bannerbannerbanner
Крым

Александр Проханов
Крым

Полная версия

Глава 2

Машина Лемехова в сопровождении джипа охраны покинула завод, погрузилась в гул переполненной трассы. Громадные супермаркеты светились в осеннем дожде, как ядовитые грибы. Автомобили Двулистикова и других министерских чиновников исчезли в круговоротах и пробках. Лемехов приказал шоферу свернуть с переполненного шоссе и ехать в глубь жилых кварталов. Здесь, на краю парка с последней желтой листвой, стояла церковь, ажурная и высокая, какие строились в старинных дворянских усадьбах. От усадьбы сохранился парк с худосочной аллеей и храм с кирпичной оградой. У ворот, под дождем сидели нищие, накрывшись клеенками. В церкви находилась икона «Державная Божья Матерь», сложенная из драгоценной мозаики. Лемехов однажды заглянул в этот храм, восхитился иконой, пережил подле нее благодатное чувство. Теперь ему вновь захотелось увидеть икону.

Охранник распахнул над Лемеховым зонтик. Провел сквозь ворота. Лемехов заметил, как выглянуло из-под клеенки лицо в неопрятной щетине, слюнявые губы в беззубой улыбке, глаз с лопнувшим кровавым сосудом. Лемехов сунул под клеенку купюру, и сухая, с грязными ногтями рука цепко схватила бумажку.

Церковь была пустынной и сумрачной. Несколько прихожан стояли в сумраке, безмолвно молились. Тускло золотился иконостас. Огоньки свечей редко отражались в подсвечниках. Лемехов перекрестился, ступил в храм. Из темной стены, из мрака брызнули на него бриллиантовые лучи, драгоценно сверкнула икона. Богородица в алом облачении, среди золота и лазури, царственно восседала на троне. Младенец словно парил перед ней. Икона переливалась и трепетала. В ней блуждали разноцветные волны света. Казалось, она была обрызгана волшебной росой.

Лемехов потянулся к иконе. Бесшумно подошел охранник, протянул свечу. Лемехов выбрал на подсвечнике догоравший огарок, зажег от него свечу и вставил черенок в тесное гнездо. Нежное пламя отразилось в иконе, и казалось, Богородица приняла в свою руку зажженную свечку.

Лемехов приблизился к иконе, поцеловал, прижался лбом. Почувствовал, как икона благоухает. Такое душистое тепло исходит из палисадника, где цветет сирень. Казалось, за иконой существует таинственное пространство, полное цветов. Если совершать молитвенное усилие, можно войти и оказаться в райском саду.

«Державная» была хранительницей государства, попечительницей русских государственников, к которым причислял себя Лемехов. Целуя бриллиантовые лучи, он помолился о судьбе страны, как это делают во время богослужений. Помолился об инженерах и конструкторах и оборонной мощи, которую они возводили. Об успешных испытаниях двигателей, о которых надлежало доложить президенту. О «Лунном проекте», непомерном в своей сложности и величии. О стратегической подводной лодке, которая скоро сойдет на воду в Северодвинске. О «подводном старте», откуда прянет ввысь новая баллистическая ракета, способная прорывать американскую оборону.

Постепенно моления его отвлеклись от этих грозных и тревожных забот. Бриллиантовые лучи напомнили бриллиантик в мамином золотом кольце, и он в детстве брал в свои маленькие руки ее большую теплую руку и рассматривал кольцо. Теперь ее рука, ее милое дорогое лицо, ее каштановые волосы были покрыты землей, из которой вырастал тихий могильный цветок. Чувствуя нежную печаль, Лемехов думал о маме, молился о ней. Хотел, чтобы она его услыхала в тех небесных аллеях, по которым сейчас гуляла.

Он подумал об отце – о его пиджаке с орденом, о шелковом галстуке, о вкусном запахе одеколона. Специалист по Африке, отец пропал без вести то ли в ангольских саваннах, то ли в Мозамбике, на берегах Лимпопо. Теперь его безвестная могила среди африканских холмов томила Лемехова своей недоступностью, мучительной сыновьей нежностью.

Свеча отражалась в иконе, словно Богородица держала ее в перстах. Отражение свечи напоминало золотую дорожку на озерной ночной воде. С женой в Карелии, в свой медовый месяц, смотрели в оконце. Прекрасная луна, – «царица ночи», – говорила жена, – пылала над туманными лесами. Рыбачий челнок черной стрелкой пересек лунную дорожку. Теперь жена, после нервного потрясения, несколько лет находилась в психиатрической клинике. Навещая жену, он видел седую голову, пустые глаза, голые ноги в синих венозных узорах. Лемехов молился о жене, каялся перед ней, посылал ей в больницу отраженную в иконе свечу.

Его блуждающие мысли, исполненные любви и печали, вдруг собрались в страстный молитвенный порыв. В этом порыве не было просьбы, жалобы или мольбы о собственном благе. Была благодарность и любовь к Богу, ведающему о нем, знающему каждую его мысль, сотворившему его для какой-то, Ему Одному ведомой цели. Эта молитва была как стремительный взлет. Душа взмыла в беспредельную высь, коснулась пылающей белизны, слилась с ней, а потом вернулась на землю, принеся ликующее счастье.

Лемехов отступал от иконы, но она не отпускала его из своих бриллиантовых объятий.

Он уже направлялся к выходу, когда из полумрака вышел навстречу ему человек:

– Простите, Евгений Константинович.

Лемехов удивленно остановился. Лицо человека было плохо различимо в сумраке. Но ярко цвели синие, цвета полевых васильков, глаза. Это был философ, кажется Верхоустин, с которым Лемехов мельком познакомился на заводе и тут же забыл о нем.

– Я видел, как вы молились. Мне пришла мысль, что каждая молитва – это выход в открытый Космос. Душа молящегося несется к Богу. Если она достигает Его, то возвращается обратно преображенной, неся несметные богатства. Одаривает этими богатствами землю. Если же не достигает Бога, если молитва слаба и неискренна, душа, подобно взорванной ракете, падает на голову молящегося обломками.

Появление Верхоустина в храме было неприятно Лемехову. Оказывается, когда он молился, за ним наблюдали. Быть может, стремились угадать, о чем он молился.

– Иногда ракета не достигает цели, потому что ее сбивает чужая ракета. – Лемехов шагнул, желая избавиться от незваного соглядатая.

– Моя ракета, Евгений Константинович, не чужая. Я только что молился у той же иконы. Две наших души летели к Господу рядом.

Глаза Верхоустина искренне и чисто сияли. Лемехов раскаялся в своей неприязни. Стоящий перед ним человек только что вместе с ним совершил чудесное вознесение. Их соединяло волшебное странствие, роднила бриллиантовая икона.

– Вы на машине? – спросил Лемехов, выходя на церковное крыльцо.

– Нет, – ответил Верхоустин.

– Могу подвезти до центра.

– Буду признателен.

Дождь кончился. На церковном дворе ветер рябил лужи. Нищие прятались под своими клеенками и пленочными плащами. Из-под синей накидки вдруг выскочил нищий в красной засаленной куртке, в башмаках, из которых торчали тощие грязные ноги. В клочковатой бороде открывался слюнявый рот. Один глаз был залит белой мутью, другой дико светился рубином. Он кинулся наперерез Лемехову, вцепился в его пальто:

– Ты, Женька, который женится! Ты на России женишься, она от тебя родит! Ты Россию в постель уложи и помни хорошенько! Она поорет, дура, а потом полюбит! У тебя в одной руке крест, в другой сабля! О тебе в Боголюбском монастыре молятся! Тебя батюшка Серафим предсказывал! Ты царем станешь, меня не забудь! Я Колька Кривой, псами травленный! Меня мамка на помойку снесла! Россию, Женька, на помойку снесли! А ты ее подбери, отмой, губки ей покрась, бусы купи. Красивей ее не найти! Ты Кольку Кривого в Кремль с собой забери! Перед тобой все преклонятся. Ты первый человек на Руси!

Он упал, пополз, целуя перед Лемеховым землю. Охранники оттаскивали его, а он хохотал слюнявым ртом, выкрикивая:

– Ты, Женька, будешь царем на Руси!

Они сели в машину. «Мерседес» рванул, расплескивая фиолетовые вспышки. Джип охраны мчался следом, и, когда встречался затор, начинала истошно крякать сирена, словно металлическая утка.

– Есть Россия заводов и университетов, – произнес Верхоустин. – А есть Россия монастырских подворий. Есть футурологи, предсказывающие завтрашний день. А есть юродивые, которые видят на сто лет вперед.

Лемехов не ответил. Ему было неприятно, что этот малознакомый человек стал свидетелем нелепой сцены.

– К русским кликушам надо прислушиваться, – сказал Верхоустин, не замечая раздражения Лемехова.

– Чушь какая-то. Похоже на оперу «Борис Годунов», – нелюбезно ответил Лемехов. – Может, начитался Пушкина? Это вы говорили, что спящему народу нужно читать Пушкина, и он проснется. Может, он, как представитель народа, спал, спал и проснулся? Простите, напомните, как вас зовут?

– Игорь Петрович.

– Нет, Игорь Петрович, не Пушкина надо читать народу, чтобы он проснулся. Не «буря мглою небо кроет». И не «как ныне сбирается вещий Олег». Народу надо дать большую работу. Пусть пашет землю и возводит заводы. Пусть строит города на Луне. Пусть готовится к полету на Марс. И ему будет не до сна.

Лемехов чувствовал свое превосходство над странным человеком, именующим себя философом. Этот чудак случайно появился на его пути, чтобы через полчаса покинуть салон машины и навсегда исчезнуть в бегущей московской толпе.

– Немецкий народ после Версальского мира был народ-подранок, – произнес Верхоустин, как терпеливый и настойчивый педагог. – Народ был унижен, разгромлен, раздавлен страшным поражением. Его точили разные жучки-короеды, глумились жестокие победители. Внушали немцам, что они – тупиковый народ. Отсекали от таинственных высот, где витал туманный германский гений. Отрывали от глубин, где коренилось великое немецкое мессианство. И казалось, этот народ больше не способен воевать, не способен творить, не способен строить. Уснул дурным сном.

Голубые глаза Верхоустина переливались хрустальным светом, как венецианское стекло. Лемехов завороженно смотрел на эту синеву, которая вызывала в нем сладкое воспоминание, – в детстве он идет по меже вдоль белесого ржаного поля, и в колосьях, на жаркой земле, расцвел лазурный василек.

– Гитлер разбудил немецкий народ. Он основал тайную лабораторию «Аненербе». Немецкие лингвисты и культурологи, археологи и маги, поэты и историки, астрологи и обладатели тайных знаний стали коллекционировать волшебные приемы, которые воздействовали на народ. Немцы вновь подключались к первоистокам. К бездонным копилкам энергии, питавшим великих полководцев, художников, духовидцев. Была вновь прочитана Старшая Эдда. Вновь прослушаны Вагнер и Бах. Вновь осмыслены Дюрер и Грюневальд. Экспедиции «Аненербе» отправлялись на Гималаи и в Тибет, тайно проникали на Волгу и Южный Урал, где, укрытые прахом, таились древние города Аркаима – родины праарийских народов. Эти волшебные эликсиры были впрыснуты в школу, в политические институты, в военную и экономическую теории. Немецкий народ проснулся. Восстал из духовной смерти и приступил к великому созиданию. В считаные годы Германия совершила взлет. Были сделаны грандиозные открытия в науке и технике. Построены ракеты, реактивные самолеты, беспилотники, телеметрические системы, ядерные реакторы. Немецкие психологи проникли в тайну мозга, пробуждая к творчеству его запечатанные участки. Ясновидение, телекинез, телепортация рождали новый тип цивилизации. Открытия генетики и евгеники вели к сотворению идеальной человеческой расы. К великому горю, эти судьбоносные открытия немцев Гитлер направил на покорение других народов. Он не захотел штурмовать небо, не стал покорять Космос, разгадывая тайны «темной материи». Он стал штурмовать столицы мировых государств – Варшаву, Париж, Москву. Израсходовал волшебные силы проснувшегося народа в этих кровавых бессмысленных штурмах.

 

Лемехов слушал. В салоне «мерседеса» царил бархатный сумрак. Сладко пахли лакированное дерево, замшевая кожа. Неслись за тонированными стеклами сверкающие фасады, туннели с гирляндами фонарей. Лемехов слушал спокойный, как у лектора, голос Верхоустина, испытывая странное оцепенение, которое мешало улавливать смысл произносимых речей. Глаза Верхоустина обладали завораживающей силой. Их голубые лучи переливались. Лоб Лемехова чувствовал их невесомое прикосновение, и возникали галлюцинации. Теплая рожь с васильками. Веночек из васильков, который деревенская девочка надевала ему на голову. Чудный синий букет, который мама ставила в хрустальную вазочку.

Эти мимолетные видения были драгоценны. Они продолжались, пока говорил Верхоустин. Лемехову хотелось, чтобы тот продолжал говорить.

– Другое дело – Сталин. Ему достался народ, окровавленный в войне и революции. В братоубийственной бойне народ утратил свое единство, потерял Бога, отпал от сокровенных основ, которые сделали его народом. Народ подвергся страшному насилию, когда из него удаляли глубинные коды, как это делают угонщики автомобиля, зубилом скалывая номер двигателя. Другая культура, другая музыка, другая живопись – все это отрезало народ от донных ключей, которые питают святой водой народный дух. Сталин начинал индустриализацию и готовился к войне. Он понимал, что с таким народом не построишь заводы-гиганты, не создашь боеспособные самолеты и танки. Не построишь победоносную армию. Для этого нужен другой народ. Народ, разбуженный для великой Победы. И Сталин вернул в культуру Пушкина, которого «сбросили с корабля современности». Он сделал Пушкина главным советским поэтом. Рабочие строили танковые заводы и слушали по радио стихи Пушкина. Инженеры испытывали новые истребители и штурмовики и слушали романсы Глинки на стихи Пушкина. Генералы и маршалы проводили учения, а потом шли в Большой театр, в золоченые ложи, и слушали оперу Чайковского «Евгений Онегин» и оперу Мусоргского «Борис Годунов». Народ, который встретил войну, был народ, осененный Пушкиным. Пушкин сражался под Москвой вместе с панфиловцами. Пушкин под Сталинградом защищал Мамаев курган. Пушкин на Курской дуге шел на таран «тигров», сидя за штурвалом Т-34. Пушкин вместе с Егоровым и Кантария водрузил над Рейхстагом знамя Победы. Пушкин стоял на Мавзолее рядом со Сталиным во время победного парада, когда падали на брусчатку гитлеровские знамена. Пушкин одолел «Аненербе». Пушкин вернул народу его сокровенные коды. Советский народ, одержавший Победу и полетевший в Космос, – это народ Пушкина. Вот что я имел в виду, Евгений Константинович, когда на заводе сказал несколько слов о Пушкине.

Верхоустин умолк, опустил глаза. Их колдовское воздействие прекратилось. Лемехову было не по себе. Он снова испытал отчуждение к человеку, которого пригласил в машину к неудовольствию охранника, который сидел рядом с водителем и тревожно наблюдал в зеркало заднего вида.

– Вы предлагаете мне на заводе антиракет читать «Сказку о попе и о работнике его Балде»? – вяло пошутил Лемехов.

– Рано или поздно придется произнести сокровенное слово, которое разбудит народ. Такое слово слетает к поэту с небес. Такое слово должно явиться народному лидеру, который берет на себя ответственность за судьбу государства.

– Но я, слава богу, не являюсь народным лидером.

– Никто не знает, что нас ждет впереди.

Они подъезжали к Дому правительства, где Лемехова ожидала встреча с Военно-промышленной комиссией. Пора было прощаться. Но что-то важное, недосказанное померещилось Лемехову в последних словах Верхоустина. Удивляясь своей странной прихоти, Лемехов произнес:

– Через несколько дней я улетаю в Северодвинск. Там спускают на воду стратегическую лодку. Хотите полететь со мной? Прочитаете пушкинский стих, посвященный встрече с подводной лодкой: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты».

– Прочитаю, – спокойно улыбнулся Верхоустин. Вышел из машины, исчезая в дожде.

Глава 3

Лемехов был приглашен в Кремль, на прием к президенту. Машина вырвалась из туманных, в тусклых блесках городских улиц. Свернула с Каменного моста к Троицкой башне. Мимо постового, отдавшего честь, скользнула в ворота и оказалась среди синих елей, золотых куполов и белых соборов. Шел дождь. Брусчатка Ивановской площади блестела, словно площадь помазали черной икрой. Дворцы с отложными воротниками наличников мутно желтели. Купола Успенского собора были похожи на мокрые золотые облака.

Каждый раз, с самого детства, Кремль вызывал у Лемехова робость и благоговение. Словно здесь скопились загадочные сказочные силы, волновавшие и возвышавшие душу. И теперь, выходя из машины, он чувствовал эту незримую силу, которая сладко влекла и одновременно пугала. Кремлевские соборы и башни присутствовали в его глубинной памяти, словно достались ему от рождения. Были переданы по наследству.

Аудиенция предполагалась в библиотеке. При входе Лемехова встретил генерал ФСО Дробинник, из числа особо приближенных, кому президент Лабазов доверял самые деликатные поручения. Генерал был сух, с бледным узким лицом, которое пересекал шрам, словно полоснули клинком. Глаза генерала были светлые и прозрачные, с темными точками жестокости, какие бывают у снайперов. Дробинник вошел в доверие к президенту, когда в период 2-й Чеченской предотвратил покушение на Лабазова. Сам участвовал в ликвидации заговорщиков и был ранен.

Он относился к Лемехову с внешней симпатией, за которой скрывалось холодное недоверие. Он и с другими соблюдал дистанцию, позволявшую молниеносно применять холодное и огнестрельное оружие.

Они пожали друг другу руки, и Дробинник проводил Лемехова в библиотеку.

– Какое настроение у президента, Петр Тихонович? – Лемехов оглядывал овальную комнату, уставленную шкафами, где за стеклами блестели золотом кожаные переплеты подарочных изданий. На шкафах стояли фарфоровые и стеклянные вазы. Еще одна дверь с темным непрозрачным стеклом вела в соседнюю комнату. – В каком расположении духа пребывает Юрий Ильич?

Вопрос был не простой данью вежливости. Ходили слухи, что президент нездоров. Он долго не появлялся на людях. Множились разнотолки о его серьезном недуге. О преемнике, которого пора показать общественности.

– Президент бодр. Мы сегодня долго тренировались в спортивном зале. И даже схватились в борьбе. Его броску позавидовал бы олимпийский чемпион.

– Его броски и подсечки хорошо известны мировым политикам. Особенно в Госдепе.

Лемехов и Дробинник послали друг другу два зашифрованных сообщения. Запрос Лемехова о здоровье президента Лабазова. И ответ Дробинника, в котором тот просил не беспокоиться по этому поводу.

– А вы, Евгений Константинович, ездили на охоту? – спросил Дробинник, зная об охотничьей страсти Лемехова. Он и сам был ружейный охотник.

– Да нет, не пришлось. Все дела, дела. Вот сейчас лечу на север. Там обещали медведя. А вы поохотились?

– Вы же знаете, Юрий Ильич не любит охоту. Не то что первый президент. Юрий Ильич любит рыбалку. А какой я рыбак? Так, из вежливости спиннинг бросаю.

– Благодарите Бога, что Юрий Ильич не коллекционирует бабочек. А то бы вам пришлось завести сачок.

Они посмотрели один на другого и рассмеялись. Прозрачные глаза генерала дрожали от смеха, но черные точки оставались неподвижными.

Генерал чутко замер, как обладающий повышенным слухом зверь, словно уловил скрытый шорох. Поспешно вышел. И через минуту в библиотеке появился президент Юрий Ильич Лабазов.

Он двигался своей строевой офицерской походкой, выражавшей целеустремленность и неколебимую волю. Эту походку он демонстрировал в публичных местах, будь то Кремлевский дворец или дипломатический раут. Это был своеобразный балет, за которым следили обожающие дамы, мнительные чиновники и проницательные журналисты.

Однако теперь эта бодрость и легкость шага давались президенту с трудом. Лемехов видел, как при каждом шаге Лабазов чуть стискивает веки, словно преодолевает боль. Его лицо было бледным, виски ввалились, и на них проступили болезненные синие жилки. Он протянул Лемехову узкую ладонь и тут же ее отдернул, словно боялся, что Лемехов, касаясь руки, как хиромант, догадается о его нездоровье.

– Как прошли испытания двигателя? – раздраженно, словно ожидая дурную весть, спросил Лабазов.

– Отлично, Юрий Ильич. По всем параметрам превзошел американцев. Теперь у России есть лучшая в мире тяжелая ракета. Считайте, что мы на Луне.

– Рад. – Глаза Лабазова торжествующе блеснули. – Передайте коллективу мои поздравления. Скажите, будут ордена, будут премии.

На скулах Лабазова выступили маленькие розовые пятна, как райские яблочки.

– «Лунный проект» переводит Россию на новый цивилизационный уровень. «Лунный проект» – это обещание, которое я дал народу, и сдержу его. Противники меня упрекают, что будто бы я остановил русское развитие, оставил Россию на обочине мирового процесса. Это злые языки. Теперь все увидят, что Россия остается лидером мирового развития. Луна, если угодно, становится окраиной Москвы, и я назначу префекта Луны. Хотите, Евгений Константинович, стать префектом Луны? – Лабазов добродушно и совсем по-детски рассмеялся. Добрая весть вернула ему веселость, помогла забыть о недуге.

– Мне нужно будет заняться озеленением Луны? Благоустройством лунных дворов и детских площадок? Эти вечные хлопоты о лунных дорогах, о лунных детских садах, о лунных школах. Боюсь, Юрий Ильич, что я с этим не справлюсь.

– Вы справитесь. Вы справляетесь с делом, которое другие давно бы уже завалили. Но вы правы, вы нужны здесь, на Земле. Как мало полноценных людей! Как мало тех, на кого я могу опереться!

– Мы, в оборонном комплексе, работаем на Россию, работаем на своего президента, – скромно ответил Лемехов.

– На минувшей неделе к нам прилетал Госсекретарь, замшевый, мягкий, как ножны, в которых спрятан отравленный клинок. Мы говорили о Сирии, о наших поставках в район боев зенитно-ракетных комплексов. Он сказал, что они, американцы, обладают сверхточным оружием, способным преодолевать любую противовоздушную оборону. Он сказал, что американцы создали компьютерную модель, которая показывает, как, в случае войны с Россией, американские гиперзвуковые ракеты при первом же ударе уничтожат девяносто пять процентов наших баллистических ракет. А остаток во время ответного удара будет перехвачен системой американской ПРО. Этот наглец, как ковбой, приставил мне к виску пистолет и потребовал, чтобы я сдал ему Сирию. Я рассказал ему о русских дальнобойных лазерах на Луне, способных сжечь один за другим все американские штаты, и пистолет в его руке задрожал.

– Сейчас, Юрий Ильич, мы спустим на воду еще одну лодку и проведем испытания «подводного старта». Тогда в Вашингтоне сменят тон.

– Поезжайте на спуск лодки и на ракетные стрельбы. Мне нужны хорошие новости. Вы, Евгений Константинович, всегда приносите хорошие новости.

Бесшумно, как кошка, возник Дробинник:

– Юрий Ильич, художник Распевцев, как вы просили, принес картину. Прикажете ему подождать?

– Пусть несет картину. Вы, Евгений Константинович, подождите рядом. Художник не займет много времени.

Дробинник проводил Лемехова сквозь темную стеклянную дверь, и Лемехов оказался в кабинете с письменным столом и камином. И стол, и камин были отделаны малахитом и золотом. На камине под стеклянным колпаком трепетали стрелками и колесиками золоченые часы. На диване лежали удобные, шитые серебром подушки.

 

Лемехов, обойдя кабинет, обнаружил, что застекленная дверь, темная с одной стороны, была прозрачной с другой. Все, что происходило в библиотеке, было доступно наблюдателю, находящемуся в кабинете.

Лемехов видел, как в библиотеку вошел художник Распевцев, знаменитость, писавшая портреты самых знатных и влиятельных персон государства. Баловень всех прежних правителей, считавших за честь позировать этому несравненному мастеру.

Распевцев был стар, мастит, благороден, с породистым, оплывшим лицом. Гордый нос, прямая осанка, чопорно сжатые губы делали его похожим на камергера, утомленного придворным служением. На нем была бархатная темная блуза, рубаха с белым отложным воротником. На пальце сверкал темный перстень. Вслед за ним в библиотеку двое служителей внесли картину, задрапированную малиновой тканью. Поставили на диван, так, чтобы на нее падал свет из окна, и скрылись.

– Дорогой Юрий Ильич, я счастлив, что завершил мой многодневный труд. Поверьте, никогда еще я не работал с таким вдохновением. И теперь волнуюсь, выставляя картину на ваш высокий суд. – Распевцев говорил, склоняясь перед Лабазовым в поклоне. И в этом степенном поклоне, в тихом рокочущем голосе присутствовали благородная величавость и придворный аристократизм.

– Для меня большая честь позировать вам, Филипп Аркадьевич. Все, на кого падал ваш выбор, все, кого изображала ваша кисть, сразу же, как только выходили из вашей студии, сразу же попадали в историю. – Лабазов произнес это с легкой иронией, которая касалась скорей не художника, а его самого. – Я в нетерпении, Филипп Аркадьевич.

Распевцев приблизился к картине. Широким взмахом сбросил малиновый покров. И предстал холст, заключенный в пышную золотую раму. На холсте был изображен Лабазов во весь рост, в темном костюме и синем галстуке, каким его привыкли видеть на торжественных приемах. Он стоял рядом с большим голубым глобусом, на котором были видны Европа и Россия. Его ноги упирались в паркет, инкрустированный дорогими породами дерева. Его лицо было спокойным и властным, в нем отразилась глубокая дума, требующая духовной тишины и гармонии. За его спиной светилось высокое окно с откинутой шторой. В окне янтарно желтел дворец с белыми колоннами, на гранитном постаменте, напоминавшем окаменелую волну, скакал на бронзовом коне Петр. Царственный интерьер, драгоценный паркет, глобус с мировым пространством и, главное, Медный всадник – все говорило о великой роли Лабазова, о его воздействии на мир, на его державную связь с Петром.

– Вы мне польстили. – Лабазов рассматривал портрет, приближал и отстранял лицо. Было видно, что картина нравится. – Вы угадали, я люблю Петербург, и больше всего Сенатскую площадь.

– Я дал понять, что вы, Юрий Ильич, восстановили великую имперскую традицию. При вас Россия снова стала мировой державой. У меня предполагается выставка в Манеже. Прошу у вас позволения выставить портрет как самую дорогую для меня картину.

– Не знаю, стоит ли это делать. И так говорят, что я насаждаю «культ Лабазова». Обвиняют меня в сталинизме.

– Так говорят ваши враги и враги России. А это одно и то же. Россия сосредотачивается, и сосредотачивается в лидере, в предводителе. В вас, Юрий Ильич. Русский народ нашел, наконец, в вашем лице традиционного имперского государя. Если хотите, некоронованного царя. Но все в руках Божьих. Как знать, не протянет ли России Господь с небес долгожданную корону.

– В вашем лице, Филипп Аркадьевич, Россия имеет непревзойденного художника, мыслителя, патриота.

– Мы должны вернуть народу классическое искусство. Все эти либеральные рисовальщики, пакостники, осквернители святынь наводнили музеи, выставочные залы, художественные галереи. Гнать их метлой! У меня есть мечта написать серию портретов сегодняшних русских государственников. Тех, кто окружает вас, как преданные гвардейцы. Быть может, если такая «гвардейская серия» будет создана, мы найдем для нее помещение. В каком-нибудь торжественном здании, где происходят конгрессы, чествования. Как в Зимнем дворце галерея героев двенадцатого года. Лучшие люди России. Сыны Отчества.

– Хорошая мысль. Я подумаю, как лучше ее осуществить. Среди первых картин может быть портрет Евгения Константиновича Лемехова. Он настоящий государственник, настоящий «гвардеец».

Лемехов из-за стеклянной стены слышал разговор и понял, что последние слова президента были сказаны для него.

– О да! – воскликнул Распевцев. – Лемехов возрождает священное русское оружие. В его руке сверкает копье Пересвета. Стану писать его портрет.

– Благодарю за Сенатскую площадь и Медного всадника. Вы получите достойное вознаграждение.

Они простились. Художник ушел, и служители вслед за ним вынесли помпезную картину.

Лемехов собирался вернуться в библиотеку, но появился Дробинник и доложил:

– Пришел Семен Владимирович Братков. Вы ему назначали. Пусть подождет или может войти?

– Пусть войдет. – Лабазов махнул рукой в сторону стеклянной двери, делая останавливающий жест.

Братков был владельцем нескольких крупнейших холдингов, которые добывали нефть, варили сталь, строили олимпийские стадионы, скупали землю в черноземной зоне. Он слыл закадычным другом президента с тех пор, когда тот, еще никому не известный военный, возводил неказистый домик в садовом товариществе. Братков помогал ему строиться, ловил с ним рыбу в озере, давал в долг. Сопутствовал Лабазову в его стремительном возвышении, получая от друга привилегии, которые сделали его одним из самых богатых людей России.

Братков влетел в библиотеку, как упругий, туго надутый мяч. Маленький, плотный, с коротким седым бобриком, веселыми глазками на коричневом от океанского загара лице. Казалось, его кто-то крепко пнул. Пробив дверь, он внес в комнату звон удара и сейчас станет отскакивать от стен, потолка, пока не иссякнет энергия толчка.

– Здравствуй, Юра, – кинулся он обниматься с Лабазовым. – Ну, как самочувствие? Ничего, ничего, молодцом. Сколько можно тебя уговаривать? Плюнь ты на все, поедем со мной на Карибы. Остров назвал твоим именем – Юрьев остров. Дворец, порт, яхта. Поймаем тунца на полцентнера. Мулатки. Отдохнешь недельку от своих чумных забот. – Он обнимал Лабазова за плечи, заглядывал в глаза, словно хотел убедиться, здоров ли тот, в силах ли их дружба.

– Ты что хотел? – сухо спросил Лабазов, освобождаясь от объятий друга.

– К тебе не пробьешься. Твой Дробинник как овчарка. Ты ему скажи, чтобы своих пропускал и не лаял.

– Много работы. Времени нет совсем. Ты что хотел?

– Смотри-ка, что я тебе подарю. – Братков полез в карман и вытащил большое золотое яйцо, усыпанное алмазами. Протянул Лабазову.

Тот принял и небрежно рассматривал. Казалось, подарок был ему неприятен.

– А ты раскрой, раскрой яичко! Вот здесь кнопочка.

Он помог Лабазову найти кнопочку, нажал. Яйцо растворилось, превращаясь в цветок лилии. В сердцевине цветка открылась изящная танцовщица, золотая балерина, которая стала кружиться, плескать ногами.

– Узнаешь? – радостно хохотал Братков. – Специально для тебя изготовил.

Лабазов поморщился. Это был намек на его затянувшуюся связь с красавицей балериной, о чем судачил весь Интернет, упрекая президента в распутстве.

Лабазов закрыл яйцо и небрежно положил на стол:

– О чем ты пришел просить?

– Пустяк, не стал бы тебя беспокоить. Хочу купить нефтеперегонный завод в Беларуси. С батькой договорился, уломал. Он упертый, цену заламывал, но вроде бы сговорились. И вдруг отбой. Что такое? Оказывается, наш-то друг закадычный, Вещий Олег, Олежка наш лупоглазый, у которого зеньки алюминиевые, договорился за моей спиной с батькой. За ту же цену. Но на тебя ссылался, дескать, ты заинтересован в покупке. И батька, который от тебя очередной кредит ожидает, переиграл сделку в пользу Олежки. Так я о чем прошу. Ты цыкни на Лупоглазого, чтобы не щеголял твоим именем. Он, где надо, дружбой твоей щеголяет, а в других местах кроет тебя почем зря. – Братков возмущался вероломством былого друга, старался заразить Лабазова своим возмущением. – Он ведь знаешь, о чем, подлец, говорит? Что ты его избрал своим преемником. Что, дескать, ты устал, хочешь уйти из Кремля. Уехать со своей балериной куда-нибудь в Альпы. И там кататься на лыжах, любоваться ледниками, озерами. Балерина будет танцевать для тебя босиком на альпийских цветах.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24 
Рейтинг@Mail.ru