Александр Попов
Поселение

Вадик только почтительно закивал головой и сделал восхищенный знак большим пальцем, когда Бяка показал ему потайное место уже на второй раз появления помощника главы района с таинственной поклажей.

«Груз-10», как обозначил для себя чемоданчик Бяка, обычно отлеживался у него на хуторе месяц-два, не более. Затем снова по лесной дороге и, как всегда, в сумерках появлялся на верткой машинке Вадик и, не особо распространяясь, отделываясь скупым приветствием, забирал кейс, клал под подушку переднего пассажирского кресла и уезжал уже по шоссе в город. Бяка мысленно крестился: «Слава богу, пронесло… и дай бог, чтоб в последний раз», когда красные задние огни «Нивы» угольками в темноте уплывали по хуторскому проселку на большую дорогу в Иванград. Но «последний раз» не наступал. Более того, в этот последний раз Вадик приехал какой-то кисло-озадаченный, смурноватый, и, передавая «Груз-10», предупредил, что кейс полежит у Бяки, может быть, до осени. Час от часу не легче… А когда Бяка, совершив с чемоданчиком привычную ходку в слесарку, вернулся в дом, Вадик неожиданно попросил выпить. Это было уже что-то новенькое, чтобы деловито-строгий, вечно куда-то спешащий Вадик сел с Бякой водку пить? – чудеса какие-то! Но у Вадика, видимо, что-то крепко наболело, про свои проблемы Бяка и думать не хотел, так противно было на душе, что уже скоро сидели они в празднично освещенной разноцветными гирляндами беседке, среди нежно причесанного трехдневными дождями, вольно дышащего сада, и на вполне доверительной, разнеженной волне, в гармонии с природой, почти не пьянея, с удовольствием накатывали рюмку за рюмкой. Хотя «не пьянея»… это им только так казалось. Просто водка попалась приличная и не сразу била по мозгам, как «паленка», и Бяка не пожадничал, принес из подвала царскую закуску – пол-ляжки свиного окорока – бело-розового на просвет, если резать тонкими ломтями, пахнущего дымком, таявшего во рту… Вадик пил, наполнялся пьяной, осоловелой расслабленностью и не мог насытиться окороком. С ним такое, при его конституции, редко случалось. Бяка, посмеиваясь, наблюдал за неуемно-прожорливым гостем и тоже не отставал.

– Завтра печень будет вот такая! – показал рукой Вадик что-то воображаемо большое, выпуклое, по правому боку.

– Ничего, рассосется, молодой еще, – успокаивающе говорил Бяка, иронично оглядывая лысую голову Вадика, – молодой… это вот мне завтра с похмела клевер косить… боюсь, хреново будет!

– А ты спи… ты же не в колхозе, бригадир будить не будет… ты же сам себе хозяин, – уже пьяненько подковырнул Вадик.

– Хозяин! – неопределенно хмыкнул Бяка. – А ты откуда про колхозы-то знаешь? Кино смотрел? – не удержался, тоже боднул Вадика.

– И кино смотрел, и книжки читал, и дед с бабкой рассказывали… преемственность поколений, так сказать… – совсем не обиделся Вадик и внимательно, с присущей ему особенностью – исподлобья, посмотрел на Бяку, – ты что, Михал Василич, действительно поедешь завтра свой клевер косить, в воскресенье… с бодуна?

– Умирай, а рожь сей… – чем-то польщенный беззубо заулыбался Бяка.

– А ты батрака пошли, – сказал неожиданно Вадик, – кстати, где он? Да и дочки твоей что-то не видать.

– В клуб ушли, на дискотеку… еле выпроводил, – нахмурился Бяка (ему не понравилось – «батрак») и подумал: «Хитрый жучила, пьяный-пьяный, а лишних ушей на всякий случай боится». – Какой из моего «батрака» батрак! – небрежно отмахнулся. – Ты же знаешь, калека он… но вот прибился, живет… – И на всякий случай добавил: – Я его не гоню, бесплатно кормлю-пою…

– А мать его, я слышал, замерзла?

– Да, пьяная, зимой… как раз после новогодних праздников… Так что надеяться мне приходится только на самого себя… Умирай, а рожь сей, – со вздохом повторил Бяка.

– А надо ли все это? – вдруг странным вопросом задался Вадик и взялся за бутылку: – Ого, пустая! И когда это мы успели и эту выдуть?

Бяка молча сходил в дом и принес еще поллитровку.

– Не знаю, что надо, что не надо… – сказал он, вернувшись, нетрезво припечатывая бутылку на стол, – а что еще делать? Я в кредитах, ты знаешь, в долгах, как… в навозе. Не буду крутиться, за полгода сдуюсь… все опишут, не опишут – заставят своим продать, не заставят продать – убьют… и че я тогда старался?! Че из кожи лез, наживал, строил все это… Так что поеду завтра с утра клевер косить, без бригадирских пинков, как ты говоришь… Вот она, частная собственность! Она злее колхоза! Даже с бодуна гонит на работу… Я не прав? Если прав, наливай!

Вадик еще достаточно твердой рукой филигранно, не пролив ни капли, разлил водку по пузатым, вместительным рюмкам:

– Глаз-алмаз… прав ты, Василич, прав! И меня проклятый капитализм безжалостно каждый день на «мои клевера» гонит… Как осточертело все, если б ты знал! Кажется, плюнул бы, да и ушел снова в газету… Но там гроши, а дачу достраивать надо, квартиру ремонтировать надо, жене барахло разное покупать надо, сыну кружки и репетиторов оплачивать надо – вот и кручусь, обслуживаю тут… – Он показал глазами наверх. – Зато кое-что перепадает… с барского стола, так сказать… Надолго ли, правда, он, этот стол?

Вадик, изрядно тронутый хмельком, картинно подпер щеку рукой, плутовато посмотрел на Бяку:

– Ты читал сказку, впрочем, это не сказка… самого ехидного русского писателя «Как один мужик двух генералов прокормил», так и называется «Как один мужик…»… не читал? Ну, не важно, так я тебе скажу, что ты переплюнул того мужика… из сказки – ты кормишь сразу пять, нет! Десять генералов! Дай посчитаю… – Вадик поднял вверх правую руку и стал зажимать пальцы: – Главу, трех замов, руководителя аппарата, полицмейстера, прокурора… и т. д. и т. п. Вот бы про что написать надо, я ведь когда-то неплохо писал! Но теперь уже вряд ли что когда напишу! – Вадик выпил и как-то стремительно вдруг «поплыл», рассиропился, умыл ладошкой, как ребенок, пьяные слезы на лице.

«Все, готов!.. А про генералов он верно сказал», – зло подумал Бяка и осторожно спросил:

– У генерала одного… шефа твоего… все нормально? Ты что-то тут про стол…

Вадик собрался и постарался придать глазам трезвое выражение.

– Строго между нами, – зашептал он, – бандюги в сити-менеджеры протолкнули своего, тот в долю лезет, а тут и так все по краям… не на тебя же, в смысле таких, как ты, его сажать! В общем, война… поэтому и решили у тебя до осени все полежит… у тебя надежно, кому в голову придет искать тут… главное – чтоб никому, никому! – Вадик прикрыл веки и решительно замотал головой.

Бяке стало не по себе, страшно.

– А много там? – сорвалось против воли.

– Не считал! – с пьяным вызовом, в упор посмотрел Вадик. – Тебе-то какая разница!

Бяка обиделся.

– Я тут тоже только передаточное звено, – попытался извиниться Вадик.

– В чемоданчике десять кило с лишним, я завешивал… – хмуро заговорил Бяка, – одна любая американская бумажка – посмотрел в Интернете – ровно один грамм… получается, если отбросить вес тары, на десять кило тянет ровно лимон зелени стодолларовыми бумажками? Правильно считаю?! – озадачил Вадика неожиданными выкладками Бяка.

– Ну ты голова! Ну, ты Пифагор! – в пьяненьком восторге захохотал Вадик. – А мы говорим: народ у нас не тот, не въезжает народ! Да народ у нас самый умный! До всего додумкается и докопается! Только бы интерес был! Голова у нас народ! И ты голова, Василич! Дай я тебя, Пифагорушка ты Романовский, поцелую! – Вадик порывисто приподнялся со скамейки и, перегнувшись через стол, опрокидывая рюмки, крепко сжав ладонями небритое, с вытаращенными глазами лицо Бяки, жарко наградил того куда-то в шапку жестких, непромытых волос на голове троекратным поцелуем.

– Ну и волосы у тебя! – отстранившись, воззрился сверху на Бяку, – как у Анджелы Дэвис… Дай на рассаду! Дай на рассаду! – снова куражливо полез с поцелуем.

– Ну ладно, будет тебе! – разжал ладони Вадика Бяка, понимая, что гость окончательно спекся. С силой, за плечи снова усадил Вадика напротив и, подумав, выровнял на столе рюмки:

– На посошок? – взболтнул бутылку.

Вадик согласно кивнул, замерев в позе птицы на морозе. Бяка вложил ему в руку до краев наполненную рюмку. Чокнулись. Вадик мучительно, содрогаясь, выцедил рюмку до дна. Глаза его, сверкнув белками, закатились под лоб.

– И это… все что ты возишь ко мне… весь ихний общак? – решился и спросил все-таки Бяка.

– Наивный, – прошептал Вадик, погружаясь в пьяно-беспамятный сон, – но лучше об этом… ни-ни… – сделал он последнее отрицательное шевеление рукой, – а то будет… больно…

«Сколько же воруют! – с необъяснимым восхищением и оторопью подумал Бяка. – Если такие деньги гребут только в одном сраненьком районе! А по всей стране?!»

Он вспомнил, что в июле обещал этому заморышу Игорьку половину суммы, чтоб запаху того по осени не было здесь… и призадумался. Деньги у него были. Лежали где надо. Но это были его кровные денежки, добытые горбом и потом. Собирал он их на черный день, как энзэ, на всякий непредвиденный случай. И вот теперь какому-то наглому хорьку отдать из них сто пятьдесят тысяч? «И кто меня за язык тянул?» – аж зубами заскрипел Бяка. Он неприязненно покосился на размякшего, нехорошо побледневшего, беспомощного и жалкого в нездоровом, пьяном сне Вадика, и странное, недоброе видение вдруг застлало его сознание. Он представил неожиданно сгоревшую где-нибудь в лесу «Ниву» (для этого нужно задним ходом снова отогнать машину в лес, в колеях после дождей полно воды, по следам ничего не разберут), сгоревшую вместе с Вадиком, но… без драгоценного его чемоданчика. Лимон зеленью, огромные деньжищи! – будет ждать своего часа в укромном местечке, в таком, что ни одна ищейка не найдет! Уж он-то придумает! Как с тайником придумал! Ведь придумал же! А потом, когда все уляжется, через несколько лет, прощай нищее Романово! Прощай, каторжный Свинячий хутор! Привет, вечнозеленый рай на земле на каких-нибудь далеких жарких островах! «Менты копать глубоко не будут, разбираться на место приедут мелкие сошки, им вряд ли что-то про чемоданчик скажут… – горячо забилось в голове у Бяки, – но вот потом… потом появятся серьезные ребята… и „будет больно“ – усмехнулся Бяка, – Тоньку жалко, на глазах изуродуют…» Бяка испугался того, что он только что нафантазировал, отмахнулся от паскудных мыслей и понял, что он тоже перебрал. Но решение, что никаких денег, из своих, кровных, он Игорьку давать не будет, было им принято. «Тогда где взять, чтоб отдавать было не жалко?.. А вот где! – вдруг осенило Бяку. – Могли бы и отблагодарить за чемоданчик, так сказать, небольшим процентиком за хранение, – стал думать Бяка, – что я зря, что ли, рискую! Но от них дождешься! – И с ненавистью посмотрел на Вадика. – Растекся тут соплей… столько окорока сожрал!» Бяка грубо схватил Вадика под мышки, жестко встряхнул, как какой-нибудь мешок с картошкой, резко сдернул со скамейки и, пятясь задом, поволок к дому. Вадик что-то неразборчиво мычал и вяло, пытаясь опереться, перебирал ногами в белых кроссовках по траве. И снова Бяка поймал себя на мысли, что с Вадиком можно сделать сейчас все что угодно. «Лимон баксов разом взять! И что я раньше об этом никогда не думал?! Потом можно уйти в глухую несознанку… кто-то этого курьера Вадика в лесу поджидал – сдали свои, среди своих и ищите!.. Ограбили, убили, сожгли… Ничего не знаю! Ничего не видел! Ко мне не приезжал… Нет! Не поверят, запытают, по частям резать будут… да еще эта, овца глупая, Тонька… А потом, вдруг кто-то видел, как он приехал на хутор?!» – Бяка с трудом заволок Вадика в свою комнату, в который раз поражаясь, каким тяжелым и неподъемным становится обезволенное тело человека, бросил на голый раскладной диван, подумал было разуть, но побрезговал – даже сквозь кроссовки тянуло вонью запревших носков, и только набросил на гостя изношенное, с рыжими подпалинами от утюга (Райка на нем любила гладить) одеяло. «Какая дурь лезет в голову! – Постоял с подушкой в руках над согревшимся под одеялом тихо и беззвучно спящим на спине Вадиком… одно движение подушкой вниз, колено на грудь, и он, пьяный, сообразить ничего не успеет… задумался, прислушиваясь к чему-то, как будто первые петухи пропели на деревне… и сунул подушку под голову Вадика, – доверчивый у нас все-таки народ, вусмерть нажрется, дрыхнет, когда надо в оба…» Бяка вышел на улицу, его пошатывало, на душе было муторно и тоскливо; взял мусорное ведро у крыльца, прибрался в беседке, выключил освещение, вернулся с недопитой водкой и недоеденной ветчиной в дом, спрятал все в холодильник. Часы показывали полпервого ночи. Было уже достаточно светло. У ворот заскулил, забегал, гремя цепью, пес Байкал. Тонька «со своим сучонком» еще не возвращалась. Бяка, тревожась, прилег на широкую, когда-то супружескую кровать, содрал на весу нога об ногу летние ботинки без шнурков, укутался краем толстого стеганного одеяла и, прислушиваясь к редкому шевелению Вадика на диване, стал беспокойно задремывать.

…Утром, опохмеляясь на кухне вчерашней водкой, – Вадик пить категорически отказался, жалостливо попросил, дрожа всем телом, чая покрепче, – Бяка мрачно, не глядя Вадику в глаза, осведомился о возможности комиссионных за хранение денег.

– Ты чего, старина, добить меня хочешь? – простонал Вадик.

Бяка насторожился, но, поглядев внимательно на Вадика, понял, что он это так, к слову.

– Какие комиссионные! Ты что хочешь, шефа разозлить? Кредитов лишиться? Прошу тебя, не грузи меня сейчас своей молодецкой крестьянской глупостью. О, как мне херово! – Вадик обхватил руками голову.

– Ну как же так, – пробовал возражать Бяка, – я же рискую, ну, хотя бы два-три процентика… Ты намекни шефу… аккуратно так, как-нибудь.

– Нет, ты несносен, Василич! Ничего намекать я не буду! Какие процентики, что за хрень ты несешь? Отвяжись со своей дурью! Дай лучше таблетку какую-нибудь от головы! – взмолился Вадик.

– Таблетки нет, а вот чайку попей, – с обиженным видом поставил Бяка перед Вадиком на стол кружку с дымящимся свежезаваренным чаем. – Деньги очень нужны… за ответственность можно и подбросить… – снова было начал он.

– Ты что, идиот полный?! – уже рассерженно зашипел Вадик, дуя на чай, не решаясь сделать первый глоток. – Тебе русским языком говорят – не наглей! Тебе доверяют, а ты начинаешь борзеть… Подумай, что ты имеешь и что можешь потерять из-за своей тупости! Давай больше без этой деревенской дури! – Вадик нахохлился и, приноровившись к горячей кружке, стал быстро пить мелкими глотками чай.

Бяка угрюмо вертел пустую рюмку в руках. Опохмелка обычно приносила ему облегчение, в голове отпускало, возвращалось настроение, даже какая-то куражливая веселость появлялась – так становилось хорошо. Сегодня все было испорчено. Этот лысый гондон все обосрал! А сколько словечек издевательских накрутил… и получилось, что Мишка Макаров – полное чмо, р… дяй и деревенский м… к. Нет, он как-то еще гнуснее завернул… Бяка силился сформулировать, что его так занозило в словах Вадика, и пока не мог. Он почувствовал только, как наливается злобой.

Вадик, допивая чай и бегло оглядывая резко помрачневшего Бяку, внезапно сообразил, что на старые дрожжи наш человек вдвойне непредсказуем. «А ведь и по морде съездит за здорово живешь… черт меня дернул с ним вчера напиться! Еще вообразит себе!» – с досадой подумал Вадик, ощущая, как после чая его пробил оздоровляющий пот, как ему становится легче, как восстанавливается более или менее ясность в мыслях. Он понял, что надо как можно быстрее делать ноги, и, похлопав себя по карманам в поисках ключей от машины, засобирался в дорогу.

– Ну, пока… загостился я у тебя. Дома, наверное, извелись, – сунул он, запоздало застеснявшись, мокрую от пота ладонь Бяке. Тот хмуро отозвался вялым, недружелюбно-холодным рукопожатием. – Значит, ты понял, до осени все у тебя… – еще раз напомнил Вадик, – если что, звони! – И, вытирая руку носовым платком, юркнул за порог.

Бяка постоял у окна, понаблюдал, как Вадик возится у машины, протирает зеркала, лобовое стекло, машинально постукивает ногой по скатам, и, подумав, решил все-таки выйти во двор, открыть передние ворота гостю. Байкал, увидев хозяина, в радостно-бурном порыве залаял, заметался у будки при воротах, приветственно отрываясь от земли на задние лапы на натянутой цепи. «Хоть кому-то я нужен еще здесь!» – подумал Бяка, ласково запуская руку в густую, вонючую шерсть пса на загривке. Байкал, извернувшись, подпрыгнул и несколько раз лизнул Бяку в лицо. Бяка мягко отпихнул собаку, сдвинул щеколду на воротах, распахнул половинки ворот и дождался, пока мимо проедет Вадик. Вадик, приветственно подняв руку и посигналив, проехал. Бяке захотелось, гримасничая, высунув язык, вытянуться во фрунт и козырнуть, но он вовремя опомнился и только нарочито медленно пошевелил на уровне плеча растопыренной пятерней. Затем вернулся в дом, прошел на летнюю половину. Приоткрыл дверь в Тонькину комнату. Голубки еще мирно почивали. Тонька под одеялом, казалась, еще массивнее, бесформенным сугробом нависала над своим заморышем, русая голова которого со сбитыми, давно не стриженными волосенками, смешно, по-младенчески, торчала у Тоньки где-то посередине ее полных, развалистых грудей. «Тьфу, ты… мерзость какая! – вознегодовал Бяка, с отвращением прикрывая дверь. – Поеду косить, разбужу… кто доить-кормить псарню будет, проспали все, поганцы!» Сходил на скотный двор, рассерженно и нервно, кое-как отдоил все пять коров. Доил с опозданием на два часа, бедные коровенки, настрадавшись, подпускали к себе с доильным аппаратом плохо, нервничали, на месте не стояли, молока дали мало. Бяка, чувствуя, что задерживается с покосом, не погнал их в общее стадо, выгнал в загон за скотным двором, решив, что к вечеру привезет им подкормиться клевера с поля. Затем затопил печь в кормозапарнике, замесил кашу с комбикормом для свиней. И только после этого пошел будить Тоньку.

Когда заводил трактор, навешивал косилку, пробовал ее на оборотах, неожиданно вспомнились и «крестьянская глупость», и «деревенская дурь», и Бяка вдруг понял, кто он для них… «Давить вас надо всех, ворье ненасытное!» – с остервенением думал Бяка, выруливая на тракторе в сторону клеверного поля.

Глава 5

Первым желанием Витька, когда он отошел от болевого шока, было догнать своего обидчика и всадить ему куда-нибудь в почку нож, а потом еще раз, и еще, и еще… Он нащупал в кармане куртки складник с откидывающимся лезвием, сработанный еще умельцами на зоне. Но мысль, что за нападение на полицейского грозит ему немалый срок – остудила его. В тюрьму он снова не хотел. Только что вышел и обратно туда? Нет, так не пойдет. Туда рисковому человеку всегда успеется, а хотелось пожить вольготно, с оттягом, с ленивой беспечностью и удовольствием. А для этого нужны были приличные бабки, на деревенском баре хапок не сделаешь, а бабки нужно было еще где-то добыть, не засветившись. Так что залипать с этим ментом в первые же дни на свободе был бы чистейший наивняк. А там время покажет, поквитаться еще успеем… Так решил Витек, остывая и принимая снова уверенно-беспечный вид. Впрочем, никто ничего и не заметил, исключая бармена. А бармен был старый кореш из Иванграда, замутились еще до отсидки, вряд ли будет бакланить лишнее… Витек приказал ему «хорошей» водки. «Ты ничего не видел», – сказал на всякий случай, принимая рюмку. Выпил, закурил и вышел на крыльцо клуба. Боль при ходьбе еще отдавала в паху. Витек, морщась, присел на низенькие, с облупленной краской перильца, и, без удовольствия покуривая, огляделся. Рядом, сбившись в стайку, длинно плюясь и нарочито-цветисто матерясь, перебивая друг друга в каком-то бессмысленном оре, пили дешевое пиво из горла, беспощадно смоля одну сигарету за другой, полупьяные подростки. «Пацаны, а нельзя ли потише и без плевков!» – раздражаясь, сказал Витек. Что-то было все-таки не так и ему отчаянно захотелось потрогать больное место, хотя бы через карман штанов. Пацаны почтительно притихли. «Шли бы вы, поплясали!» – не выдержав, сунул руку в карман штанов Витек. Пацаны, как один, щеголевато отстреливая щелчками недокуренные сигареты в кусты за крыльцом, послушно, гуськом потянулись в клуб. Витек, привстав с перил, пощупал через тряпку кармана свое самое главное. Все было при нем, кажется, целое и невредимое, он с облегчением вздохнул, повеселел и всмотрелся в дальний, плохо освещенный угол крыльца. В толстой, с некрасивым круглым лицом девахе с трудом узнал дочку Бяки Тоньку Макарову. Рядом с ней крутился, что-то быстро говорил, часто вставал с перил и снова садился, механически-бережно придерживая правой рукой левую, какой-то доходяга, кажется, работник Тонькиного отца, что-то типа вывезенный с матерью из Москвы, вроде Игорьком зовут… Витек до этого встречал его несколько раз у деревенского магазина, запомнил. Придурки, отметил Витек, критически оглядывая пару. Он вспомнил Тоньку белесой, неуклюжей свинкой в школе, всегда застенчивой и какой-то сконфуженной, смотревшей на парней старшеклассников глазами, полными вожделенческой мути раннего созревания. Внезапно что-то подсказало ему, что эта «толстая чмошница» и этот «полный задрот» могут быть полезны ему. Какое-то странное чутье вдруг повело его к ним, как маньяка ведет к уловленным жертвам. Тонька раздвинула тонкой, буратинистой прорезью рот в подобие улыбки и сделала попытку даже помахать ему рукой. Доходяга тоже обернулся в его сторону и остро, настороженно взглянул. Витек, вдруг однозначно понявший, что ему надо от них, уверенно и с распоясанной небрежностью хулигана шагнул в сторону парочки.

– А я смотрю, ты не ты… нет, думаю, все-таки Макарова, – подошел Витек к Тоньке с Игорьком, сдержанно улыбаясь своими красивыми, нагловатыми глазами.

– Да, давно не виделись, – смущенно зашарила руками по перилам Тонька, не зная, что сказать.

«Квашня тупая», – подумал Витек и протянул руку Игорьку:

– Виктор.

Игорек представился, нарочито, как показалось Витьку, не отрываясь от перил. Ладонь у него была несоразмерно росту большая, каменно-загрубевшая, расплющенная тяжелой физической работой. Витек хищно прицелился: гонористый вроде, не лох б… тый, но оценил однозначно… мужик.

– А что так редко ходим в клуб? – спросил Тоньку. – Первый раз вижу вас здесь… Отец не пускает? Работа, наверное, все работа… поле, свиньи, коровы.

– Да нет, – засмущалась Тонька, – отец, наоборот… хотя работы хватает.

– Как, кстати, батя-то, не женился еще? Я его как-то видел тут, едет на новом тракторе, все блестит, сверкает… вполне солидно чувак смотрится. – От Витька не укрылось, что при упоминании Тонькиного отца Игорек напрягся и помрачнел.

– Не женился, – сухо сказала Тонька, – все по-старому.

– Знатный жених… богатый, – пробросил Витек, – надо ему бабу найти… молодой еще.

– Пятьдесят два, – уточнила Тонька.

– Не возраст для мужика, который всегда на свежем воздухе да на парном молочке, – внимательно, заиграв глазами, посмотрел Витек на Игорька. Игорек недовольно отвернулся в сторону. «Бяку точно не любит, – с удовлетворением подумал Витек, – нормально!»

– А не принять ли нам грамм по сто за встречу? – предложил вдруг Витек. – Выпить мне что-то сегодня охота… как смотришь, Игорище?

– Да нам бы домой уже… – неуверенно сказала Тонька, просительно и по-свойски подергав Игорька за полу куртки. Игорек промолчал. «Да они, похоже, спарились, – отметил Витек, – Бяке круто повезло», – ухмыльнулся про себя.

– Ну так что, мужик? – с подначкой спросил Игорька.

– Можно и выпить, – принял вызов Игорек.

Тонька неодобрительно зажевала тонкими губами, хотела что-то сказать, но хватило ума сдержаться. Витек, пропуская ее первой в клуб, поощрительно приобнял за плечи, хотя его так и подмывало шлепнуть эту толстую свинью по ее жирной заднице. Но тоже сдержался. Надуто-сосредоточенный вид Игорька говорил о том, что тот вряд ли бы оценил такой жест как дружески-приятельский. А ссориться с ним сейчас Витьку было крайне нежелательно. Хотя этот заморыш своей остренькой, крысиной физой его явно начал раздражать. Вот бы кому он врезал сейчас с удовольствием, ни с того ни с сего… Витек почувствовал, как его начинает переполнять не знающая выхода злоба, не отомщенная обида на Андрюху Смирнова и за что-то на всех окружающих разом, он уловил в себе, как начинает просыпаться, царапаться и метаться в нем тот зверек бешеной ярости и сладостного нетерпения, который укротить можно было, только сделав кому-нибудь больно. Такие ощущения возникали в нем, когда он прижигал чужое, трепетное, покрывающееся испариной тело раскаленным утюгом, подносил шило к глазу… Проходя душный, блистающий рябью опрокинутого ночного неба зал с пляшущей романовской ребятней, Витек выхватил взглядом в высверках разорванных огней бледное красивое лицо Людки Демьяновой. Витек дотянулся до него своей злобой, словно ядом плюнул, и, умиротворенно предвкушая, на ком он сегодня может отыграться, стал остывать. Вполне спокойным и даже улыбчивым он провел своих гостей мимо бара длинным, темным коридором в комнату для приватных встреч.

Это было небольшое помещение, почти квадратное, может быть, четыре на четыре метра, когда-то служившее кабинетом заведующему клубом. С тех далеких, уже полумифических времен на стенах комнаты каким-то чудом сохранились в простеньких деревянных рамочках несколько почетных грамот за призовые места в районных и областных смотрах Романовской художественной самодеятельности. Но на самом видном и почетном месте, в простенке между окнами, в пышной раме, богато декорированной раскрашенными под золото невиданными «райскими» цветами, красовалось, словно погребальный венок, свидетельство о регистрации Орешникова В. А. в качестве индивидуального предпринимателя. Стоял по стенке с тех незапамятных времен полированный, неубиваемый шкаф-шифоньер, в углу письменный, тоже еще советский, из грубой дээспэ стол, пара простеньких стульев. На полу был постелен вполне еще сносный, незатертый, чистый палас, на котором шиковатым островком были расставлены четыре мягких кресла и журнальный столик посередине. Витек усадил гостей в кресла, подошел к шкафу, открыл дверцу:

– Что будем пить, господа? Девушкам, естественно, винца, – бодренько сказал он, рассматривая полки, уставленные бутылками, – есть хорошее, чилийское. А мужчинам? Мужикам? Что желаете, ваш бродь, Игорище? Виски, коньяк?

– Да все равно, – пожал плечами Игорек, – можно виски. – Он все силился разгадать, с какого это перепуга блатной Витька Орешников так прогибается перед ними. Что-то подсказывало ему, что тут что-то не так.

Тонька из кресла внимательно рассматривала почетные грамоты на стене, потом встала и подошла к ним вплотную.

– Давно хочу выкинуть этот совок, – проследил за ней искоса от шкафа Витек, – да обои полиняли, и под рамками теперь белые пятна. Надо переклеить стены и снять это говно.

– Во, а тут моя мамка, – как всегда нерешительно сказала Тонька и прочитала, конфузясь, вслух: – «Награждается трио: Н. И. Ветрова, Л. М. Кабанова, Р. С. Макарова за лирическое исполнение песни „Старый клен“»… – Тонька обернулась к Витьку: – Можно я ее заберу, – сказала она, неожиданно разволновавшись. Витек посмотрел насмешливо и с интересом:

– Да хоть все забирай… меня от этого коммуняцкого хлама тошнит. Бабки надо было людям платить, бабки! А они эти бумажки, которыми даже подтереться неудобно, совали. Порожняк гнали, вот и просрали все, дешевки… На бабках все держится, на бабках! Америкосы давно это поняли и живут лучше всех!

Тонька сняла рамку со стенки, сдула с нее пыль, вернулась на прежнее место. Грамоту положила под руку на столик.

– Вот видишь, – показал рукой Витек на стену, – теперь белое пятно… Ладно, зеркало повешу…

– Вот скажи мне, американец, сила в чем? – неожиданно подал голос Игорек. – В деньгах? Я думаю, сила в правде, тот, за кем правда, тот и сильней.

Витек с удивленной оторопью посмотрел на Игорька:

– Ты это… о чем?

– Да о том, на чем все держится, – опустил глаза в пол Игорек.

– Постой, постой, что-то ты очень знакомое сейчас сказал, – заинтересованно развернулся в сторону Игорька со стаканами в руках Витек, – «сила в правде… за кем правда, тот и сильней…»

– Это «Брат-два», – морщась, проронил Игорек, укладывая нездоровую руку на колени.

Тонька могутно шевельнулась в кресле и с восхищением посмотрела на Игорька.

– Да, точно, вспомнил, – подошел Витек к столику и начал расставлять стаканы, бутылку вина, блюдце с солеными орешками, – нам это кино на зоне показывали… много туфтового, но в целом ничего, там этот главный герой вполне правильного пацана играет… Но это же кино, Игорище, в жизни-то все по-другому. Сила, она в силе, – посмотрел он на больную руку Игорька, – и в том, чем можно заткнуть каждого, – в бабках. Все остальное – фраерский треп… Так, значит, тебе вискаря? – снова победительно направился Витек к шкафу.

– Не каждого можно заткнуть деньгами, – вдруг неожиданно вырвалось у Игорька, – иногда лучше сдохнуть, чем издевательства и подачки терпеть!

– Вот тут ты правильно рисуешь, – сказал, не оборачиваясь, на мгновение застыв перед раскрытым шкафом, Витек, – от беспредела люди, бывает, на автоматы бросаются. «Это он, лопушок, зря, – быстро соображал Витек, – тут он прокололся, тут мы его и пощупаем». И уже не сомневаясь, взял с полки специальную бутылку виски с клофелином и разбавленный водой коньяк.

– У нас на зоне был мужик, который отказался ходить к куму, – начал по ходу сочинять он, возвращаясь с бутылками к журнальному столику, – решительно так отказался, не буду стучать и все… они его начали прессовать – придирки, избиения, карцер. Он не выдержал, бросился на колючку, ну, с вышки его очередью и срезали… Вот так, Игорище… понимаю тебя, давай за то, чтобы все рассосалось! – Он налил полный стакан Тоньке и по половинке Игорьку виски и себе коньяку. Чокнулись. – До дна! – с воодушевлением предложил. – За встречу и знакомство!

Томка нерешительно подняла стакан с вином, вопросительно-предупреждающе взглянула на Игорька.

– А давай! – вдруг назло ей почему-то сказал Игорек. – До дна так до дна… все равно мы все на дне! – И неожиданно ловко, с каким-то странным профессионализмом, опрокинул разом стакан в глотку.

– Вот это по-нашему, по-пацански! – сказал Витек и тоже махнул залпом свой разбавленный коньяк, выразительно посмотрел на Тоньку.

– Опьянею, – промямлила Тонька и начала пить вино мелкими глотками.

– Раз!.. – закричал Витек. – Два!.. Три!.. – На «девять!» Тонька допила стакан, поставила на столик, вытерла ладошкой губы и решительно запихнула почетную грамоту «с мамкой» в сумку под бок.