Сверженно всё и попранно С наглостью; досель невинный, Нравы, разум и законы, Человечество и честность Подавив пятою тяжкой, Кай омылся в кровях Рима; Он, мучитель до безумства, Сожалел о том лишь только, Что народ, народ весь римский Не одну главу имеет, Да, сраженна одним махом, Ниспадет ему в утеху. Пьян, величием надменен, Он царей всех чтил рабами, Храм создал себе, как богу, И велел обильны жертвы Приносить себе, как Зевсу. Блестел молньей, метал громы. Удивиться тому должно, Как мог Рим повиноваться Дурака сего неиста Бешенству толико яру; Любодейца со сестрами, Нагл, насилен и бесстыдно Осрамлял супружне ложе. Лишь стыдился, что Агриппа Его дед был, и вещает: «Мать мою родивша Юлья Зачала в объятьях отчих Бога Августа». – Безумный! Нет, лишь смех ты возбуждаешь. Но чему дивимся боле: Иль надменности безумной,
Или зверству его яру? Глад, иль мор, или пожары, Или бедствия народны Ему были услажденьем. Но дотоль он презрил римлян Или был безумен столько, Что коня в своих чертогах Угощал, как мужа славна. Он нарек его первейшим Во священниках и мыслил Нарещи его в сенате Консулом. – Но полно, полно, Замолчим… Он жизнь столь гнусну Острием скончал Херея.
Ах! пребудет удивленьем Во все веки, во все роды… Как Рим гордый возмужавший, Жив столетия во бранях Непрестанных, источая Кровь граждан и кровь противных, Истребляя иль присвоя Царствия, народы, веси, Явив свету мужей дивных В добродетелях, в иройстве, Совершивши дел толико И великих и блестящих, Быв толико мудр в правленьи, Мудр во бранях и в победах Мужествен, тверд, постоянен, Во опасностях незыблем; И поставив от начала Присвоение вселенной, И намеренье блестяще
Столь умыслив остроумно, Столь исполнив постоянно И окончив столь счастливо… Но на что ж?.. Дабы злодеев, Извергов, чудовищ пять-шесть Наслаждалися всем буйно… Иль се жребий есть всеобщий, Чтоб возвышенная сила, Власть, могущество, блеск славы Упадали, были гнусны? И рачащие о власти Для того ее лишь множат, Чтоб тому она досталась, Кто счастливее их будет?
Во всех повестях народов Зрим премены непонятны. Сенат римский, гордый, смелый, Сонм князей, владык державных, Пресмыкается и гнусен… О властители вселенной, О цари, цари правдивы! Власть, вам данная от неба, Есть отрада миллионов, Коль вы правите народом, Как отцы своим семейством. Но Калигулы, Нероны, Люты варвары и гнусны, Суть бичи небес во гневе, И их память пренесется В дальни веки для проклятий И для ужаса народам! Кай сражен, сражен Хереем, Что возмнил восставить паки
Истукан свободы в Риме. И се, крояся во страхе В углу дальном царска дома, Клавдий обретен трепещущ. «Буди царь!» – вещают войны. О Рим, Рим! кто царь твой ныне? Старец дряхлый, но младенец Он умом: ум слабый, глупый; Человек едва ль, зародыш, По названью его родшей. Мягкосерд, но что в том пользы? Раб жены поносной, срамной, Стрясшей стыд, раб Мессалины, Коей имя ввек позорно Нарицанием осталось Жен презрительных, бесстудных. Он, игралищем став гнусным Отпущенников, злодеев, Иль Нарцисса, иль Палладья, Омывался в крови римлян. В Риме тот был жив, здрав, знатен, Кто их друг был иль наемник.
Кто с глупейшим из тиранов, С Клавдием сравниться может? Недовольная, упившись Мессалина сласти гнусной, Пред очами она Клавдья Во супружество вступает Со возлюбленным ей Сильем. Но что пользы в том, что смерти Предаст Нарцисс Мессалину? Клавдий слышал и трепещет: «Я ль еще владыка Рима?»
Се вопрос тирана слаба. Се жена распутна паки Воцарилась Агриппина; Но, боясь конца насильна, Ко Локусте прибегает, — И отрава отомщает Падший Рим кончиной Клавдья. Ах, погибли пораженны Все останки умов твердых. Зри, жена иройска духа Осужденному к злой смерти Милому рекла супругу, Да рукою своей твердой Предварит он казнь поносну, Но Пет медлит и робеет. И се Ария сталь остру В грудь свою вонзает смело: «Приими, мой Пет любезный, Нет, не больно…» Пет, мужаясь, Грудь пронзил и пал с супругой.
Но се тот уж воцарился, Коего счастливу юность Управлял Сенека, Буррий; Но который, сняв личину, Каждый день своея жизни Или каждый шаг свой зверский Начертал убивством лютым; Тот, чье имя ввек осталось Всех поноснее и гнусней В нарицание тиранам, Имя Не́рон, зверь венчанный. Во неистовых утехах Провождая дни и нощи,
Он в позорищах являлся Иль возницей, или гистрий В посмеянье был народу, Но палач он, всем грозящий. Он убийственную руку Простирал на всех ближайших: Мать, наставники, супруга — Всё сраженно упадало Под мечом сего тирана, Столь мертвить людей умевша; Насыщался ежедневно Или сластию прегнусной, Или кровью умовенный, Его Рим зрел посягавша Во жены Пифагораса, И среди затей безумных, В кровях плавая гражданских И в хмелю утех неистых, Он возмнил себе представить Пожар, гибель древней Трои, И для сей утехи злобной Велел Рим возжечь отвсюду… Се довольно, мы скончаем Сию повесть, где лишь видно Иль неистовство, иль зверство. Убоясь попасти в руки Своей страже вероломной Иль сената, погибает Смертью, красной для тирана: Он мечом сам грудь пронзает, — И погиб, последня отрасль Дому Юлия велика. Гальба, Отон и Вителлий,
Появившись на престоле, Смертию своей поносной Уступили Веспасьяну, Избранному в цари войском, Трон, омытый своей кровью.
Некогда ласкатель гнусный Он Нарцисса и Нерона, Веспасьян явил на троне Добродетель: и Рим гибший Отдохнул – хоть ненадолго. Далек пышности и спеси И трудясь во управленьи, Воздвигал погибше царство, Где чредою скиптр держали Злы тираны, равно гнусны, Равно злобны, или глупы, Или бешены, иль паче Расточительны безумно.
Услажденье рода смертных, Тит, почто прешел ты скоро? Или для того, чтоб знали, Что считал ты свое царство Излиянным только благом, Нарицая днем погибшим, Когда счастья не мог сделать Никому? Но век твой красен Жизнью Плиния Старейша… Заключенный в недрах утлых Огнь в Везувии, яряся, Всклокотал и хлябь разинул, Разорвав ее холм высший. Огнь, каменья, дым и пепел — Всё летит превыше облак,
Затмевая день и солнце. Там рекой струится лава, И всё гибнет, вся окрестность Погребенною сокрыта В пепле жарком и ниспадшем. Геркуланум и Помпея Низошли совсем в могилу; Бедство, смерть, опустошенье Распростерлися далеко. Тут, вождаемый алчбою Сведения и науки, Погибает Старший Плиний. Но ты царствуешь, о сладость Римского народа! – Тит, зри, Как течет ко всем на помощь: Если жизнь кто спас лишь в бедстве, Тот блаженствует уж Титом. Но, скончав свою жизнь кратку, Тит престол оставил Рима Иль чудовищу, иль брату. Домитьан, тиран сей новый, Он тиранов всех предшедших Злее был и не смягчался Николи в своей он злобе, Зане робок был, застенчив. И столь гнусно было время, — Тацит тако возвещает, — Ниже молвить, ниже слышать; Рим стал нем, пропало слово, И погибла б даже память, Если б можно было смертным Терять память во молчаньи. Но мучитель робкий слова,
Всех в стенанье приводивший, Пал супруги наущеньем. Но и дни сии столь гнусны Красились, имея мужа, Жить родившагось достойным В лучших днях Афин и Спарты. Се Агрикола с тобою, Домитиан, жил на то лишь, Чтоб ты паче посрамленный Пред потомками явился; Зане истинно и верно, Если сонмы людей славных Могут красить дни счастливы Царя мудра или щедра, То один лишь муж великий, В дни родившийся тирана, Его паче лишь унизит Ярым блеском своей славы. Тогда паки воссияло Солнце теплое для Рима: По чреде там зрели мудрость, Славу, мужество во власти И венчанну добродетель. Нерва, избранный на царство, Был правитель мудр, но слабый И согбен лет тяготою; Но он дал себе опору И устроил счастье Рима, В сыны взяв себе Траяна. Его смерть была бы в Риме Бедствие, когда б не знали, Что Траян его преемник.
Ожил Рим с царем толиким; Судия и воин мудрый,
Он имел, что было нужно Быть царем. Алкая славы, Он свой меч победоносный В Дакию простер; воздвигнул На Дунае мост тот славный, Удивлявший столько древних; И оружья славой, блеском Ослеплен, понесся в дально Покорение народов. Но хотя излишня слава Победительные лавры Затмевает, хотя жертвы Сладострастия неиста И возлития обильны Хмельну Вакху прикрывают Черной тению картину Подвигов, равно блестящих, Царя в брани или в мире, — Вопреки злоречья колка Навсегда Траян пребудет Пример светлый всем владыкам. И тому дивися больше, Что он, разума не красив Благолепными цветами Иль познаний, иль науки, Мог царем он быть столь мудрым. В том как можно усумниться, Когда дни его златые Зрели Тацита и Плинья, Ювенала и Плутарха. Когда Тацит, сей достойный Муж дней Рима непорочных, Со восторгом мог воскликнуть:
«Век счастливый наш, где можно Мыслить то, что мыслить хочешь, И вещать, что ты помыслишь». Ах, сколь трудно, восседая Выше всех и не имея
