Египетские ночи – Александр Пушкин

Сегодня – День Пушкина. В этот день, как мне кажется, следует отдавать дань его памяти. Только вот у меня так сложилось, что практически на все значимые вещи нашего поэта и писателя я уже успел написать свои скромные отзывы. Поэтому приходится обращаться к незаконченным вещам…Хотя… «Египетские ночи» считаются, конечно же, незаконченной повестью, но вот парадокс, в самой этой незаконченности есть та недоговоренность, которая зачастую бывает ценнее сказанных лишних слов. А поскольку Пушкин был непревзойденным мастером лаконичности и лапидарности, то каждое несказанное им слово приобретает ту же ценность, что и сказанное. Ну, это я, конечно, завернул уж слишком, но суть того, что я хотел сказать, надеюсь, вы уловили.Чем особенно ценна эта повесть, так это тем, что в ней Пушкин поднимает значимые вопросы места и роли поэта в этом мире. Я не буду подробно касаться сюжетной стороны произведения, надеюсь, читающие эти строки, знакомы с содержанием повести не хуже меня. Скажу лишь о том, что на примере всего двух поэтов – русского аристократа Чарского и безымянного итальянского импровизатора – Пушкин показывает всю глубину и широту таланта.В повести всего три главы, и ключевой является вторая, в которой встречаются два поэта, и в которой Пушкин раскрывает свое видение сущности таланта. Обращает на себя внимание эпиграф к этой главе – строчка Державина «Я царь, я раб, я червь, я бог». В художнике и поэте наиболее сильно проявляется основная божеская функция – творение. Многие мыслители человечества сходились во мнении, что пресловутая фраза «по образу и подобию своему» указывает на способность человека к творческому мышлению, на способность создавать нечто новое, до сих пор во Вселенной не существовавшее. И опять же подобие Богу предполагает не только физический аспект созидаемого, но и духовный.Однако и червь в человеке продолжает жить, животное и меркантильное начало не позволяет духу воспарить и обособиться, оно крепко держит его в плену повседневности, позволяя только на краткий миг переживать божественное ощущение вдохновения. С диаметральной противоположностью «червь – бог» всё более-менее ясно, но остается «раб – царь».Однако, и здесь проявляется пушкинская логика: царское начало заключается в том, что «поэт сам избирает предметы для своих песен; толпа не имеет права управлять его вдохновением», а рабское в том, что без толпы – без признания – нет и таланта, ибо для того, чтобы какой-то камень был признан алмазом, необходима его оценка. И я согласен, что насчет толпы – это слишком, можно обойтись и без толпы, но оценка кого-то, например, другого такого же творца, – нужна, так что от рабской зависимости от чужого мнения творцу не обойтись. Так что его удел – ходить во власянице, но подбитой горностаевым мехом.Что же касается включенных в текст повести стихотворных «импровизаций», то обе они продолжают предложенную автором тему, и если с первой – о независимости поэта – всё ясно, то во второй – о «ночах Клеопатры» – можно увидеть относительно пошлый эпизод из древней истории, усилиями творца поднятый до трагической экспрессии, а можно философскую концепцию о том, что жизнь человека – это и есть подаренная Всевышним «ночь с Клеопатрой», и смерть и забвение – расплата за удовольствие жить и творить…

"В журналах звали его поэтом, а в лакейских сочинителем".Александр Сергеевич Пушкин всегда восседал на первом месте в сонме великих русских поэтов.

Мне этого было достаточно. У меня не возникало желания узнать его переживания, мысли, терзания. Как будто талант затмевал собою просто человека.

Именно эта небольшая зарисовка «поэт и импровизатор» раскрывает отношение Пушкина к поэзии, таланту, мнению масс…Молодой петербуржец Чарский, казалось бы, должен быть своею жизнью полностью доволен: и служба его не обременяет, и порядочное имение по наследству досталось, и семейными заботами не отягощен. Но он поэт. Он живёт и радуется только тогда, когда может писать. Да только талант свой молодой человек всячески скрывает. Он избегает всех литераторов, но готов общаться с самыми пустыми людьми, представляя себя то «страстным охотником до лошадей, то отчаянным игроком, то самым тонким гастрономом (хотя никак не мог различить горской породы от арабской, никогда не помнил козырей и втайне предпочитал печеный картофель всевозможным изобретениям французской кухни»).

Именно на этом месте я задумалась о самом Александре Сергеевиче, всегда ли было ему приятно отношение публики, часто запанибратское, или в рассуждения Чарского о роли поэта в обществе он вкладывает свои собственные мысли.Публика смотрит на него как на свою собственность; по ее мнению, он рожден для ее пользы и удовольствия.У таланта есть и другая сторона – финансовая. Если Чарский может писать стихи, закрывшись в кабинете и никого не принимая, то бедный итальянец-импровизатор должен жить (питаться, одеваться, снимать комнату) за счёт своего умения не просто писать стихи, но импровизировать на любую заданную тему. Первому неприятна материальная заинтересованность второго.

Италиянец при сем случае обнаружил такую дикую жадность, такую простодушную любовь к прибыли, что он опротивел Чарскому, который поспешил его оставить, чтобы не совсем утратить чувство восхищения, произведенное в нем блестящим импровизатором. Слышала разные мнения о «Египетских ночах», многие считают, что оно не закончено Пушкиным, кто-то уверен, что такая лаконичность темы задумана.

Так как это моя личная рецензия, то я выскажу лишь своё личное же и мнение. По раскрытию положения поэта в обществе сказано ёмко и определённо. Но есть ещё название "«Египетские ночи». Есть вечер, за который публика заплатила по 10 рублей. Есть тема – одна из нескольких. Да вот они, не так их и много, чтобы выступающий мог уделить внимание каждой:

Семейство Ченчи.

Последний день Помпеи.

Клеопатра и ее любовники.

Весна, видимая из темницы.

Триумф Тассо.

Но импровизатор путём жребия выбирает одну. Для меня это означает вступление к более объёмному произведению. Кстати, в сноске приведён отрывок, который может служить частью стихотворения о Клеопатре.

Мы к современным вопросам пришли через Пушкина. Он был началом всего, что теперь есть у нас.

Ф.М. Достоевский.

«Египетские ночи» интересны для меня по двум причинам: 1) Они явились предметом вполне серьезной ссоры между Достоевским и Катковым; 2) Эта повесть несет в себе колоссальный энергетический и эротический заряд, который сам по себе является феноменом. Можно сказать, что это произведение обрывается едва начавшись, и основная масса текста повести (которая является лишь прелюдией к основному действу) не представляет для читателя особого интереса (хотя, и в ней есть любопытные детали). Тем не менее, даже в таком виде «Египетские ночи» являются сильной вещью, производящей впечатление. Но обо всем по порядку. Конфликт между Достоевским и Катковым произошел по следующей причине.

Из книги «Достоевский в созвучиях и притяжениях» (автор Л. Сараскина).Федор Михайлович вступился за эту чтицу и за саму повесть.

«Уж не приравниваете ли вы „Египетские ночи“ к сочинениям маркиза де Сада?»– иронизирует Достоевский: он во что бы то ни стало хочет доказать, что это последнее выражение страстности, которого так боится оппонент, действительно может быть соблазнительно только для «знатоков и ходоков по клубничной части».

Из книги «Достоевский в созвучиях и притяжениях» (автор Л. Сараскина).

Клеопатра привлекала Пушкина, как пленительный образ, имеющий характерные черты. К осени 1824 г. относятся стихи о Клеопатре. В их основу лег заинтересовавший Пушкина рассказ римского писателя IV в. Аврелия Виктора о том, что Клеопатра продавала свою любовь и многие купили ее ночи ценою своей жизни. Пушкин возвратился к теме о Клеопатре в 1828 г., когда и был написан стихотворный текст «Чертог сиял…» (впоследствии включенный редакторами сочинений Пушкина в «Египетские ночи»). Сама повесть, оставшаяся незаконченной, написана, вероятно, осенью 1835 г. в Михайловском. Впервые напечатана в «Современнике», 1837, т. VIII, уже после смерти Пушкина.В образе Чарского читатель может увидеть многие черты самого Александра Сергеевича, который испытывал большой интерес к искусству импровизации. А темы, заданные итальянскому импровизатору ( кроме темы о Клеопатре), связаны с различными популярными тогда произведениями литературы и живописи (трагедия Шелли «Ченчи», 1819; книга итальянского писателя Сильвио Пеллико «Мои тюрьмы», 1833; картина Брюллова «Последний день Помпеи», выставленная в Петербурге в августе 1834 г.)Клеопатра «Египетских ночей» бросает вызов сладострастия мужчинам, чье желание обладать ею превосходит даже страх смерти. Уже сам этот вызов достаточно силен, чтобы лечь в основу серьезного произведения. Но воплощение вызывает гораздо больший интерес. Каково эмоциональное и психологическое состояние развратной царицы, раз ей на ум приходят такие идеи? Это душа до крайней степени развращенная; женщина, чье воображение уже не возбуждает перспектива привычных любовных утех. Она- жрица Матери наслаждений, которой «служит неслыханно», т.е. в образе Клеопатры Пушкин показывает саму Музу чувственных наслаждений, женщину, достигшую вершины в своем «искусстве». Безусловно, пленительный для мужчин образ. И, тем не менее, автор прописывает Клеопатру не только в пафосно-восторженном тоне. Любопытно, что она сама вполне признает за собою поведение блудницы:

На ложе страстных искушений

Простой наемницей всхожу.Царица, изведавшая все тайны наслаждений, настолько истощена психологически, что осознание своей привлекательности для жаждущих ее тела мужчин, наполняет сердце Клеопатры злостью и яростью. Она желает смерти этим мужчинам, но смерти еще более страшной в том плане, что прежде чем принять ее, они получат возможность вкусить обольстительные плоды тайных наслаждений. Импровизация итальянца действительно крайне эротична, но это не «клубничка», это- тонкий психологический эротизм. Я хорошо могу представить себе продолжение повести и в смысле его содержания, и в смысле психологического воздействия, так что неоконченность «Египетских ночей» даже кажется до странности логичной. Восхитительная «Клеопатра» Гюстава Моро.