Александр Беляев
Под небом Арктики
22. Сын солнца
Молодой тунгус Ашихин учился; он уже настолько изучил электромонтаж, что был отправлен в шахты на работы по электрификации подземного курорта.
Пещеры сильно поразили воображение Ашихина. Он не мог представить, что под мерзлой, засыпанной снегом землей существуют такие обширные пещеры, где тепло совсем по-летнему. Там же, под землей, он встретился с черным человеком, которого в первый раз видел на лекции Пелькина.
Джим потряс руку Ашихина и сказал:
– Идем, я покажу тебе, где работать.
У большого мрачного подземного озера, отражающего черной поверхностью своды пещеры, освещаемые дуговыми фонарями, копошились люди. Свет и тени, черные и белые цвета. Словно картина на экране кино. Треть озера была покрыта плотами, на плотах возведены леса, поднимающиеся к высокому своду. На лесах работали люди, скалывая с «потолка» нависшие глыбы. В одной этой пещере могло разместиться одновременно не менее тысячи человек. По проекту Колосовой, вся пещера должна быть покрыта железобетонным колпаком, огромной полусферой, вполне гарантирующей от обвала. Игнат допытывался, какое будет небо – серое железобетонное или же выкрашенное в голубой цвет, но Колосова держала свои планы в секрете. Она заявила, что, когда начнут отделку, никого сюда не пустит, кроме рабочих.
Рядом с лесами возвышались огромные кучи песка. Игнат взял горсть и начал разминать, как муку.
– А песочек-то – красота. Золотой песок! – похваливал он.
Этот песок подвозился издалека. Он был найден под снегом у небольшой замерзшей речки Фомою Груздевым во время охоты с Джимом, Игнатом и Ашихиным. Игнат заявил, что этой находкой Фома утер нос геологам. И в самом деле, они долго и тщетно искали осенью песок в окрестностях «Ледяного города» и не нашли. А Фома нашел под снегом. Он шел с ружьем, балагурил, рассказывал о своих охотничьих приключениях, а сам незаметно присматривался к неровностям почвы. Фома рассказывал:
– Лежу я под тигром и думаю: капут пришел Фоме Груздеву. Вот здесь копнуть надо. – Фома прервал свой рассказ на самом интересном месте и остановился. – Вот здесь копнуть надо.
Спутники, заслушавшись, сразу даже не поняли такого перехода.
– Речушка должна тут быть под снегом. И песок, – разъяснил он.
– Ax, черт лысый! – воскликнул Игнат и, отстегнув от пояса саперную лопату, начал копать снег. Фома стоял с киркою наготове. Песок лежал на большом протяжении по берегам неведомой речки. Его запасов должно было хватить на все нужды строительства и даже для пляжа подземного курорта.
Фома хорошо знал почву тундры и тайги, не хуже геологов знал содружество тех или иных ископаемых, зависимость их месторождений от характера почвы. За долгую бродячую жизнь все это наметалось у него в глазу. Он слишком долго читал открытую книгу природы и научился читать ее лучше, чем буквы в печатных книгах.
Этот охотничий эпизод вспомнил сейчас Игнат. Песок есть, есть, значит, и бетон. На площадке будущей теплопадной станции уже пломбировали трещину, образованную в гранитной почве действием замерзшей воды. В подземелье к бетонному делу Вера приставила Джима. Вначале ему это показалось малоинтересным, не скоро он вошел во вкус. Теплота подземелья очень облегчала работу. Цемент схватывался очень быстро. Успевай только замешивать.
– Вот тебе и новая квалификация, – сказал Игнат, глядя на его работу. – Видно, что ты уже имел дело с бетоном. И пропорцию хорошо берешь, и замешиваешь. Вырастешь в инженера-бетонщика. Не хуже консервирования рыбы.
– Интересно, – сказал Джим улыбаясь.
Джим сам не мог разобраться в новых, сложных мыслях и чувствах, которые были связаны с его работой. Сама по себе эта работа – замешивание бетона – была почти так же однообразна, как и консервирование рыбы. Интереснее она, значит, была другим. Консервная банка уходила из рук Джима и больше не существовала для него. Она была и оставалась на всех стадиях работы собственностью хозяина. Не Джим и не его товарищи-рабочие будут есть эти консервы, не они получат доход от продажи. Здесь же, на его новой родине, все было иначе. Джим все больше проникался мыслью, что здесь он не только рабочий, но и хозяин, что он делает для себя и таких же рабочих, как он сам, что заработной платой не погашается его право на произведение его рук, не уничтожается связь с тем, что он изготовил. Он видит, как замешанный им бетон по транспортерам и лифтам движется, поднимается к своду пещеры и покрывает ее неприглядную поверхность ровным слоем. На его глазах неровный, бугристый свод пещеры превращается в правильную, гладкую полусферу. Это будет свод неба подземного курорта, предназначенного для отдыха самого Джима и других строителей Челюскина. Скорее бы заголубел небесный свод, взошло подземное солнце, зазеленели пальмы и бананы.
Быстро движутся транспортеры, но еще быстрее движутся руки Джима и его товарищей. Ведь от этой быстроты зависит приближение того дня, когда за Полярным кругом появятся тропики, когда жизнь в Челюскине станет еще интереснее, радостнее, приятнее. Здесь будут отдыхать и веселиться тысячи рабочих и с ними он, Джим. Вон на том берегу у озера он ляжет под цветущими деревьями, будет греться на солнце и думать: «Я тоже принимал участие в работе. Я делал «небо» для меня и моих товарищей».
Они будут набираться здесь сил и с новой энергией примутся побеждать природу, климат, строить сердце Челюскина – температурную станцию. И из Челюскина через льды и снега – по тундре и тайте – потечет живительный ток. И оживут мертвые пустыни, завертятся колеса электропоездов, задвигаются рычаги машин, вспыхнут яркие искусственные солнца среди вечной тьмы. Благодетельное тепло наполнит дома, заводские помещения, оранжереи. Новые люди придут сюда, на край света, и с улыбкой радостного изумления скажут: «А здесь совсем не плохо!» Они могут не знать о Джиме, это не важно. Но какое чувство самоудовлетворения будет испытывать Джим от мысли, что и он внес во все это свою трудовую лепту.
А оживленные богатства Севера растекутся щедрыми потоками по всей стране, и такими же щедрыми потоками другие – более южные области страны – пришлют сюда то, чего не хватает под небом Арктики.
Все эти мысли постепенно выяснялись, цеплялись друг за друга, крепли, расширялись в голове Джима. Работа становилась все интереснее, живее, осмысленнее. Все веселее улыбалось лицо Джима, все быстрее двигались руки. Он неохотно бросал работу, когда сигнал оповещал об окончании рабочего дня. Только теперь он понял, что труд сам по себе может быть радостью.
Ашихин с другими монтерами вел проводку электрических линий дальше, углубляясь в бесконечную вереницу пещер.
23. Иван Иванович Власов
В северо-западной части неба полыхало северное сияние. Сначала появились бледные пятна, светящиеся, как легкие облака, освещенные луной. Потом по небу начали шнырять с какой-то невидимой границы над горизонтом голубовато-зеленоватые лучи. Лучи гасли, загорались вновь, перекрещивались, растягивались широкими полотнищами, свисали бахромой, края бахромы наливались розоватым светом. И вдруг весь небосклон вспыхнул и заиграл нежными цветами радуги.
Игнат не раз любовался и не мог налюбоваться этим зрелищем. Полярная ночь стала светлее. Отсветы падали на снег. Игнат остановился и глядел на световую симфонию. На светящемся фоне он заметил черные движущиеся точки. Одна, две, три, четыре, пять, шесть… Птицы? Они не залетят на такую огромную высоту. Да и нет здесь сейчас никаких перелетных птиц. Неведомые птицы увеличивались в размерах с необычайной быстротой. Да ведь это снижаются из стратосферных высот наши стратопланы! Полторы тысячи километров в час! Они летят почти со скоростью вращения земли вокруг своей оси. Вот загремели взрывы ракетных двигателей: стратопланы летели быстрее звука. У стратопланов начали отрастать крылья. Чем быстрее полет, тем меньше была площадь крыла. Перед посадкой же скорость полета уменьшалась, крылья постепенно раздвигались до полной величины.
Стратопланы начали делать круги над стратодромом, тормозя скорость полета. В хвостовой части у выходных дюз уже не видно было дыма: взрывы давно прекратились, но громовые раскаты все еще нарастали – звук последних взрывов реактивных двигателей только догонял стратопланы. Они наконец успели снизиться и сесть, а небо и земля все еще грохотали.
На горизонте показались новые черные точки.
Только недавно стратопланы овладели стратосферной трассой, люди еще не успели привыкнуть к ним так, как к аэропланам.
– Летят! – услышал Игнат голоса рабочих, проходивших по улице.
– Новая партия строителей.
– Наверно, из Ленинграда. Несколько часов – и на месте. Это тебе не старый сибирский экспресс! – послышался смех.
Над старичком-паровозом теперь смеялись, называли его «технической улитой», медленно ползущей по рельсам. Подумать только! А когда первый поезд прошел двадцать километров в час, это казалось такой безумной скоростью, что его назвали молнией.
Да, это летели рабочие. Пелькин и Колосова неплохо разработали конвейер заполярного строительства электростанции. В летнюю навигацию по северным морям на пароходах забрасывались строительные материалы и первые партии рабочих. Сначала строился город, начиная с дорог и тротуаров, затем жилые дома, город теплофицировался, освещался, проводилась канализация, водопровод. Квартиры обставлялись мебелью. Одновременно в пригородах появлялись огороды, строились оранжереи, свинарники, крольчатники. В ледяных иглу и стандартных домах легкого типа приходилось жить только этим первым поселенцам. Когда начиналось капитальное строительство электростанций, их оборудование, монтаж, прилетали новые партии рабочих и получали уже готовые квартиры. В этих фундаментально построенных домах они жили, пока станция не пускалась в эксплуатацию. Затем монтеры перелетали на новую стройку, а их квартиры занимались уже постоянными жильцами – работниками эксплуатации. Стандартные же дома, построенные для новых партий, разбирались и по частям перебрасывались на новую стройку.
Игнату хотелось пойти на огромный ледяной стратодром. Но он спешил к Ивану Ивановичу Власову посмотреть оранжереи, Пелькин и Верховский отправились с ним.
Оранжереи находились за чертой города и были защищены от вторжения медведей колючей проволокой. Они занимали площадь в десяток гектаров. И это было только начало. Оранжереи имели застекленные рамы, на зиму покрытые соломенными щитами, облитыми водой. Летом они открывались – в это время освещались и отеплялись солнцем. Весной и осенью было комбинированное освещение и отопление: солнечное и электрическое.
Иван Иванович Власов сортировал семена в своей маленькой конторке. В оранжереях было тепло и влажно. Пахло свежей зеленью и цветами. Лампы в пятьсот свечей каждая, опущенные над грядками, ярко освещали помещение. Как нитка ожерелья, они уходили далеко в глубь оранжереи. Конторка Власова была отделена от оранжереи стеклянной перегородкой. Это был кабинет агронома. На большом столе рядом с семенами, опытными горшками с рассадой, пробирками, стаканчиками, пробами земли, кувшинчиками, химическими аппаратами, микроскопами виднелись электротехнические приборы. На стене – распределительный щит. Не видно было только графика нагрузки: здесь она днем и ночью долгую зиму оставалась на одной высоте – как по линейке.
Иван Иванович был молчаливый старик маленького роста. Ему перевалило за шестьдесят, но в его рыжеватых волосах, сохранившихся пониже огромной лысины, не было ни одного седого волоса. Он имел длинный стаж работы на Севере. Изучал это дело еще молодым человеком в заполярном совхозе. Затем спустился южнее – работал на Урале, в заброшенном городке. Застал еще те времена, когда многие местные жители ели самодельными костяными вилками. Местные жители были уверены, что у них ничего не вырастет и расти не может. Городок стал большим городом на глазах Власова. И он немало потрудился, чтобы в этом бесплодном крае росли зерновые хлеба. На улицах города появились газоны и клумбы, на которых летом зацвели тюльпаны, астры, левкои. Вырастил клубнику-викторию, крыжовник, вишню и научил плодоводству местное население. Распространил по краю морозоустойчивую яблоню. На его селекционной станции удалось вырастить даже люфу и египетский папирус. Потом он работал на Игарке и, наконец, приехал сюда. Он был фанатиком своего дела, агрономом-революционером. Он был последователем жесткой мичуринской школы, не переносил неженок растительного мира и отбирал только те, которые проявляли свою жизнеспособность в самых суровых условиях. На оранжереи он смотрел как на временный компромисс.
В челюскинских оранжереях он установил цикл посадки и сбора урожая. Так как электрическое солнце светило без отказа, то садить и выращивать растения можно было в любое время года. И он круглый год бесперебойно доставлял в столовую свежие овощи и ягоды.
– Если бы нашего Ивана Ивановича переселить на Северный полюс, то он начал бы с того, что на самой «шишечке» полюса посадил бы кочан капусты, – смеясь, говорили рабочие. – Земли там нет. С собой в карманах принес бы.
Иван Иванович не был доволен лучами электросолнц. Чего-то в них не хватало, по его мнению, или было что-то лишнее. Витаминозность растений была ниже нормы.
– Ну, ведите нас и показывайте ваше заболевшее солнце, – сказал Игнат.
Власов провел гостей в самый конец оранжереи. Там было несколько помещений, в которых стояли растения, освещенные одни красными, другие зеленоватыми огнями, иные желтыми или синими.
– У меня много желтых и красных ламп, мало синих. Лампы одного цвета мы употребляем для подгонки растений и быстрого плодоношения, другого – для осаживания роста. Разные цели, разные растения – разный и цвет лучей. А бывает нужно подобрать и несколько цветов, чтобы и росли скорее и вширь раздавались.
– В чем же у вас незадача? – спросил Игнат.
– В том, что семена растений у меня одинаковые, температура одинаковая, почва одинаковая, а два растения в одинаковых условиях неодинаково растут. Я думаю, что лампы неодинаковые. Может быть, неодинаковое наполнение газом.
– Вы так уверены, что и семена, и растения, и все условия, кроме света, у вас одинаковые? Ведь лампы сделать одинаковыми легче, чем найти два одинаковых зерна, два семечка, – сказал Игнат.
Власов немного даже обиделся:
– Я это знаю. Я делаю свои выводы на сотнях и тысячах наблюдений. Нет, мои растения в порядке. Непорядок в ваших лампах.
– Хорошо, я проверю несколько ламп, – сказал Игнат. – Но только держитесь, если они окажутся в порядке!
24. Аэрофикатор
Он прилетел на закате весеннего дня. Уверенно сделал посадку, осмотрел трехмоторную амфибию, сам ввел в ангар и явился к Пелькину.
– Ольгов! Главный аэрофикатор Севера. Каким ветром тебя занесло? И без предупреждения! – удивился и обрадовался Пелькин, увидав воздушного гостя.
Ольгов, крепкий мужчина сорока четырех лет с двадцатилетним стажем летчика, пожал руку хозяина.
– Чаю! – первое слово, которое он произнес. – Здорово, Пелькин, как живешь? Каким ветром занесло, говоришь? Попутным, отличным.
Его грубоватое, квадратное, бритое лицо было добродушно и в то же время энергично. Говорил он глуховатым баском. В полетах Ольгов проводил едва ли не больше времени, чем на земле, и это наложило своеобразную печать на его психику. На земной муравейник он привык смотреть сверху вниз. В нем не было гордости сокола, с презрением относящегося к ужам, ползающим по земле. Нет, он был очень общительный и веселый человек. Но его и на земле не оставляло ощущение пространственной свободы, простора. Это был человек нового психического склада. Он жил на озере Имандра, где находился северный аэропорт, но имел квартиру в Ленинграде. У него был годовой билет во все ленинградские театры, и, приезжая на побывку домой, Ольгов или посещал театры, или проводил время в кругу друзей. Через несколько дней он уже начинал скучать по своей амфибии и уезжал на Север.
Когда подали чай, Ольгов засел за стол всерьез и надолго. Он мог сутки и более не есть, не пить, не спать, а затем съесть гору, выпить море и проспать пару суток. Его организм уже приспособился к такому необычному режиму.
Пелькин не мешал гостю и лишь после шестой или седьмой чашки сказал:
– Ты мне все-таки не ответил, зачем прилетел к нам. Ведешь ледокол?
– Веду. А прилетел для того, чтобы с Симаковым сразиться – капитаном вездехода.
– Сразиться? Из-за чего же? – удивился Пелькин.
Вечером у Пелькина нередко собиралась техническая интеллигенция «Ледяного города». И на этот раз пришли к чаю Игнат и Джим. Познакомились. Ольгов очень заинтересовался, когда узнал, что Джим из Флориды.
– Там я еще не летал, – сказал Ольгов, – а интересно бы полетать. Но жить на юге – бррр! Не выношу юга! – воскликнул Ольгов. – Я как только попадаю на юг, так и заболеваю. Люблю Север. На Севере я здоров, бодр, шагаю, как белый медведь. На охоту хожу. На лыжах бегаю. Собак ездовых обучаю. На своей амфибии притащил их из Алтая. Хорошая у меня машина. Не очень быстроходная, но надежная, устойчивая.
– Ты где же сейчас летаешь?
– Сейчас мой маршрут Мурманск – Шпицберген. А база – на озере Имандра. С Имандры так и летим на Шпицберген. Там бухточка подходящая для посадки есть. Полеты на Шпицберген для меня будничная работа. А так мало ли чего не случается! Траулер пропавший разыскивать, или ледокол затрет. Чего со мной не было! Даже самолет в воздухе горел, и ничего, жив, не берет меня никакая сила. Закаленный боец.
– Нет, ты мне все-таки скажи, зачем тебе Симаков нужен.
– А чтоб поколотить его, – добродушно ответил Ольгов. – Выдумал тоже черта в ступе – вездеход.
– Тебе конкуренцию делает, – рассмеялся Пелькин. Ишь ты, поднебесный человек, на нас плюешь с высокого потолка, а как за живое взяло, так с облаков спустился и сам в драку лезешь.
– Что? Конкуренция? Никакой конкуренции тут нет и быть не может. Для меня и стратопланы не конкуренция. Каждому свое. И я ни на какой стратоплан свою старушку-амфибию не променяю. Симакову я хочу сказать по душам, что ни к черту этот вездеход не нужен. Я ему бока намну за фантазерство.
– Да чего ты так взъелся? – спросил Игнат. – Ты, брат, как Юпитер, сердишься, а, говорят, Юпитер сердится, когда не прав. Я сам ездил на вездеходе и видал его в разных переделках. Усовершенствовать надо, но, в общем, штука полезная.
– Для чего полезная? На какую надобность? – горячился Ольгов.
– Ну, геологические разведки…
– Ты вот послушай меня. Видно, и вы мало знаете о нашей работе. Геологические разведки! Эка невидаль! А мы этим не занимаемся? Мы уж сколько лет геологов обслуживаем. Ведь вездеход по горам лазить не будет? Через пропасти не перескочит? То-то.
– Какая же геологическая разведка может быть на аэроплане?
– А вот какая. Самая настоящая…
Ольгов не успел договорить. В комнату вошел новый гость – американский летчик Смайльс, потерпевший аварию. Когда Ольгов узнал об этом, он забросал Смайльса вопросами, забыв об окружающих. Два человека воздуха встретились друг с другом и заговорили о своем небе. Долго ли летал, на какой машине, какая скорость, отчего произошла авария, как боролся с вышедшей из повиновения машиной? Смайльс едва успевал отвечать, а Ольгов делал быстрые замечания: правильно, это была ошибка, ловко, ах, черт возьми… – и снова задавал вопросы. В несколько минут он узнал всю летную биографию своего товарища по профессии. Из рабочих. Отбывал военную службу в воздушном флоте. Научился летать. Служил у предпринимателя – научился высшему пилотажу, всяким головоломным трюкам, выступал на потеху толпе, рискуя своей жизнью. Прыгал с парашютом на трапеции вниз головой… Перешел на службу к богачу-рекордсмену, который «на нем» делал рекорды. Участвовал в нескольких полетах на скорость, на дальность полета без спуска. Летали с шефом, но не долетели до Южного полюса… И, наконец, потерпели аварию в последнем рекордном полете, направляясь через Сибирь в Париж. Богач-спортсмен застрелился во время падения. Смайльс выжил…
– И еще будете летать? – спросил Ольгов.
– Нет, – ответил Смайльс. – Довольно с меня. Но вы рассказывали, кажется, о себе. Продолжайте, я послушаю.
Ольгов начал прерванный разговор, обращаясь преимущественно к Смайльсу.
– Я говорил о том, какое разнообразное применение имеет у нас аэроплан на Севере. Геологические разведки, например. Я беру на борт двух-трех геологов и отправляюсь с ними на разведку. На дне кабины несколько фотокамер. Одна с кинолентой для засъемки всего маршрута, другая – с объективом-телескопом, третья – стереоскопическая. Мы летим низко, бреющим полетом. Геологи зорко всматриваются в геологическое строение почвы, наблюдая в бинокль. Они видят землю так близко, как рукой подать. На интересных местах делают снимки телеобъективом и стереоскопическими аппаратами. Их двое. Иногда мы снимаем стереоскопически и так: делаем один снимок, пролетаем секунды две, делаем второй. Эти два снимка, сделанные под разными углами, и дадут в стереоскопе один.
Геологи настолько наметали глаз, что сразу определяют, где бесплодная почва и где могут быть редкие земли, которые их интересуют. За несколько часов мы обозреваем огромную площадь. Затем на отмеченные места летит вторая экспедиция. Вся она состоит из двух-трех геологов. Я снижаюсь на озере – в хибиногорских тундрах этих озер на каждом шагу, высаживаю своих пассажиров, доставляю им продовольствие, инструменты, на всякий случай снабжаю радиостанцией. Они работают месяц-два, собирают образцы, бурят скважины, все, что полагается, и сообщают по радио, когда прилететь за ними.
Таким путем удалось сравнительно в очень короткий срок составить великолепную подробную геологическую карту Хибин. Без аэроплана на эту работу ушли бы годы, долгие годы.
А вездеход? Какой же он вездеход, если он по горам не ходит!
Или возьми море. Черт побери! Твой вездеход и тут бессилен. А мы, летчики… Вот я документы, почту вожу на Шпицберген через море, мурманские рыбные тресты обслуживаю. Наши гидропланы кружатся над морем, как чайки, и выискивают косяки рыбы. Идет сельдь, треска – по радио сообщаю. В бурю раскидывает траулеры, нет вестей от кого-нибудь. Надо идти на розыски. И идешь, и находишь, если не пошел ко дну, – сообщаешь долготу и широту, и туда отправляются на помощь быстроходные дизельные траулеры. Мы летаем на острова, выглядываем, где появились скопища моржей, тюленей, и направляем туда промысловые суда. А охота на китов! Это ж красота! Вылетаешь солнечной полярной ночью и пошел прямо на север. Внизу – вода, голубые моря, а по морю синяя речка течет – Гольфстрим. С высоты цвет его воды резко отличается от вод Баренцева моря. Минуешь Гольфстрим – снова голубые просторы. Смотришь на горизонт. И вдруг в лучах красноватого, низко стоящего над горизонтом солнца фонтаны золотые из воды – стадо китов!.. Спины блестят, лоснятся на солнце, когда поворачиваются, в воде лавируют. Красота! И летит по эфиру телеграмма. Спешат наши охотники.
А олени! Мы и оленеводам помогаем. Разбредутся оленьи стада летом, и собрать их – нелегкая штука. Раньше, бывало, к осени многих голов так и не досчитывались. Теперь мы на своих аэропланах и пастухами заделались, по тундрам рыщем. Не то что стадо – и один олень от нас не укроется. Будьте покойны. Бывало так, что не только найдем, да еще и пригоним. Боятся они шуму аэропланного. Вот и начнешь пугать их. Залетаешь с той стороны, откуда гнать надо, снизишься и гудишь. Бегут олени. Круг сделаешь, и снова над ними. Направление дашь, подчас этого довольно бывает.
– Это все отлично, – возразил Игнат, – но нельзя смотреть и на земные дела с высоты своего полета. Высота уменьшает масштабы, и все земные предметы и дела кажутся тебе меньше, чем они на самом деле. Взять хотя бы тот же вездеход «Тайга». Это, братец, совсем не такая ничтожная и бесполезная букашка. Ты не читал отчет Симакова о результатах его первого, пробного рейса по тайге? То-то и есть. А я читал. Вездеход «Тайга» открыл уже в непроходимых доселе лесных дебрях столько полезных ископаемых, что уже сейчас приходится делать пересчет общих запасов золота, угля, нефти, сланцев и прочего. А ведь это только, повторяю, первый рейс. Технически корабль «Тайга», конечно, еще несовершенен. Над его усовершенствованием сейчас работают десятки инженеров и изобретателей. Но толчок этому делу дал Симаков. Перед отъездом я виделся с Симаковым, и он говорил мне, что имел недавно разговор по радио с Кремлем. Теплый, хороший разговор. Его очень ценят и, наверно, наградят орденом. Если хочешь намять ему бока, оставайся в Челюскине. Симаков еще вернется сюда, а отсюда прямо в Москву со своим вездеходом. Но только смотри, чтобы тебе самому бока не помяли, если ты круто обойдешься с ним.
– Намну! Все равно намну, – воскликнул Ольгов. – Намну бока хотя бы за то, что он скрытничал, никому не говорил о своих успехах, если они так велики.
– Но ведь это же был первый, опытный рейс, – сказал Игнат. – Когда испытывают аэроплан новой конструкции, тоже ведь не спешат трубить об этом до окончания испытаний…
– Аэроплан! – гордо ответил Ольгов. – Это совсем другая материя.
Спор готов был вспыхнуть снова, но тут Джим спросил Ольгова:
– Товарищ Ольгов! Но неужели вас никогда не тянет на юг?
– Никогда не променяю я Север на юг! – решительно ответил Ольгов. – Север – мой дом, обжитое место. Меня на Севере всюду знают, знают и любят. Я везде и нигде. Сегодня я здесь, завтра там. А больше – на Имандре. Охота там хороша. Приезжайте, Смайльс, в гости, охотиться будем. Жаль, что вы свое летное дело бросаете. Вот, говорят, у публики такое мнение, что потерпел летчик аварию – и уже не годен. Сломался человек. Уверенности нет. Бросает воздушную службу. Я не верил этому. Как так? Да знаете ли вы, что за двадцать лет авиационной работы у меня было немало аварий? И ничего. Летаю и бросать не думаю. Еще двадцать лет готов летать. Но вот теперь сам вижу, что есть такие люди, которые бросают. – И он с дружеским упреком хлопнул Смайльса по плечу.
Смайльс вдруг поднялся, немного побледнел от волнения и торжественно сказал:
– Товарищ Ольгов и вы все, товарищи. Я внимательно выслушал, как у вас работает авиация. И только теперь впервые понял разницу. Это же совсем не то, что у нас в Америке. Правда, аэропланы и там широко применяются и для транспорта, и в хозяйстве. Но летчик, работающий на линии, это тот же машинист, кондуктор. Настоящая отвага есть у спортсменов, рекордсменов, которых жизнь заставила рисковать головой. Тщеславие или деньги, или то и другое вместе – ничтожные пружины героизма. Ваша работа осмысленная, целевая, полезная. Тут есть и риск для любителей, тут и будни, согретые сознанием великой важности, полезности дела… Словом, я хочу работать с вами, Ольгов, если вы примете меня…
– Ур-ра! – закричал Ольгов. Все подхватили этот крик и начали качать смутившегося Смайльса.
– Полетел! Летай, летай! – кричали и смеялись вокруг него.
Он беспомощно болтал в воздухе руками и ногами.
Вошедший Ашихин остановился у порога и смотрел на радостных и веселых людей.
