Александр Снегирёв
Нефтяная Венера (сборник)
© Топорова А., послесловие, 2016
© Снегирёв А., текст, 2016 © Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016
* * *
Моей семье
Римме Казаковой
Спасибо Ольге Столповской за помощь в работе
Часть 1
– Ха-мам под ключ, – читает по слогам Ваня, глядя в окно. Мы проезжаем мимо ангаров, увешанных рекламой. Чтобы успеть за вывеской поймать улетающие буквы, Ване приходится расплющить физиономию о боковое стекло.
– Что такое ха-мам?
– Баня турецкая.
– Ха-мам, ха-мам, хамам! – Ваня приноравливается к новому слову, твердит его без остановки.
– А что значит «под ключ»?
– Они целиком построят хамам и выдадут ключ. А тебе надо будет только там париться. В этом хамаме.
– В хамаме, – повторяет Ваня. – Хамама!
Слово его смешит, он пробует его, произносит на все лады. Тонким голосом, басом, растягивая звуки или, наоборот, скороговоркой:
– Хамама, ха-а-а-м-а-а-м-м-м-а-а-а, хмама!
Шофер «Газели» делает радио погромче. Ваня принимает вызов:
– Хамам, хамам, хамам!!! – орет он, перегибаясь через меня к шоферу.
– Хамам, – пискляво кривляюсь я в ответ, оттянув пальцами уголки глаз. Типа я китаец.
– Хамам! – зловеще трубит Ваня мне в лицо, сделав большие глаза.
– Слышь, потише! – рявкает наконец шофер, собираясь сплюнуть, но не сплевывает.
Корчу гримасу, будто ужасно испугался, Ваня хохочет. Оставшийся путь преодолеваем без приключений. Вот уже и старый забор нашей дачи.
– Остановите здесь, – говорю шоферу. – Земля не промерзла, застрянем.
– Открывай ворота, – раздраженно буркает шофер.
Мы вполне можем донести вещи от «Газели» до дома, не заезжая на влажную лужайку. Хоть и начало декабря, но погода апрельская.
– Застрянем!
– Сам разберусь! – Мы в глазах шофера два ни на что не годных идиота. Куда нам знать, проедет он или нет.
– Не надо ехать, колефа будут букфовать, – вмешивается Ваня, теребя ухо и глядя вниз и в сторону. Он всегда шепелявит, когда волнуется.
Шофер издает глухое рычание. Я пожимаю плечами.
– Ладно, Вань, дяде виднее…
Ваня находит ручку, тянет ее на себя, дверца открывается. Пыхтя, он вываливается из кабины.
– Мокро!
– Вот тебе ключ, отпирай дом.
Эти шоферы грузовиков люди особые, никто им не указ. Помню, я был ребенком и родители заказали грузовик – перевезти старую мебель. Водила не послушал моего отца, пришлось вызывать трактор, чтобы его вытащить. Лет пять назад, когда ремонтировали фундамент, «КамАЗ» с песком приехал прямо во время дождя, вопреки предупреждениям, и застрял до вечера. Пришлось откапывать все четыре колеса, следы колеи видны до сих пор.
Снимаю холодный замок с ворот. «Газель» катит поперек участка к дому. У самой веранды забуксовывает. Шофер газует. Колеса прокручиваются.
«Еще один умник», – я не спеша прохожу мимо.
Шофер выскакивает из кабины, оглядывает колеса, увязшие на треть в сырой земле.
– Сначала разгрузимся, потом будем тебя вытаскивать, – пришло мое время командовать. Я оплачиваю доставку и разгрузку.
Cовершив долгожданный плевок, шофер откидывает тент. Кое-какая мебель из бабушкиной квартиры. Две старые разобранные темно-коричневые кровати, большое мутное трюмо со сколом, табуретка, торшер и румынский полированный комод с выдвигающимися ящиками. Взяв спинку кровати, поднимаюсь по ступеням, пересекаю веранду. Ваня все еще возится с входной дверью.
– Пап, замок сломался!
– Дай-ка мне, – поставив спинку кровати на пол, наваливаюсь на дверь плечом, поворачиваю ключ. – Прижать надо чуть-чуть.
С этой дверью и раньше возникали проблемы. Помню, как приехал сюда с подружкой. Предполагался романтический уик-энд. Однако наши планы чуть не рухнули, пол на веранде перекосило, широкая доска выперла выше уровня порога, и дверь перестала открываться. Пришлось два дня лазать через окно. Впрочем, мы спальню особенно и не покидали. Теперь такое не случится, родители отремонтировали фундамент, пол больше не перекашивает. Просто дверь старая, своенравная.
Заходим в прохладную темную комнату. Резкий яблочный запах. В сентябре мы с Ваней разложили урожай на полу, теперь возим понемногу в город.
– Открывай ставни, – руковожу я.
Протискивается шофер, обхвативший руками румынский комод.
– Куда ставить?
– Сюда, – киваю на место у стены, под выцветшей репродукцией Ренуара.
Голая «пышка» сидит на разбросанной постели вполоборота к зрителю. Все цвета, кроме синего, выгорели еще до моего рождения. Синяя краска в советских типографиях была самой стойкой. Странно, что не красная. Не могли производство стойкой краски идеологически правильного цвета наладить. Из-за таких мелочей Союз и рухнул. Лицом и прической «пышка» напоминает мать, ребенком я считал, что это ее портрет. Накатывают воспоминания, но я их быстро блокирую в воображаемом бетонном мешке, как радиоактивные отходы, и бросаю в воображаемую же пропасть.
Минут за десять мы с шофером перетащили весь груз в дом. Я расплатился, и он вернулся к «Газели» решать, как выбраться из раскисшей земли.
Сам виноват… Только лужайку разворотил.
Вани нигде не видно. Одна из голубых ставень приоткрыта, остальные – нетронуты. Сбежал, пока мы разгружались. Опять торчит у дороги, подбирает всякую всячину. Обочина как берег моря – всегда есть шанс что-нибудь найти. Осколки фар, колпаки от колес, а если повезет – даже целехонькое боковое зеркало. У Вани уже собралась внушительная коллекция. Он настаивает, чтобы переправить ее в городскую квартиру, а я делаю все, чтобы находки оставались здесь, в дачном сарае.
Я щелкаю шпингалетами окон, дергаю на себя слипшиеся рамы, отпираю замки на ставнях, толкаю створки. Земля заштрихована сухими травами. Сороки сверкают темно-синими шелковыми перьями и белыми манишками. У соседского забора торчат несколько засохших дудочников ростом с человека. У каждого дудочника один большой венчик-голова и венчики-руки по бокам. Дудочники напоминают старых дружков, кинувшихся навстречу друг другу с распростертыми объятиями. Стволы сосен и осин дышат бархатной влагой. Они будто вырезаны из ворсистой бумаги и наклеены на пейзаж. Летом деревья высохнут на солнце, порыжеют, обнаружат морщины и трещины, станут похожи на людей, расставшихся с юностью. Но пока они, перепутав зиму с весной, еще нежны и ранимы.
В другом окне покосившийся сарай с приставленной к стенке лестницей. Овраг, за которым расположен любимый Ваней поворот дороги, зарос ивами. Ветви сливаются в дымку. Прямо перед домом – «Газель», зарывшаяся носом в грунт.
Ставлю чайник, принимаюсь растапливать печку. В доме паровое отопление, но без огня дача не дача. Любуясь на разгорающееся пламя, вижу на одном из поленьев мечущегося паучка. Бедолага, затаился в щели, а теперь пытается выбраться. Хочу выдернуть полено с паучком из топки, но он вдруг ныряет в самое пекло.
Спускаются ранние зимние сумерки. Буксы «Газели» звучат отчаянно. Насытившись мстительным удовлетворением, выхожу помочь.
– Не идет?
– Скользит, падла! Резина летняя. Как по соплям.
– Кирпичи надо подкладывать…
– Деревяшки лучше, – шофер принимается запихивать под колеса чурки из поленницы. Заводит мотор. Я знаю, без кирпичей не выберешься. Колеса прокручиваются, чурки такие же скользкие, как земля.
– Домкрат в землю уходит… – жалуется шофер.
– Доску подложи…
С этими упертыми водилами волей-неволей станешь спецом по вытаскиванию грузовиков из грязи. Особого ума не надо, просто дело не терпит спешки. Если бы шофер поднял сразу все четыре колеса, а не только задние, и подсунул бы под них кирпичи, а не скользкие березовые поленья, то уже катил бы домой.
Впервые за весь день он слушает моего совета, заползает с домкратом под брюхо еще глубже погрузившейся в землю «Газели». Я подтаскиваю несколько кирпичей, сложенных аккуратно в стороне. Много лет назад их привезли с развалин церкви. Кирпичи крупные, с налетом трехсотлетней известки, точно итальянские хлебы, обсыпанные мукой.
Мимо проскочил Ваня с какой-то рамкой. Размером в полтора обыкновенных листа для принтера. Вряд ли это очередное сокровище, выброшенное волнами автомобильного движения. Небось на помойке в овраге нашел.
– Чаю попей! – крикнул я вдогонку.
Колесо поднялось над грязной, прокрученной ямкой. Пальцы замерзли, будто в них вонзили множество тупых игл. Куртку я снял, проще работать. Ветер задувает под свитер. Смотрю на небо. Уже много дней оно затянуто серой пеленой, и вот вдруг пелена рассосалась. В просвете над лесом плавится розовое закатное озеро с золотой каймой.
– Рука! – крикнул шофер.
Я едва успел отдернуть руку. Домкрат сорвался. Колесо разломило пополам кирпич.
Сверху доносится нарастающий гул. Пузо самолета, то появляющегося, то исчезающего, словно рыбина, в низких рваных облаках, окрашено золотистыми лучами. Раньше я часто летал на самолетах, смотрел на малюсенькие домики внизу. Теперь я сам внизу, копаюсь обледенелыми пальцами под чужим грузовичком, а там, в салоне, пассажиры усердно сглатывают, чтобы не заложило уши, ждут, когда подадут ужин, предвкушают отпуск, переговоры, покупки, измены, встречи с любимыми.
– Опускай!
Шофер расслабил домкрат, «газель» грузно опустилась на кирпичи. Некоторые треснули.
Темные небесные льды сомкнулись над полыхающим озером. Со стороны дороги донесся звук сирены.
– Готово! – зачем-то прокричал шофер с заискивающей радостью.
– Заводи!
Упираюсь руками в забрызганный бампер.
– Раз, два, взяли, – командую сам себе. Мотор взревел, грузовичок качнулся, рванул и выкатил за ворота.
– Ну, пока! – Я махнул на прощание опустевшей улице и тотчас смутился своей сентиментальности. Огляделся, не видел ли кто, как я прощался с шофером, а он мне даже не погудел. Никого. Я запер ворота и, отряхивая ладони, вернулся в дом.
Ваня возился с чем-то у стены. Полоска света пробивалась из приоткрытой двери в туалет.
– Иван, чего в темноте сидишь?
– На картину смотрю.
– На какую картину? – гадая, что за фантазия пришла ему в голову на этот раз, встаю за его спиной, положив руку на плечо.
К белому пузатому холодильнику прислонена рамка, притащенная с улицы. В рамке изображение.
Я щелкнул выключателем. Три стакана-абажура вспыхнули теплом.
Обнаженная блондинка, страстно изогнувшись, изобразив на запрокинутом лице наслаждение, поливает себя из красной канистры черной жидкостью. Видимо, нефтью. Нефть бежит по ее полураскрытым губам, пышной груди, пупку, капает с лобка, струится по длинным ногам в красных туфлях на шпильке. За спиной блондинки несколько березок и нефтедобывающих вышек. Над головой этой Венеры парит нимб из золотой колючей проволоки. Глаза заведены к небу.
Еще недавно картина была обернута полиэтиленовой пленкой. Ваня прорвал в пленке большую дыру, но до конца не снял. В местах надрыва оберегавшие картину прозрачные «мышцы» скукожились и дрябло свисают. Я оттянул пленку в правом нижнем углу. Витиеватая подпись латинскими буквами – George Sazonoff.
– Живопись! – гордится Ваня. – Смотри, какое стеклышко я нашел!
Декабрьский подмосковный вечер, я стою посреди гостиной нашего дачного дома и рассматриваю картину, писанную модным художником, которую приволок невесть откуда мой пятнадцатилетний сын-даун.
* * *
Тем июньским утром мама вызвала меня, чтобы я срочно отвез ее в город на УЗИ. Все мамины дела имели статус срочных. А тут еще и маятник подсказал. Маятник, обручальное кольцо на нитке, отвечал на любой вопрос. С маятником мама советовалась всегда. Если кольцо крутилось по часовой стрелке – значит, «да», против часовой – «нет». В тот раз маятник «сказал» – срочно делать УЗИ. Срочно! Типа у нее опухоль.
Машина катилась по вьющемуся через деревни шоссе, я думал о скором отъезде. Сяду в широкое кресло бизнес-класса, вытяну ноги и полечу. Мне достался отличный заказ – оформление виллы русских богачей в Майами. Влажный субтропический климат, огромный дом с причалом, цветущие заросли, густой газон. До вылета оставалось пять дней. В паспорте двухгодичная штатовская виза, распечатка билета в бардачке.
Размышляя о ближайшем будущем, я не заметил, как доехал и уже скоро катил по нашему поселку среди старых дач и новых дворцов. А вот и родной забор из штакетника. Слои краски пузырятся и лезут друг из-под друга. Забор похож на пьяную компанию: один столб кренится вправо, другой влево, а третий выперло в какую-то давнюю зиму, и он вовсе лезет ввысь.
К воротам подбежал радостный Ваня. Точно медвежонок в вольере, которому служитель зоопарка принес еду.
– Привет! Привет! Привет!
– Здравствуй, поможешь открыть?
Ваня попытался распахнуть створку ворот, но она просела и цеплялась о землю.
– Следует приподнять, – объяснил Ваня самому себе и, кряхтя, стал дергать створку вверх.
Сообща мы открыли путь моему «Фольксвагену».
– Можно с тобой? – спросил Ваня, весь горя желанием прокатиться.
– Садись.
Устроившись на соседнем сиденье, он принялся копаться под ним в поиске рычажка. Сиденье было отодвинуто слишком далеко, у Оли длинные ноги. Я тронулся.
– Стой, я не пристегнулся! – завопил Ваня.
– Тут ехать два метра.
– Непристегнутых штрафуют!
Пришлось затормозить, помочь Ване найти гнездо для ременной застежки, придвинуть сиденье, чтобы ему было комфортно.
Только собрался сняться с ручника, как он потребовал музыку. Не двинулись с места, пока не нашли песню про любовь девчонки к тореро. Громкость Ваня выкрутил до упора.
– Как дела на работе? – проорал он, перекрикивая певицу.
Чтобы не сорвать голос, я показал большой палец. Не люблю семейные расспросы о работе. А у Вани еще манера интересоваться всем, как у матери. Интересоваться и давать советы. Вот и она.
Отстегнул Ванин ремень, выбрался на траву.
– Привет, мам, – поцелуй в прохладную щеку. Мать состарилась. Морщины, осанка.
– Привет. – Она простужена и явно не в настроении, лицо напряженное, недовольное. Нос заложен.
Со ступеней веранды спустился отец. Крепкий мужик с седым «ежиком». Давным-давно друг подарил ему свои штаны цвета хаки из Афгана. На даче отец из этих штанов не вылезал, отчего походил на бравого отставника.
– Привет, пап, – папина щека уколола щетиной. Как в детстве, когда он целовал меня перед сном. Только вместо нежной детской щечки я ответил ему своей колючей.
– Как здоровье? – спросила мама.
– Нормально.
– Горло открыто, простудишься! – мать запахнула расстегнутый ворот моей рубашки.
Оттолкнул ее руку. С детства испытываю омерзение от беспокойных пальцев у моего горла.
– Страницу двести читаешь?
Недавно она снабдила меня необычным молитвенником из какого-то древнего храма. В современном издании, конечно. На странице двести содержится особо важная, по ее мнению, молитва. «Я не заставляю плакать других, не отнимаю молока у ребенка, слушаюсь родителей во всем». В книге вместо «родителей» было напечатано другое слово, мама его тщательно зачеркнула. Я долго смотрел на просвет и определил: «Слушаюсь Бога во всем».
– Читаю.
– Правда читаешь или только мне так говоришь? – наседала мать.
Под родителями она подразумевала себя.
– Галь, ну не начинай опять… – отец тронул ее за локоть.
– А ты не лезь!
Чтобы ухаживать за Ваней, мама бросила работу, увлеклась религиями, гаданиями и разговорами с Высшими Космическими Силами. Ответы этих самых сил передавал маятник. До недавних пор она переводила деньги целителю Семенкову за то, что тот «дистанционно лечил» Ваню. Свела знакомство с ясновидящей Ириной, бывшим бухгалтером. Историю жизни этой самой ясновидящей мама часто пересказывала с благоговением: «У Иры мать – ведьма. Когда Ира отказалась тоже стать ведьмой, мать навела на нее черномагические программы и чуть не убила. Ира перенесла клиническую смерть, но выжила. Там, – мать показывала пальцем в неопределенном направлении, – Ира разговаривала с Иисусом Христом. Он сказал, что ей рано умирать, у нее есть миссия на Земле…»
– О, какие у вас качели! – с преувеличенным восторгом воскликнул я, чтобы сменить тему. Ваня тут же плюхнулся на них, принялся раскачиваться, демонстрируя достоинства качелей.
– Мне маятник сказал, что на тебя навели порчу, – сообщила мать под визгливый аккомпанемент качельных болтов. – Я тоже в молодости ни во что не верила. Только Бог может помочь. Молись Богу. У тебя грехов много. Я уже сняла с тебя четыреста грехов из прошлых жизней, чищу твою карму, но ты сам тоже должен молиться.
– Мам, я молюсь.
– Весь в отца! Ни во что не веришь! У тебя здоровье из-за этого плохое, все лицо в прыщах!
– В каких прыщах?.. – Я машинально ощупал щеки.
– Ну не сейчас, так раньше, – буркнула она и отвернулась. – Я определила твои грехи из прошлых жизней: прелюбодеяние, предательство… И все потому, что ты в Бога не веришь!
– Да откуда ты знаешь, верю я или не верю?!
Ваня спрятался на веранде, закрыв уши ладонями.
– Молиться надо! Уважаемый Иисус Христос, помогите мне, пожалуйста… и так далее! Ты молишься?!
– Да пошла ты!
– Федь, не груби матери! – Лицо отца потемнело. Отсутствие выдержки мне досталось от него.
Замахав руками, я пошел в сад. Мимо старой теплицы, превращенной в беседку. Мимо грядок моркови, парника с помидорами. Мимо корявых яблонь, кора на них шелушится так же, как краска на заборе и на голубых ставнях дома. За яблонями сосны и осины. Шершавые, морщинистые стволы. Точно кожа на лицах хозяев.
Пинаю первое, что попадается. Игрушечный железный грузовичок. Он влетает в стекло теплицы. Звон. Палец на ноге ушиб… Злость мигом прошла. Потираю ногу, сажусь на корточки, беру грузовичок на руки, как ребенка. Он заржавел и грустно поскрипывает. Извини, старина.
Скоро я отсюда свалю. Минимум несколько месяцев все это будет от меня за тысячи километров.
Я вернулся к дому. Отец с Ваней сидели на ступеньках веранды. Матери нет.
– Ты полегче с ней, человек нервный, понимать надо… – начал отец, морщась так, как морщатся, говоря о чем-то пустяковом.
Я устроился рядом. Три мужчины, три поколения семьи сидели на пороге дома, построенного их предком, моим дедом, папиным отцом, Ваниным прадедом. Он был героем войны, генералом, получил этот участок в конце сороковых, поставил дом. Большую часть первого этажа занимает просторная гостиная. Рядом бывшая моя, а теперь мамина комната, в которой спит и Ваня, за стенкой кухня и душ с туалетом. На втором этаже две спальни: отцовская и пустующая, захламленная. Большая летняя веранда застеклена ромбами. В середине веранды круглый стол, накрытый выцветшей клеенкой в арбузах и грушах. Вокруг стола продавленные плетеные кресла.
– Когда она соберется? – спросил я отца.
– Сейчас. Ей касторки надо выпить перед УЗИ. Чайку не хочешь?
– Зачем касторки?
– Слабительное. Меня срочно в аптеку гоняла.
Я фыркнул, демонстрируя презрение к материнским заскокам.
– Она всех нас переживет!
Отец встал, кряхтя, схватившись за спину, подошел к столу, налил мне чаю, предложил сырники.
– Только испек. Попробуй.
Как всегда, вкусно.
– Мы вот с Ваней скоро дворниками устроимся. – Он обнял Ваню, тот улыбнулся. Так улыбаются снеговики, у которых рот длинным полукругом.
– Дворниками – куда?
– В «Медитеранэ».
«Медитеранэ» – французский ресторан в боковом крыле дома, где у родителей квартира.
– Я люблю чистоту, – подтвердил свои намерения Ваня.
– Билеты уже купил? – спросил отец.
– Через пять дней вылетаю.
На веранду вышла мама, обратилась к отцу:
– Не видел, куда я масло поставила?
– Я же тебе его дал.
– Забыла с вами, куда дела.
– Это не оно, случайно? – Я показал на пузырек, притаившийся за банкой с вареньем.
– Дай сюда.
Протянул ей пузырек. Она, не глядя, принялась скручивать крышечку.
– Ты, конечно, опять будешь меня ругать, но я узнала, почему все ТАК случилось.
«Сейчас пойдет речь о причине Ваниной болезни», – безразлично подумал я.
– На его семье проклятье! – произнесла мама, указывая на отца. – У них в роду были колдуны.
– Ну, началось… – протяжно вздохнул отец и хлопнул меня по колену.
– А еще у Лены был какой-то Андрей, который навел порчу.
– Какой Андрей? Зачем ему наводить порчу?
– Федь, ну хоть ты можешь не реагировать?!
– Не знаю, какой Андрей! Мне маятник сказал. Он из ревности.
– Пятнадцать лет прошло! Пятнадцать… А чем это воняет?..
Мама посмотрела на меня укоризненно и опрокинула пузырек в рот.
В первую секунду не произошло ничего странного, только лицо ее скривилось. Но это ведь нормально, касторка не лакомство. Но сразу за этим она вся как-то посерела, и странный запах усилился.
– Что случилось? По спине похлопать?
Вместо ответа мама надрывно вдохнула. Даже не вдохнула, а издала звук горлом.
– Мам, что с тобой?! – Мы вскочили.
– Плохо вижу…
– Что плохо видишь?!
Пузырек упал, покатился по полу веранды, пересчитывая коричневые доски. Мама стала оседать. Я едва успел ее подхватить, упал на колени под весом тела.
– Да что с тобой?! – Я был уверен, что это очередная ее выходка. Смотрите, мол, как я из-за вас страдаю.
– Я ничего… не вижу… «Скорую» вызовите… – от нее резко пахло аптекой и больницей.
– «Скорую»… – твердил я, нажимая дрожащими пальцами на кнопки телефона. – Где же номер спасательной службы! Что ты выпила?!
Поднял пузырек, прочел этикетку.
– Почему тут написано «камфорное масло»?! Ты же пила касторовое!!!
– Ты мне дал… – прохныкала мама.
Я схватил чайник, в котором отстаивалась питьевая вода… Поднес к ее рту… Ваня грыз пальцы в углу.
По телефону сказали, что врачи приедут не раньше чем через час. Мы решили сами везти ее в больницу, потащили к машине, папа еще лейку ногой отпихнул… Тут мама вдруг изогнулась, и жизнь в ее глазах высохла, будто вода в песок ушла.
После вскрытия сказали – резкое обезвоживание организма.
* * *
Зовут меня Федор Овчинников. Возраст – тридцать один год. Образование – архитектурный институт. Мне было семнадцать, Лене на год больше. Познакомились на первом курсе, в студенческой столовой. Целовались у фонтана. Первая любовь. Аборт решили не делать. Почему Ваня родился больным, никто толком ответить не смог. У молодых такое редко случается. Лысый очкарик доктор сказал:
– Вам выпал черный шар.
Мама активно участвовала в подготовке родов. Всех задвинула, даже Ленкиных родичей. Категорически запретила пугать ребенка ультразвуком, мы послушались, сделали УЗИ всего раз, в клинике, которую она порекомендовала. Врачиха сказала: «Будет мальчик». Придумали имя, Иван.
Роды случились на месяц раньше срока. Прошли легко, без осложнений.
Мы были на даче, Ленка разбудила меня ночью. Я побежал к соседям, у которых был телефон, вызвал врачей. Лена кричала каждые полчаса, потом каждые пятнадцать минут, потом каждые пять. До нас наконец дошло, что это схватки, а врачи все не ехали. Короче говоря, Ваня сам родился, без врачей. Я вместо врачей был.
Укутывая скользкого малыша в одеяло, я весь дрожал от счастья. У меня сын!
Тут прикатила бригада СМП.
Осмотрев новорожденного, доктор отозвал меня в сторону и тихо сказал, что есть кое-какие сомнения. Пока только сомнения, ничего больше… надо проверить. Ушки низко посажены, шейка полная, глазки раскосые…
Нас отвезли в инфекционную резервацию для тех, кто родил не в роддоме, как положено законопослушным гражданкам. Я слышал про это место и просил отвезти Лену с сыном в обычный роддом. Совал деньги, какие при себе были. Доктор кивнул, деньги взял и все равно отвез «куда положено». Санитарка тут же отобрала у Лены одежду и нарядила ее в рваный застиранный халатик без пуговиц. Ваню унесли на уколы, до меня еще несколько минут доносился его крик. «Чего вы так переживаете? Он же даун», – успокаивала медсестра.
Анализ крови подтвердил диагноз, повторный анализ дал тот же результат.
Я много раз набирал номер врачихи, делавшей УЗИ, и сбрасывал звонок. Набирал и сбрасывал. Наконец все-таки решился. Спросил, почему она так плохо справилась с работой?! Почему не заметила, что эмбрион дефективный?! Сделали бы аборт, не рожали бы инвалида.
– Я в Бога верю, – отфутболила меня врачиха. – Я увидела, что у вас дауненок, но нельзя же невинное дитя убивать.
Тут инициативу взяла Ленкина семья:
– С семнадцати лет мучиться с инвалидом?.. Чтобы больше никогда здоровых детей не иметь? Самым лучшим вариантом для всех будет, если он умрет. Общество страдает от инвалидов. Да и сами инвалиды страдают. Помочь такому ребенку умереть – милосердие, а чтобы ускорить смерть, надо сдать новорожденного в интернат. Лена по совету своей матери грудью Ваню не кормила. Чтобы не привязываться.
Мои родители колебались. Я ненавидел сына за то, что он своим появлением перечеркнул мою, по сути, только начинающуюся жизнь.
Ленка сразу согласилась, я не долго думал. Разбил стул об пол, швырнул телефон в стену и решил отказаться от сына. В муниципалитете мы подписали официальный акт. Знакомым сказали, что роды прошли неудачно, ребенок умер.
Первые дни мы ходили к Ване в больницу. Сторож не хотел меня пускать даже в приемную. Не положено. Я принес сторожу бутылку и больше его не видел. Медсестра сказала: в палате сквозняки, Ване нужны теплые носочки. Купили носочки. Назавтра они исчезли. Кто-то украл. Мы купили новые.
Спустя неделю моя мама забрала Ваню из больницы. Отец сомневался, но спорить не стал.
Меня мучил запах. Лена пахла так же, как брошенный нами сын. Запах не давал мне покоя. Лена считала себя неполноценной, неспособной родить нормального первенца. Не могла видеть меня, считала, что сделала меня несчастным. Скоро она ушла. Я остался один в бабушкиной квартире в Черемушках.
* * *
Содрав остатки полиэтилена и рассмотрев Ванину находку внимательно, я понял, что эта небольшая работа подлинный «холст-масло», что художественная ценность картины весьма сомнительна, но автор моден и неплохо продается. Некоторые мои клиенты заказывали Сазонову свои портреты в нарядах наполеоновских маршалов, изображения детей, жен и любовниц в образах древнегреческих божеств, а иногда и корпоративные полотна с целыми коллективами в духе «Ночного дозора».
Нам досталась фигуристая особа, напоминающая тех, что украшают дверцы дальнобойных фур.
Ваню картина зачаровала. Он смотрел на белое в черных каплях тело и глаз не мог отвести.
– Ваня, где ты взял это… эту картину?
– Не скажу, не скажу! – Он с разбегу бухнулся на диван с высокой спинкой и двумя истершимися бархатными валиками по бокам.
– Хватит ломаться! – потребовал я.
Тут он взял и заревел. Умеет делать это неожиданно.
– Не кричи-и-ии на меня-я-я-яяяя! А-а-ааааа! – моментально превратился в крупного пупса, брызжущего слезами и размазывающего сопли по физиономии.
– Я не кричу! Прекрати рев, ты уже взрослый!
– А-а-а-аааааааа, – пускает пузыри носом и ртом.
– Ну ладно, извини… Извини, я же так… как бы… Извини… – воспитатель из меня никудышный. Я обнял Ваню, похлопал по спине. – Не плачь, я ведь не просто так спрашиваю… странно все-таки… я машину выталкиваю, а ты вдруг притаскиваешь домой картину… а может, за ней охотятся гангстеры?..
– Она красивая… – всхлипнул Ваня. Плакать он прекращает, как ребенок – так же быстро, как начал. Он вообще отходчивый, мой Ваня. Мне бы так.
– Ну скажи, где ты ее взял?
– Не скажу!
– На помойке нашел?!
– Не скажу, не скажу!
– Пойдем, покажешь! – Я взял его за руку, помог надеть куртку и ботинки, оделся сам, и мы вышли за дверь.
* * *
С самого начала Ваня во всем отличался от нормальных детей. Даже телом, силуэтом. Обыкновенные дети похожи на хорошеньких кукол. Пропорциональная головка, ручки, ножки. Ваня же походил на игрушечного плюшевого медведя. Ручки и ножки тонкие, а голова и пузо – большие.
Врачи предрекали скорый конец. Порок сердца, не совместимый с жизнью, общая слабость организма, низкий иммунитет. Ходить Ваня начал только в три с половиной года. Но жил.
Наличие слабоумного сына не укладывалось в моей голове. Друзьям по двору, знакомым с детства, соврал, что из-за смерти нашего малыша мои родители усыновили чужого ребенка-инвалида. Для меня было немыслимо признаться, что я отец дауна. Сам я у родителей появился поздно; матери было сорок, отцу на пять лет больше. Подслушав в детстве разговор мамы с врачом, узнал, что ей делали реанимацию плода. То есть меня. Оживили специальным уколом. Я родился мертвым, практически мертвым. В детстве много болел. Рахитичная, большая голова, раздутый живот. Меня вечно таскали по врачам. Из-за сколиоза запретили поднимать тяжести, и мама не придумала ничего лучше, чем рвать школьные учебники для того, чтобы я носил в портфеле только те страницы, которые требовались для урока. «Как тебе не стыдно! Это же КНИГА»! – ежедневно порицали меня непогрешимые училки, а одноклассники и, что самое ужасное, одноклассницы издевательски смеялись. Бабушка водила меня в школу и встречала после уроков, когда ровесники уже ходили самостоятельно. Вдобавок я картавил. Путем скандалов, истерик и угроз удалось выколотить отмену бабушкиного эскорта, но взамен мне на шею навесили связку ключей от дома. Боялись, что иначе потеряю. Звенящая связка была настоящим камнем, тянувшим ко дну.
Подростком я начал тайно заниматься спортом. Тайно, потому что мама запрещала перенапрягаться из-за слабого сердца. По утрам выходил из дома раньше положенного и тщетно болтался на дворовом турнике. Однажды меня застукал отец. Он не заложил меня маме, а вместо этого завел график подтягиваний на клетчатом тетрадном листе. Через два месяца я мог подтянуться пять с половиной раз, перестал передавать в школу медицинские справки, освобождающие от физкультуры, и сдал все нормативы. Физрук даже отправил меня на районные соревнования по кроссу, где я пришел вторым. А еще отец записал меня к логопеду.
За одно лето я окреп и научился выговаривать «р». У меня обнаружилось чувство юмора, девочки глядели на меня благосклонно. Сделавшись душой компании, я приобрел крепкую неприязнь к инвалидам, калекам и хлюпикам. Жизнь завертелась веселым колесом. И тут на тебе. Сын-дурачок.
* * *
С чего я так зарубился на этой картине? Зачем мне знать, где Ваня ее раздобыл? Чего мы выперлись на вечерний промозглый двор? Метаться в поисках хозяина картины смешно. Вдоль улицы горели редкие фонари. Метрах в двадцати возле своей калитки топтался сосед Тимофеич.
– Добрый вечер, Виктор Тимофеевич!
– Здорово, Иван. У нас тут авария, слыхали?
– Да… – пискнул Ваня.
Я сильно сжал его ладонь, догадавшись, что авария и картина связаны, а сам спросил Тимофеича:
– Что за авария?
– «Тойота» в поворот не вписалась. Хорошо, на встречке никого не было. Мужика только что «реанимация» увезла. Пьяный, я с ментами разговаривал. И кто им права продает, расстрелял бы! – Тимофеич закурил. – Вот скажи мне, Федь, что за народ? Ведь знак стоит всю жизнь – «крутой поворот». Так нет, несутся как угорелые и опрокидываются. Пьяные, трезвые, один хрен!
– Может, они в знак не верят? – предположил Ваня.
