Александр Прозоров
Любовь, опрокинувшая троны

– Но все-таки я государю брат! – тоже вскинул палец Федор Никитич. – Ближайший родственник!

– Ты токмо не сердись, друг мой! Ты же знаешь, как я тебя люблю! – Князь Шуйский, отодвинув зеленоглазую княжну, полез к хозяину обниматься, хотя из кресла это и оказалось крайне неудобно. – Обижать тебя я и в мыслях не имею! Родство родством, а дружба дружбой! Я ведь тебя в обиде не заподозрил, когда ты меня под стол загнать возжелал?

– Это когда, дружище?! – не понял хозяин дома.

– А когда мы об заклад бились, чей туркестанец резвее! – напомнил князь. – И ведь предлагал я тебе, предлагал на сто рублей спорить! Ан ты сам настоял проигравшему под столом кукарекать за-ради общего веселья!

– Так кто победил, кто первым вернулся? – заинтересовались ближние бояре, слышавшие их разговор.

– А и верно, кто, Федор Никитич? – злорадно ухмыльнулся Василий Иванович и сделал большой глоток из своего кубка.

Боярский сын Захарьин тяжко вздохнул, оглянулся на свою гостью, словно это она была виновна в его поражении, после чего с кряхтением полез вниз. Вскоре из-под бархатной скатерти послышалось тоскливое:

– Кукареку! Кукареку! Кукареку!

Ксении стало не по себе. Спор спором, дружба дружбой, пьянка пьянкой, но ведь позорище-то какое, боярину знатному под столом кукарекать!

Несколько мгновений она колебалась, а затем, прихватив со стола миску с жареными пескариками и вновь наполненную слугами чашу, тоже спустилась вниз, заползла под бархат.

– Ты чего тут делаешь? – удивился боярский сын Захарьин.

– Коли хозяин под столом сидит, то и гостям место там же, – невозмутимо ответила женщина. Кинула в рот несколько хрустящих рыбешек, запила вином, протянула кубок Федору Никитичу: – Будешь?

– Конечно, – согласился боярин, отставил чашу в сторону, опрокинул гостью себе на колено и жарко поцеловал в самые губы. Ксения закинула руки ему за шею, привлекла ближе и ответила столь же страстно.

– Чем вы там занимаетесь, охальники? – внезапно забеспокоилась княжна. – Нечто места другого для баловства в доме нету?!

– Чем-чем… Кукарекаем! – задорно ответила Ксения. – Нечто завидно?

Спутница князя Шуйского зашевелилась, стол вздрогнул, но тут же послышался решительный голос самого Василия Ивановича:

– Не полезу!

Ксения и Федор допили вино, еще пару раз крепко поцеловались, после чего, раскрасневшиеся и веселые, выбрались обратно в кресла. Глядючи на них, Василий Иванович громко хмыкнул, приподнял свой кубок, как бы приветствуя, и вдруг спросил:

– Федор Никитич, я тут все вспомнить пытаюсь, а с чего у нас с тобой вдруг спор о престолонаследии затеялся? Вроде как нам с тобой делить там совершенно нечего!

– Истинный царь любые ушибы своим прикосновением исцелить способен, – вместо хозяина дома пояснила его гостья. – Стало быть, тот, кто почти царь, сие должен с двух прикосновений творить.

– А-а, – повеселел князь Шуйский. – Так это ко мне! Ныне я по всем раскладам первый престолу наследник!

– Вот как? – Ксения выпрямила спину, медленно провела ладонями по груди, по животу, по бокам и бедрам, демонстрируя каждый изгиб ладного тела… и мотнула головой: – Благодарствую, княже! Но ныне ничего не болит!

И она наклонилась к своему витязю, крепко поцеловав в сладкие ароматные губы.

Княжна Елена довольно расхохоталась, запустила пальцы князю в бороду и хорошенько потрясла:

– Что, кобель похотливый, получил от ворот поворот?!

Федор Никитич довольно улыбнулся, сделал пару глотков из своей чаши и покачал головой:

– Не верь, Ксюша, мой верный друг зело лукавит. Он ныне совсем не первый. Первым в споре, ежели что случится, упаси нас небеса от такой беды и дай бог здоровья государю, станет отнюдь не Василий Иванович, и даже не я. Первым наследником будет Угличский князь Дмитрий Иванович.

– Ах да, да, – болезненно поморщился князь Шуйский. – Наш маленький Дмитрий, младший сын Ивана Васильевича. Я совсем про него забыл…

* * *

По странному совпадению, в эти же самые минуты в роскошных княжеских хоромах, что возвышались на самом берегу Волги в древнем городе Угличе, почти о том же самом беседовали боярин Андрей Клешин, окольничий государя Федора Ивановича, и княгиня Мария Нагая, нестарая еще вдова государя Ивана Васильевича. Они сидели в скромной светелке размером всего пять на пять шагов, с единственным, зато слюдяным, прозрачным окном. На падающем из оного светлом пятне стоял небольшой столик, с трудом вмещавший на себе два блюда с расстегаями – один с клюквой, другой с рыбой; вместительную глиняную крынку и два серебряных кубка с самоцветами.

Женщина носила черное, траурное платье, каковое можно было бы принять за монашескую рясу, кабы не роскошный ворот из чернобурки и такая же опушка рукавов; волосы ее прикрывал темный пуховый платок. Гость на фоне хозяйки выглядел до неприличия роскошно: бобровая шапка, соболья шуба, крытая сукном рубинового цветов, длинная русая борода заплетена в три косички с шелковыми лентами синего, золотого и красного цвета, на шее – тяжелая золотая цепь да плюс к ней ожерелье из яхонтов, да еще и янтарные бусы, на перстах – золотые украшения с каменьями, на запястьях – вычурные тяжелые браслеты. Однако боярин имел на сию роскошь полное свое право. Чай, не нянька он вдовая, а столичный царедворец!

– Спасибо тебе, что не забываешь, и за вести свежие из Москвы, – задумчиво кивнула дальнему родственнику княгиня. – Уж не знаю, радоваться мне им али печалиться?

– Тревожиться, Мария Федоровна, тревожиться, – пригубил кубок гость и продолжил: – Вот уж скоро двадцать лет, как государь наш женат, а супруга его по сей день так ни единого отпрыска и не выносила. И в сей раз вот тоже выкидыш случился. Однако же ни о ком более, окромя своей любимой Ирины, Федор Иванович слышать не желает! Коли так и дальше пойдет, вполне может случиться, что уйдет он в Золотой мир, наследника прямого не оставив.

– Я, конечно же, о здоровье Ирины Федоровны беспокоюсь, – размашисто перекрестилась вдова, – однако же не могу забыть, что, коли она пустой останется, то единственным наследником русского престола станет мой сын!

– Не единственным, – очень тихо, почти шепотом, возразил боярин, – а первым. Вторым же князь Василий Шуйский окажется, да и еще желающие найдутся. Но Шуйские, известное дело, ради возвышения свого ни перед чем не остановятся. Они ведь даже не скрывали, что Елену Глинскую отравили и князя Телепнева извели. И про Иоанна, мужа твого, слухи бродят, что без их яда не обошлось…

– Будь они прокляты! – с силой сжала кулак женщина.

– Василий Шуйский не дурак… – Гость сделал пару глотков хмельного меда и продолжил: – Он тоже хорошо понимает, что между ним и венцом царским токмо твой сын находится. И коли с маленьким Дмитрием что-то случится, то мечты всего рода князей Шуйских наконец-то исполнятся, и они в державе нашей верховодить начнут.

– Это-то я понимаю, Андрей Петрович, – согласилась княгиня Нагая, – Шуйским куда интереснее соперника в детстве извести, покуда Дима мой не возвысился, на трон не взошел. Помазанника Божьего отравить – сие не так просто, и грех большой, и виновных раскроют быстро, ибо при дворе все на виду. Там и кравчий следит, и стража, и дворня царская. А коли мальчик малой в ссылке дальней преставится, так на сие никто и внимания не обратит. Но токмо что ты предлагаешь, Андрей Петрович? Бдить за моим сыном особо и со всем тщанием? Так мы и без того бдим!

– Спрятать его надобно, душа моя, – совсем уж слабым шепотом ответил окольничий. – Отправить на воспитание к родичам, отсель подальше. Здесь же, в Угличе, кого-нибудь похожего оставить^[4]. Пусть душегубы двойника изводят! Если с ним чего и случится, завсегда можно царевича занедужившим назвать, а опосля истинного Дмитрия привезти и как выздоровевшего людям показать.

– Легко сказать, «подмени»! – откинулась от стола женщина. – Но как сие сделать-то? Приметен больно мальчик мой. У него две большущие родинки на лице – на носу да на лбу. Опять же, дьяки царские ко мне приставлены, за Дмитрием смотреть. А ну, неладное заподозрят? Это же измена прямая получится, истинного царевича на иного ребенка подменить!

– Приметы яркие, это как раз хорошо, – покачал головой Андрей Петрович. – Когда что-то заметное в лице имеется, на прочие черты люди смотрят меньше. Двойнику на рыбий клей рубец в нужные места прикрепить, и вся недолга! В остальном тоже дело несложное. Одевать надобно так, чтобы лицо терялось. Кафтаны с воротником высоким, шапки мохнатые, низко надвинутые. Слуг доверенных научи собой царевича при любых выходах закрывать, прочих смертных гоните подальше, близко не допускайте. Сказывайте, о безопасности Дмитрия заботитесь. И дьяков с холопами тоже гоните. Отвечай, что не доверяешь ты им, и все. Ты мать и царица, пусть и вдовая, ты в полном праве при дворе сына своего распоряжаться! Их беда не твоя забота. Пусть издалека за братом государевым смотрят! Опять же, не навсегда сия хитрость надобна, а токмо на годы ближайшие, пока твой сынок мал и несмышлен еще. Возмужает, поймет что к чему, научится сам опасностей стеречься, тогда обманку сию и завершим. Как призовут впервые Дмитрия ко двору, вот тогда истинный царевич людям и предстанет! А до того ему лучше в стороне от недобрых глаз находиться.

Княгиня надолго задумалась, еле заметно шевеля губами. Потом вдруг махнула рукой над заветренными пирогами, словно мух отгоняла, и спросила:

– А тебе с сего какой резон, Андрей Петрович?

– Ну, мы какая ни на есть, хоть и дальняя, но все-таки родня, Мария Федоровна, – напомнил окольничий. – Нам Шуйские и Мстиславские на троне не нужны. Гонористы больно, все мы для них худородки. Загнобят. Мы лучше Дмитрию Ивановичу верной опорой станем. Коли он в отца да брата своего норовом пойдет… То иной награды нам и не надобно. Служить честно на местах своих, о благе державы и государя нашего заботиться.

– Что же, Андрей Петрович, спасибо тебе за совет, – степенно кивнула вдовая царица. – Не забуду.

16 февраля 1590 года

Москва, Арбат

Жить за крепкими стенами столицы – удовольствие дорогое, не каждому по карману, и потому подворье боярских детей Шестовых, как и многих других служивых людей, находилось в пригороде к западу от города. Никаких ремесел – ни кожевенных, ни колокольных, ни котловых, ни мясных здесь не имелось, и потому свою слободу местные обитатели называли банально и прямолинейно: Арбат. Что на хорошо знакомом любому образованному человеку арабском языке означало просто «пригород».

Ксения вернулась домой аккурат к обеду. Скинув в сенях верхнюю одежду, она заглянула в большую горницу, поклонилась отцу с матерью.

– Явилась не запылилась, – даже не повернул головы в ее сторону седовласый и дородный боярский сын Иван Васильевич, одетый дома в татарский цветастый стеганый халат. – Ну, сказывай, Ксюшенька наша, где на сей раз блудила, с кем гуляла, чего видывала?

– Ты чего говоришь?! – сделав страшные глаза, толкнула мужа в локоть Мария Ивановна, облаченная в скромный коричневый шерстяной сарафан и беличью душегрейку.

– А что я говорю? – пожал плечами мужчина. – Три дня дочурка наша дома не ночевала. Нечто тебе не интересно, где она на сей раз тешиться изволила?

– В Спасском монастыре всенощные стояла, а днем трудничала, – соврала Ксения.

– Чего же там не осталась-то? – ехидно поинтересовался отец.

– Скучно в монашках жить, батюшка, – уже в который раз отмела родительские намеки Ксения. – Не хочу.

Она собралась было пойти к себе в светлицу, однако громкий голос отца остановил женщину:

– А вот подружка твоя, Ирина, сказывала, что на торгу Никольском ты с боярином неким стакнулась, да с ним и уехала!

– Не стакнулась, а столкнулась, батюшка! – поправила родителя Ксения. – Сшиб он меня! Перстнем вот дорогим за обиду откупился, да слуги его охабень мой вошвами украсили.

– Заплатами? – ехидно оскалился Иван Васильевич.

– Вошвами настоящими! – повысила голос женщина. – С жемчугом да агатами!

Вошвы, известное дело, отличаются от заплат тем, что одежду украшают, а не просто прорехи под собою прячут. Делаются они из тканей драгоценных, да и сами еще сверху нередко чем-то отделываются. На плече старого охабня Ксении ныне алел шелковый треугольник с пятью жемчужинами, на груди появился бархатный ромбик с темным рубином в серединке, на полах – просто парчовые овалы. Но ведь сама парча-то – с золотым шитьем!

– И в монастырь я пошла молитву о спасении чудесном вознести! – добавила Ксюша и с громким топаньем двинулась наверх.

– Может, хоть перекусишь с дороги, доченька?! – крикнула вслед Мария Ивановна.

– Спасибо, матушка, я сыта! – Поднявшись к себе, женщина наконец-то упала на постель, прямо поверх вышитого по краю, хорошо выбеленного полотняного покрывала, устало перевела дух. Потом подняла руку, любуясь перстеньком с тремя стоящими в ряд продолговатыми яхонтами.

Разумеется, Федор Никитич ни за какую обиду от нее не откупался. Просто подарил перед расставанием. Три самых сладких дня в ее жизни, три самые сладкие ночи… Какие могут быть обиды?

В голове Ксении еще шумела ароматная вишневая наливка, в ушах стоял смех, с которым они с княжной Еленой на спор, кто выше, качались на стоящих в подворье Захарьиных качелях, как катались там с ледяной горки и сражались за место «царя горы», как болели за своих мужчин, что прыгали на скакунах через снежные стены, сбивали шапки, поднимали из седла платок и ловили рогатинами брошенные поперек пути кольца. Но краше всего отложились поцелуи ее могучего, красивого витязя, его ласки, его ненасытность…

Увы, сказка не бывает вечной. Совсем не ко времени на подворье пришел посыльный, уведомляя хозяина о желании государя отправиться на охоту – и все гости, все князья и бояре быстро собрались по домам, дабы спешно попариться и переодеться, выветрить хмель и явиться на службу свежими. Праздник кончился. Федор Никитич крепко поцеловал Ксению на прощание, снял кольцо и надел ей на палец, после чего повелел холопу с почтением проводить женщину до ворот…

Ксения уронила руку на покрывало и закрыла глаза. Ей тоже хотелось бы сейчас попариться и переодеться, но она отлично понимала, что таким поступком вызовет новую волну язвительности и гнусных намеков со стороны отца и потому решила потерпеть до субботы.

Впрочем, на отца женщина не обижалась. На все свои намеки, язвительность и подковыки Иван Васильевич имел полное право. Ведь пятнадцать лет тому назад, совсем еще глупой и наивной девицей, Ксения совершила страшную ошибку, поддавшись очарованию соседского красавца-боярина, вернувшегося из ливонского похода с победой и изрядной добычей. Тогда ей – совсем юной, начитавшейся сказок глупышке, еще казалось, что любовь способна одолеть любые преграды, а мужским клятвам можно доверять. И Ксения поддалась первой в своей жизни неистовой страсти.

А потом… Потом боярин отправился в новый поход, а влюбленная дурочка осталась дома с раздувшимся животом и пожизненным несмываемым позором.

Родившийся младенец прожил всего четыре месяца. Но вот позор – позор остался навсегда.

Избавляясь от дурной молвы, отец с братом продали костромское наследное имение, переехали в многолюдную столицу, подальше от шепчущихся соседей. Слухи и вправду остались там, на Волге. Но что это меняло? Чести ведь переездом не вернешь. Замуж опозоренную девицу уже никто не возьмет. Это крест. Только два пути оставалось для Ксении в ее судьбе. Либо пойти в монастырь, либо в приживалки, в старые тетки к кому-нибудь из родичей. Чужих детей помогать растить, раз уж своих заиметь не судьба.

Иван Васильевич совершенно вправе был постричь свою дочь в монастырь – грех необратимый замаливать. Мог сие сотворить, но не стал. Похоже, любил отец единственную свою дитятку, несмотря ни на что, хотя вслух о сем часто не сказывал. Так как же можно на него обижаться? Пусть язвит, пусть ехидничает, коли ему через сие с бедой легче справляться. Ведь так выходит, остался теперь боярский сын Шестов без потомков. На нем старинный служивый род и прервется. И всё по вине влюбчивой беспутной дочери.

– И на Федоре Никитиче тоже прервется. – Мысли женщины вновь свернули обратно на сказочного витязя. – Надо же, тридцать пять лет боярину, а о браке и не задумывается. Чисто мальчишка!

Ксения поднялась, подошла к стоящему напротив постели сундуку, подняла тяжелую крышку. Когда-то, достаточно давно, здесь копилось ее приданое: простыни, наволочки, полотенца, вышивки и кружева, рубахи. Однако надобность в приданом отпала, накопленные «сокровища» разошлись по хозяйству, и теперь здесь лежала всякая рухлядь: меха-украшения, бисер с вышивкой, простенький складень да пара икон.

Покачав головой, женщина опустила крышку обратно, вышла из светелки, спустилась вниз, громко спросила:

– Матушка, ты здесь?! Скажи, а Ирина бисер мой не оставляла? Мы же с ней за ним и иглами ходили, когда меня сбили!

– Приносила, Ксюша! Конечно же приносила! – ответили со стороны кухни.

– И где он лежит? Хочу оклад для иконы пошить, покуда не стемнело!

– Может, все-таки перекусишь, доченька? Иван Васильевич со двора ушел, можешь не опасаться. А опосля вместе вышивать сядем.

Ксения помедлила с ответом, и Мария Ивановна предложила:

– Пряженцы с вязигой горячие еще. Иди сюда, садись. Пироги с квасом милое дело, когда с мороза приходишь! Опять же, на кухне и теплее, и света больше. Давай, иди сюда!

* * *

За три дня боярская дочь Ксения Ивановна успела полностью погрузиться обратно в вязкое однообразие дворовой жизни. Поспать, поесть, посидеть за вышивкой. И снова: сон, еда, плетение кружева из полотна. От такого однообразия даже если нужда заставляет похлопотать по хозяйству: погреб там проверить, сена на торгу докупить, постели перестелить – то и сие за радость кажется. Однако же до конца недели ничего особенного не случилось. Если не считать того, конечно же, что женщина закончила отделывать бисерный оклад образу Богоматери-Троеручицы, и теперь он красовался во Ксениной светелке, в красном ее углу.

В субботу, ловко подгадав к банному времени, на подворье Шестовых заявился боярский сын Григорий – боярам племянник, Ксении двоюродный брат. Высокий, синеглазый и большеротый, с неизменно растрепанными темными волосами, лопоухий и с большим округлым носом. Гришка был сиротой. После того, как его отца, Богдана Отрепьева, зарезали в пьяной кабацкой драке – иных родичей у шестнадцатилетнего паренька в столице не осталось. Посему у Шестовых новика привечали: кормили, в баню пускали, ночевать оставляли, коли нужда случалась. Вот только никакой протекции Иван Васильевич племяннику составить не мог, ибо и сам высоких постов на службе не занимал.

Ксения, хорошо попарившись, свежая, чистая и сомлевшая, пахнущая ромашками от заваренной на цветах воды для мытья волос и одетая в отдушенную можжевельником рубаху, отдыхала у себя в светелке, когда в дверь вдруг постучали, а затем внутрь просунулась лопоухая голова:

– Привет, сестренка! Ты здесь?

– Не-а, – лениво покачала головой Ксения.

– Ну, тогда я к тебе. – Гришка вошел в светелку, деловито придвинул к постели лавку, сел сверху, словно на коня, поставил перед собой березовый корец, полный закрученных пластинок ягодной пастилы. – Ну, сестренка, сказывай, что у тебя за беда?

– Да нет у меня никакой беды, братишка. – Женщина придвинулась к краю кровати и потянулась к угощению. – Все у меня хорошо.

– Сказывают, боярин тебя какой-то с ног сбил, помял изрядно. Давай, говори! Кто таков, где обитает? Я ему за тебя все руки переломаю и голову задом наперед приделаю! Кто это был? Как звать?

– Ты мой защитник! – рассмеялась Ксения. – Нет, Гришка, ничего я тебе не скажу. Ты ведь пойдешь, руки-ноги кому-то во гневе переломаешь и голову свернешь, а я потом в смертоубийстве виновата останусь. Не-е, Гриш, на что мне такой грех на душу? О себе лучше поведай. Как служба твоя? Как продвигается, чего перепадает, что обещают?

– А-а, ниш-што, – отмахнулся новик. – Пристроился к князьям Черкасским, ворота там сторожу да хвосты лошадям кручу. Моего там даже имени никто не помнит. Я для них: «Эй, служивый!» – и все.

– Подожди, братец! – приподнялась на локте женщина. – Но ведь ты вроде как в науках многих горазд, грамотен, почерк у тебя красивый. Тебе надобно в писари идти!

– Не надобен Черкасским писарь, – поморщившись, посетовал паренек. – Им привратник надобен. Да слуга дворовой, поводья принимать.

– Это плохо. – Ксения в задумчивости покрутила на пальце недавно подаренный перстень. – Прямо не знаю, чем тут можно помочь. – Женщина опустила взгляд на три стоящих бок о бок камушка, и вдруг ее осенило: – Хотя нет, братишка, знаю! Имеется у меня один знакомый. Хотя, может, уже и не знакомый. Может статься, уже и забыл… – заколебалась женщина. – Но отчего не попытаться? Ты вот что, Григорий… В понедельник вечером сюда приходи. Глядишь, к тому времени одна моя задумка и выгорит.

Новым днем, сразу после воскресной службы, боярская дочь переоделась в лучшие одежды: в выходной сарафан тонкого бежевого сукна, да с атласными боками и плечами; снизу поддела две юбки льняные, с кружевом по подолу, а выше, под самое платье, еще две мягкие шерстяные, для тепла и пущей пышности. Сапожки натянула мягкие, войлочные, с подшитой кожаной подошвой. В городе без подошвы нельзя – в любой мороз на улицах грязно. Волосы заплела, как положено, в косу, однако от чужих глаз спрятала, скрутив и заколов на затылке, прикрыла легкой прозрачной пеленой из крапивной кудели и уже сверху надела горностаевую шапку. В таком виде и сбежала со двора через заднюю калитку, дабы отцу на глаза случайно не попасться.

До Варварки Ксения шла полный час – и чем ближе становился дом боярского сына Федора Никитича, тем меньше решимости оставалось в женщине, тем сильнее сомневалась она в правильности своего поступка…

Ну да, повезло замарашке однажды в дом знатного боярина попасть! Сразу не прогнали, снизошли, поиграли-приголубили, отпустили с богом… Ну и все, пора и честь знать. Какие могут быть дела у царского брата с порченой девкой? Они не то что не ровня – из миров разных происходят! И просить о чем-то знатного красавца-витязя, ссылаясь на случайное уличное столкновение – слишком уж нагло получается.

С этими мыслями Ксения и встала перед вратами усадьбы Захарьиных, не решаясь постучать. Однако привратник все равно заметил неладное, открыл дверное окошко и хрипло спросил:

– Чего к калитке жмешься, деваха? – Несмотря на старческий голос, выглядел холоп молодо: ни усов, ни бороды еще не прорезалось, нос длинный, щеки впалые, кожа розовая. Чисто лисенок юный – щуплый, лопоухий и вечно голодный.

Увидев его, Ксюша сразу вспомнила брата, и это придало женщине решимости:

– Я к Федору Никитичу пришла, служивый. Дома ли он ныне?

– Дома-то он дома, красавица, да токмо нужна ли ты ему? – покачал головой привратник. Опрятно одетая, не нищая, но все едино худородная гостья доверия у слуги не вызывала. К Захарьиным редко заглядывали гости, не имеющие при себе хотя бы пары холопов. Да еще пешие! Посему он предложил: – Ты коли поклониться с чем-то хочешь, лучше у церкви попробуй перехвати, чего дома-то знатного человека тревожить?

Ксения подумала, затем сняла с пальца кольцо с самоцветами и протянула холопу:

– Вот, хозяину своему покажи. А уж он пусть сам решит, желает меня увидеть али нет.

Паренек задумчиво хмыкнул. Дорогой пропуск произвел на него впечатление. Немного поразмыслив, слуга даже приоткрыл калитку и пропустил гостью на двор:

– Здесь обожди, лебедушка. Мало ли на улице зашибут…

На сем забота холопа о женщине закончилась. Он шумно задвинул широкий железный засов, побежал через двор и по ступеням крыльца наверх.

Федор Никитич в этот день поднялся поздно. Вернувшись накануне после охоты, он изрядно перепарился, отпиваясь потом от жары хмельным медом, и в итоге устал так, что на церковную службу просыпаться не стал, да и утро в постели провел в одиночестве.

Богатый именитый боярин с юных лет был избалован женским вниманием, никогда не зная отказа ни со стороны московских красавиц излишне свободных нравов, ни уж тем более от дворовых девок. Наигрался, налюбился, наразвлекся, пресытился… Прошедшие через его постель женщины уже давно казались Федору Никитичу на одно лицо: старательные, послушные, заискивающие, всегда стремящиеся угодить и с надеждой заглядывающие в глаза. Одинаковые, словно куклы, и такие же безвольные – делай с ними, что токмо пожелаешь, получай свое удовольствие!

Только одна девка из всей этой череды отложилась у боярина в памяти. Та, что исхитрилась в единый вечер и отказать – ему, царскому брату! – и пожалеть, и одарить своей сладостью. Задержалась на пиру, повеселилась со всеми, приласкала хозяина дома… И с легкостью исчезла, даже не попытавшись зацепиться в богатом доме возле знатного хозяина. Федор Никитич хорошо запомнил, как она хохотала с княжной Еленой и как отважно сражалась за место «царя горы», как крутилась на крутой ледянке. Развлекалась сама для себя, от всей души, ничуть не заботясь о том, каковое впечатление произведет на хозяина. Не оглядываясь на него, не красуясь, даже не задумываясь о его мнении. И лаской своей одаряла Федора точно так же – с полной душевной щедростью, безо всяких задних соображений. Не стараясь для мужчины, а сама получая желанное, искренне наслаждаясь постельной сладостью. Настоящая девка оказалась, живая и беззаботная, с крепким веселым характером. Глубокую памятную зарубку на душе оставила.

Была – и нету. Федор Никитич сам же ее и отпустил, привыкнув легко расставаться со случайными знакомыми. Теперь вместо живой девахи остался он опять со своими куклами да с выбоиной на сердце. И что теперь со всем этим делать, московский боярин ныне не представлял. Первый раз случилось подобное у мужчины за всю его тридцатипятилетнюю жизнь.

С такими грустными мыслями хозяин подворья завернулся в мягкий индийский халат, пухлый и шерстяной, но подбитый изнутри синим шелком, а снаружи крытый шелком светло-голубым, расписанным танцующими цаплями, вышел в горницу перед опочивальней, открыл дверцу затопленной печи и уселся в кресло напротив, подставив ноги веющему от живого пламени теплу и свету. Взял со стола кувшин, наполнил кубок темным немецким вином. Судя по запаху – рейнским, виноградным.

Боярский сын Федор Никитич предпочитал вина ароматные, и потому дворня покупала для него напитки, заполняющие запахом всю комнату, стоило выбить пробку в бочонке. Что до вкуса, то тут боярин любил разнообразие. Хотя сладкие и терпкие, густые настойки ему нравились, понятно, куда больше всякого рода кисля-

тины.

Послышался стук, приоткрылась дверь:

– Дозволь на миг малый от дел отвлечь, боярин? – хрипло спросили снаружи.

– Кто там еще, чего надобно?

– Да вот, девка какая-то к тебе просится, Федор Никитич, – ступил на ковер горницы молодой холоп. – Кольцо вот передала.

Подворник подкрался еще на три шага и протянул хозяину кольцо с тремя стоящими бок о бок яхонтами…

То самое, которое несколько дней назад боярский сын подарил своей забавной гостье!

– Значит, все-таки пришла! – не смог сдержать довольной ухмылки мужчина. – Стало быть, захотела-таки у меня под бочком закрепиться! Все бабы одинаковы, только одно у них на уме!

– Прощения прошу, боярин, не расслышал, – виновато поклонился юный слуга.

– Чего хрипишь? Больной, что ли? На вот, вина выпей. Может, полегчает! – Федор Никитич сунул кубок холопу, выпрямился во весь рост, разглядывая кольцо и размышляя, как лучше встретить нежданную гостью. Дабы и себя хорошо показать, и место чтобы для любой беседы удобным оказалось.

– Благодарствую, боярин. – Облизнувшись, холоп отнес кубок на стол.

– Понравилось? Еще налей, – разрешил от хорошего настроения Федор Никитич и задумчиво распорядился: – Ты, пожалуй, в библиотеку девицу сию проводи. Со всем уважением, но без спешки! А как войдет, у двери останься и никого не впускай. Все понял? Тогда ступай!

Паренек торопливо допил сказочно вкусное – не для простых смертных – заморское вино и выбежал из горницы.

– Пришла! – снова ухмыльнулся боярский сын Захарьин и вышел следом, поманил подметающую коридор девку: – Аглая, давай бегом к ключнику! Вели в библиотеке на столик кувшин вина фряжского и пару мисок со сластями и курагой поставить! Но чтобы быстро, одна нога здесь, другая там!

Федор Никитич бегло осмотрел себя, огладил драгоценный халат ладонями, провел пальцами по лицу и решил, что выглядит вполне удачно. И солидно, и по-домашнему. Посему он просто накрыл голову вышитой жемчугом тафьей с небесно-синим округлым яхонтом на макушке и перешел по коридору в выстеленную персидскими коврами, обитую цветастой татарской кошмой комнату с расписным потолком, от стены до стены усыпанную бесчисленными атласными, шелковыми и просто полотняными, с набитным рисунком, подушками.

Библиотека царского брата выглядела так, как и полагалось прибежищу человеческой мудрости: с арабской утварью, арабским диваном, с теплым полом, подогреваемым идущими от печи воздуховодами, и даже с двумя серебряными кальянами – каковыми, впрочем, хозяин дома никогда не пользовался. Не пристрастился как-то боярский сын вонючий гашишный дым нюхать!

Собрание книг у Федора Никитича было самым лучшим и богатым в столице. В сундуках хранилось не меньше полусотни книг, половину из которых составляли, конечно же, молитвенники, псалтыри, шестодневы и часословы, частью подаренные обителями и священниками в благодарность за богатые вклады, частью купленные самолично во время паломнических путешествий в составе царской свиты. Сверх того тут имелись, само собой, знаменитые «Гурганский зидж», «Развлечение в странствии», «Известия времени», «386 глав об астролябии» и многие другие труды арабских ученых, в том числе отпечатанный схизматиками в далеком Риме «Китаб ал-Бустан»^[5], подаренный царскому брату иноземным купцом Джеромом Горсеем в благодарность за предоставленный его коммерции заем. Были здесь и «Путешествие за три моря», и «Хождение к рахманам», и «Сказание о Дракуле», и «Казанская история», и «Мудрость Менандера», и толстенная полупудовая «Пчела»^[6] царского печатного двора в кожаном переплете да с золотым тиснением. Имелись у Федора Никитича и «Степенная книга», и «Домострой», и «Макам»^[7] аль-Харири, и стихи аль-Муллаваха, Абу Нуваса, Абу-аль-Хатасия…

Пока слуги суетились, расставляя блюда и кубки, хозяин дома самолично поднял крышки всех трех сундуков, открывая свету свои сокровища, и надолго задумался, выбирая самую удачную в случившихся обстоятельствах книгу. Наконец решившись, боярин поднял «Азбуковник»^[8], махнул рукой на дворню, отсылая прочь, слегка сбил подушки в груду и опустился на них, открыв книгу примерно посередине.