Александр Сергеевич Самойлов
Амнистия
– А кто это у нас? – раздалось изнутри автобуса.
Обладатель хриплого голоса не был ни человеком, ни чертом. Водитель маршрутки – это всегда нечто среднее.
– Барышня, залазьте. Вас ждет лучший из миров! – завопил он.
Елизавета Петровна ступила на ржавый порожек, но медлила.
– Ах, да! – вспомнила она и вытащила из кармана завалящий пятачок.
– Благодарствую, сударыня, – улыбнулся водитель и положил монету под язык.
Поднявшись на борт, она задержала взгляд на шофере: дряхлое лицо, землистая кожа, круги под глазами адски черного цвета.
Пройти внутрь оказалось не просто. Елизавете Ивановне пришлось вывернуться неимоверным образом, вертя при этом бедрами, чтобы не задеть пассажиров, миновать спинки кресел и поручни-ловушки. Так, продвигаясь внутрь маршрутки, словно младенец по родовым путям, она достигла свободного места.
Подрагивая в чреве машины, Елизавета Петровна оглянулась по сторонам. Это место теперь ее дом. Нет хрущоб, гаражей, Ленинской комнаты. Есть только похабные наклейки над головой.
Водитель не давал успокоиться:
– Ну что, бабоньки, все с собой взяли? А то остановок я не делаю! Ха-ха-ха! Кхе, кхе, кхе! – задыхается он под конец спича.
Пассажиры угодливо смеются: им кажется, что от этого человека теперь зависит их судьба.
– Все время ржут. Аж тошно, – прошипел знакомый голос сзади.
Та самая девочка водит ногтем по стеклу и шепчет проклятия.
– Здравствуй, милая, – Елизавета Ивановна погладила ее по голове. Девочка скривилась.
Сквозь запотелое окно виднелся Полномочный. Женщина успокоилась. Все идет своим чередом: граждане заполняют маршрутки, водители шутят. Наверняка на новом месте найдется все, что составляет вульгарное человеческое счастье.
Салон притих. Видимо, у шофера закончились шутки, а у пассажиров – благостный настрой. Еще пара молчаливых минут, и ожидание сгустится, как туман за окном.
– Может, споем? – обрывая неловкую паузу, предложил весельчак.
– Что ж, можно и спеть, – встрепенулись женщины (в автобусе, как водится, их большинство).
Водитель, хорошенько отхаркавшись, завел «Интернационал». Безнадежный кашель сопровождал слова. Елизавета Ивановна порывалась сказать: «Остановитесь! Не мучайтесь!». Но пролетарии уже схлестнулись с капиталистами, и не было никакой возможности их остановить. Пассажирки раскачивались в такт, словно пионеры у костра. Пальцы Елизаветы Ивановны предательски искали баян, а ноги отбивали ритм. Перед мысленным взором граждан летали снаряды и пули. Они были готовы бросить тюки и отправиться на баррикады.
В кульминационный момент с Елизаветой Ивановной случилась неладное. Вместо бравых пролетариев она увидела милую девочку рядом с отцом. Кажется, они едут в экипаже. Им предстоит разлука. Это печально, но таков порядок: ее ждет пансион.
Пальцы замерли.
«Какая милая» – подумала растроганная баянистка, в глубине души понимая, что девочка в белом платье – это она.
Озарение, как ни странно, застало ее в маршрутке. Перед глазами один за другим мелькали эпизоды той «старой» жизни – осколки мирского бытия, что мешали ей спокойно жить в преисподней. С удивлением она обнаружила, что в ее жизни было что-то еще, кроме преисподней, словно открылась дверь в тайную комнату. Милая женщина в один миг поняла, почему вермишель нужно есть вилкой, а незнакомцев величать «Вы».
Знание приносит печаль. И вот оно обрушилось на бывшего музработника как обжигающий поток ледяной воды. Кровь прилила к вискам. Елизавета Ивановна открыла рот и задышала, словно рыба, брошенная на песок.
Поток мыслей нес ее по местам юности: прогулки в саду, чтение Тургенева, университет.
Теперь у Елизаветы Ивановны остался только один вопрос. Что же с этим делать теперь? Ответ напрашивался сам собой. Чтобы она ни решила, как бы ни повернулась ее судьба – надо срочно покинуть маршрутку.
Женщина рванула к двери. Но ручку заклинило. На миг ей показалось, что выхода нет.
– Что Вы делаете, женщина? – удивились пассажиры. Им было невдомек, зачем вырываться из рая.
В двух словах объяснить такое сложно. Вместо пространных рассуждений Елизавета Ивановна заорала первое, что пришло на ум:
– Я забыла оплатить коммуналку!
– Ууу….. Ааа, – понимающе закивали соседи.
– Кнопочку нажмите… – посоветовал хриплый голос.
– Спасибо, девчуля! – Елизавета Ивановна с облегчением распахнула дверцу. Она предполагала, что ее схватят за руки. Но ничего подобного. Послышалось лишь злобное водительское: «Ну и дура!».
– Конечно дура, – согласилась Елизавета Ивановна, провожая восхищенным взором маршрутку, оторвавшуюся от земли.
Шофер увлеченно крутил баранку, но это не играло никакой роли: желтый автобус со счастливыми людьми плыл вверх, раскачиваясь и нежно вздрагивая. Пассажиры веселились, словно дети.
Елизавета Ивановна брела куда глаза глядят и ни о чем не жалела. Она получила то, что ждала на протяжении всего этого омерзительного года, – откровение о самой себе. Женщина продолжала вспоминать: революция, коммуналка, очередь. Кажется, окружающие называют ее «бывшей».
Сквозь слезы она различала какие-то говорящие суетливые пятна. Вероятно, нечестивцев, спешащих в рай. Плакаты, рекламирующие амнистию, остались на своих местах. Только сейчас стало заметно, насколько они истрепались. Пустые дороги завалены буклетами, что хрустели под ногами, словно наст.
Прошлая жизнь надвигалась на нее со всей неотвратимостью.
В коммунальной квартире нет места для снобизма. Матросы склонны к фамильярности, а дети из благородных семей – нет. Соседи называли ее «Иванна», она поморщилась. Нежная морская душа не смогла стерпеть дерзости. Елизавета Ивановна Вронская была убита чугунной сковородкой под аккомпанемент «Интернационала», звучавшего в ту минуту по радио.
И теперь, куда бы она ни шла, революционный шедевр следует за ней. От его пафосных строк избавиться невозможно. Он не оставит ее и на небесах.
Но даже печальная истина не может расстроить, если ты обрел себя. Елизавета Ивановна в тот самый миг поняла, что в мире нет справедливости. А если так, то какая разница, где ты – в раю или в аду?
В преисподней нельзя заблудиться: ты всегда возвращаешься на службу. Ноги привели ее во дворик, где в наивном ожидании раскачивался баян.
– А вот и ты! – засмеялась Елизавета Ивановна.
Она залезла на качели, потому что всегда в глубине души мечтала это сделать. И вот первый скрип. Взлет, падение, и мурашки по коже. Дети правы: это не качели раскачиваются вокруг мира, а мир – вокруг качелей.
Она раскрыла баян. Дурацкую песню нужно доиграть. Впервые в жизни она пела для себя. «Пролетарии все делают от большой любви, может и я – немножко пролетарий» – пронеслось в седовласой голове.
Над пустым адом раздаются вольные звуки баяна. Солнце бьет в глаза. И так хорошо.
Будущее покрывалось туманной дымкой. Но ясно было одно: для кого-то рай уже наступил.