией; философствующих золотарей и бочкообразных бондарей; пчеловодов, сотканных из своих пчел; писателей с их рыданиями; свинопасов с клюками; маленьких купальщиков и больших купальщиц; романтических затейников; тугоухих бирюков и тренеров с фиксами; рыбаков, палец к губам; огнедышащих машинистов и сияющих капитанов, а также капитанов дальнего плавания; стекольщиков с их хромотой; одутловатых клоунов; пучеглазых водолазов; селянок с их парным молоком; вертлявых журналистов и стеклодувов с гусиной кожей; бесшумных конокрадов и столь же бесшумных утопленников с потухшим взором; старьевщиков с лупами и удильщиков с сачками; катал с мизинцами и обшлагами; громогласных сталелитейщиков и прорабов с карандашом за ухом; облых трубоукладчиков; великих актеров и равновеликих актеров массовки; голенастых балетных и балетных уже без ног; вкрадчивых осведомителей и осмотрительных сектантов с их шепотом; хористов с их кашлем; таксистов с мелочевкой; волшебников с их мешками; беспробудных охранников; разбойников и благородных разбойников; часовщиков с кукушками и кукушатами; немых с шестнадцатью пальцами; маньяков со свистком; близоруких слесарей и лысеющих бухгалтеров; нищих со щеками младенцев; пестреющих маляров; бывших летчиков с их синими снами; улыбчивых мойщиков окон – выгляни в окошко; медиумов с их плошками; военных с их пряжками; искрящих газоэлектросварщиков; громоздких военачальников; лоснящихся трубочистов, что теперь редкость… где-нибудь в Юрьеве, да и то; сахарных бардов с их комарами; неумолимых врачей с их трубками; прокуроров с флюсом; парикмахеров с денатуратом; натуралистов с их членистоногими; фокусников с испуганными кроликами; учителей, в особенности сельских учителей; полуживых соседей с волдырями на коленях; дегустаторов крымских вин; неверных жен и верных жен; голоногих велосипедистов; пыльных энтомологов; свинцовых газетчиков и рукастых дальнобойщиков; любовников в ожидании любви и зябнущих мизантропов; вагоновожатых в красных беретах, вагоновожатых в чернильных беретах; милиционеров с их мотоциклами; волооких пиитов; каменных каменотесов и клейких калымщиков; собак и медведей; крестьян и обезьян.

В приведенном выше списке упомянул исключительно бывших летчиков.

Летчиков, которые летают, не упомянул осознанно: им выпивать никак нельзя, так как я боюсь самолетов.

Словом, куда конь с копытом – туда и рак с клешней.

– Я с сегодняшнего дня в отпуске, – объявил я. – Получил отпускные.

– Поздравляю, – сказал мой собеседник.

– Хотел бы поделиться с вами.

– Зачем?

– От чистого сердца. Порыв.

– Нет.

– От чистого сердца.

– Нет, нет, и еще раз нет.

– Почему?

– Вы неверно трактовали мою аллегорию.

– К аллегории это не имеет отношения. Мне хотелось еще до аллегории.

– Облагодетельствовать?

– Нет, просто так.

– Сделать приятность?

– Вот именно сделать приятность.

– Это не помешает нашему философскому путешествию, как думаете?

– Ни в коем случае.

– У вас нет в мыслях, будто бы я клянчил у вас деньги?

– О чем вы говорите?

– Нет у вас в мыслях, будто бы я просил у вас подаяния?

– Нет.

– Тогда можно. Тогда я приму. Может быть, книжек куплю… Не сомневайтесь, у меня случаются такие фантазии. Книгочей и книголюб, ибо есмь.

– Я тоже люблю читать.

– Тогда можно. Тогда я приму.

– Спасибо.

– Себе оставьте хотя бы немного.

– Спасибо.

Сомнения мои окончательно улетучились – мы оба были готовы к акту милосердия.

Я полез в карман за кошельком.

Дождь не переставал.

– Живая вода, – сказал Кулик.

Заоблачное искусство

Кулик сказал:

– Знали бы вы, как порадовали меня своим изводом пьяниц! Ах, уж эти изводы, списки, реестры, регистры, каталоги. Все там, и всё… Мир рассыпался, разлетелся без всякой атомной бомбы. В одночасье. Мы первоначально и заметить не успели. Потом глядь – где что? Или нет того, что было или присутствует, но вверх тормашками. Или на полочке лежало, а теперь в мусорном ведре. Или нет уже того, что было. Откуда что? Почему? Кто перевернул и разметал?.. Я догадываюсь, но думать об этом, тем более говорить не хочу. Как говорится, что имеем, то имеем. Однако оставить все в таком бедственном положении права не имеем. Это не все, но многие понимают. Вот теперь заново собираем по кусочкам. Я и другие. Теперь вижу, и вы собираете, возможно, сами того не осознавая… А у нас все собирают. По кусочкам. Инвентаризация. Исполать. Нет лучшего способа объять необъятное, чем, нежели составить реестр. Ничего упустить нельзя. Никого забыть нельзя. Память. Душа радуется. Радуется и хлопочет. Соберем. Раньше или позже соберем. Не боги, но изладим… Обожаю невыполнимые задачи… Это сколько же всякого такого у нас в головах?.. Я, знаете, о чем сейчас подумал? Если рассмотреть всех людей в совокупности, каждого со своим списком, можно с уверенностью объявить: нет в мире ничего такого, чего бы мы ни знали и о чем бы ни догадывались. И сверх того. Да это же, дорогой мой, не просто бухгалтерия и комиссия, не мертвые буковки и запятые, это, голубчик – гравюра и заоблачное искусство! А вы после того, что я услышал – не кто иной, как яркий его представитель. Своеобразный Дюрер и Леонардо. Обнародованные вами фигуры не просто реестр, но важнейшая примета вымирающей эпохи пронзительных открытий, коими прежде надышаться не могли. Не могли надышаться, покуда не иссякли. Писатели большие и малые феномен сей с горечью обозначили. Да вы и сами, похоже, писатель, коль скоро такое арпеджио закатили! Угадал?.. Писатель, конечно, меня не проведешь… А вы не стесняйтесь. Я и сам списки выстраиваю, и друзья мои выстраивают, и многие здесь. Выстраиваем и лелеем. И телеграфные столбы рифмуем, и ветви древ поем. Кто фальцетом, кто басом. Гармония. Гобелен… Это только кажется, будто мы люди. Люди, конечно, но особенные. Труженики пейзажа. Сливаемся с пейзажем так, что не различить. Или в себя уходим целиком. Яйца в некотором роде. Овоиды… Да, да. Ничего смешного. К чему сия забавная метафора и парадокс? А вот к чему. Что там внутри яйца? Дозволено лишь догадываться. С высокой степенью вероятности можно предположить, что находятся там белок и желток. Но окончательно убеждаемся мы в своей правоте, лишь разбив оное… Но белок и желток – это только первый план. А если заглянуть глубже?.. Сокрытая жизнь! Вот ведь что получается! И как теперь прикажете глазунью мастерить на завтрак, ха-ха?.. Так что овоиды мы… А можно нас и в музыкальном плане рассмотреть: кларнеты, флейты, валторны, струнные, смычковые, скрипичный ключ, басовый ключ. Целый оркестр… А самих музыкантов не видно. Точнее, музыканты-то – вот они, трудов их не видно. Ходят какие-то люди – бродяги, путешественники, встречные – поперечные. Просто прохаживаемся. Руки в брюки. Или за спиной. Или на лавочках лежим, газетками укрывшись. Или пивко потягиваем. Между тем музыка звучит. Видите как?.. В особенности по весне. Да и зимой. И не только по праздникам… Хотя справедливости ради услышать нас нужно постараться. Настроить слух требуется… Вышеупомянутый Малевич Казимир Северинович в своем «Черном квадрате» отобразил нас. Любите Малевича? Да я уж спрашивал. А как его не любить? Никому не верьте, он честный человек, этот Малевич. И реалист. Нет в его квадрате ни намека на плутовство. Черный квадрат, белый квадрат, черный день, белый день, зима… Вдруг осень, откуда ни возьмись, сквозь зиму проступает. Желток опять же. Если долго всматриваться… А куда спешить? В спешке ни красоты, ни величия не постичь… Так что все переплетено и взаимосвязано… И воробушков не забыл Казимир Северинович. Также им изображены и также спрятаны. По одному и во множестве. Воробушки – братья наши, и Малевич, изволите видеть, нам брат. И вы нам брат теперь… Будем с вами путешествовать со вкусом и с наслаждением. То на солнышке присядем, погреемся, а то и водочки выпьем… Хотите выпить?