Он умеренности видом Привлекал сердца и души; Торжества исторгши почесть, Еще юн, не хотел больше, Чтоб его затмил кто в Риме: Победитель и во власти В Рим вступает гражданином, Но он хитростью то будет, Чего силой не желает. Его честь и добродетель На лице токмо сияли, Но душа была бесстыдна.
Расширитель он пределов Рима Ассии до сердца, Он неистово гордился, Презрил Юлия, вещая: «Я воздвигну легионы, Ударяя ногой в землю». Во Фарсальских он долинах Испытал превратность счастья, И предательной десницы Стал он жертвою плачевной. Тако зданье, соруженно Хитростью и расточеньем, Властию, умом, стрясется И падет единым махом, Коль найдет во преткновенье Буйнее себя и дерзче.
Се возник тот муж предивный, Удивленье веков поздных, В юности распутен, жаждущ Лишь веселья и утехи, Дорогими ароматы Нося кудри умащенны И рача лишь о наряде, — Сей вознесся, да преломит Твердый щит свободы Рима, Но в котором еще Сулла Марьев многих прорицает. Юлий встал – и всё поникло. Ах! что может стать противу, Когда Юлий в селе малом Первым быть желает лучше, Нежели вторым во Риме? Алчба власти необъятна,
Совождаема рассудком Твердым, быстрым, и глубокий Ум блестящий, и украшен Всей учености цветами. Слово нежно и приятно, Но и сильно, пылко, стройно, Убеждать равно удобно Душу, сердце жены, война. Предприимчив, смел, отважен, Жив, де́ятелен; чудесны Он намеренья родивши, Исполнял их устремленно; Храбр и мужествен в сраженьи, Мудр, разумен он в советах, Милосерд, прощать обиды Он готов всегда злодеям. Как возможно, чтобы вольность Устоять могла, шатнувшись, Против Юлья? Муж чудесный, Он все качества изящны Ссредоточил, недостатка Ни едина не имевши, Но пороков тьму; рожденный К управленью, где бы ни был, Победитель был бы тамо, Где б случилось вождать войско. Вольности умыслив гибель, В достиженьи сея цели Бдетелен был, трезв, незыблен, Всегда к брани он готовый, Рукой дерзкой и обильной Рассыпал несчетно злато, Покупал наемны души
И клевретов своих бранных Делал Крезами, коль нужно. Путь направя ко престолу, Преткновений став превыше, Он себе позволил всё – и, Свято было ль что, не ведал.
Так, Помпея победивши, Излиял щедроты всюду И явился царь премудрый. Но, или неосторожно, Или гордостью своею Оскорбив любящих вольность, Сей вождь славный, муж великий Пал, сражен друзей рукою, Пал, ненужная ты жертва Сокрушенныя свободы. И – неслыханное чудо! — Тиран мертв, но где свобода? Во служение поникший Рима дух парить не может. А ты, муж красноречивый, Цицерон, прияв кормило, Не возмог ты Римом править. Ах, Катон, почто исторгнул Жизнь свою ты столь некстате? Ты бы участь зыбку Рима Укрепить мог духом твердым. Стань, сравнись со Цицероном: Монтескье о вас да судит. Цицерон – муж качеств дивных, Но вторым быть, а не первым Был удобен: ум прекрасный, Но душа нередко низка.
В Цицероне добродетель Есть побочность, а в Катоне Она верх, подпора ж славы. На себя всегда взор первый Витий славный обращает, А Катон себя не видит; Рим спасти Катон желает, Зане любит он свободу, А муж слова сладка хощет Рим спасти из чванства разве; И сей муж неосторожный И тщеславный, ненавидя Марк Антония, восставил Юлия в Октавиане. Но, обманутый младенцем Почти, пал, опасна жертва Кровожадных триумвиров. Тут воскрес, восстал от гроба Ненасытец граждан крови, Сулла: меч носился в Риме, Пожиная всех, кто н́емил Иль опасен триумвирам. Так, валясь везде на части, Римска вольность исчезала. Брут и Кассий, побежденны В Греции, свой меч вонзают В грудь свою без пользы Риму; Только слава им осталась Римляне последни зваться. Потом, Марка победивши Октавьян в Акцьи, трусливый, Царь он стал огромна Рима. И так сей злодей неистый, Без законов и без правил, Хитр, бесстыден, подл и алчен, Благодарности чужд сердцем, Сластолюбец и бездельник, Кровожаждущ, но с насмешкой, Воевода трус и робкий, Но возлюбленный во́инством, Рим исполнивши насильства, Грабежа, бесстыдства, крови И насытившись надменно Сладострастием позорным, Стал превыше он всех в Риме. Он, в любовь к народу вкравшись, Льстя его свободы видом (Ах, достоин ли свободы Ты, который лишь желаешь Хлеба, хлеба, игр на цирке?), Основал престол железный, Где воссядет злодеянье И с ним гнусные пороки. Тако хитрый сей мучитель, Безмятежным правя царством Долго, был и щедр и кроток И, кончину видя близку, С твердостью вещал стоящим: «Се конец игры, плещите!» Но потомство не обманешь, О неистовый счастливец! Блеском своея державы Одолжен ты Меценату, Или Ливьи, иль Агриппе, Иль льстецам твоим наемным, Иль Горацью, иль Марону.
О умы, умы изящны, Та ли участь мусс, чтоб славить, Кто вам жизнь лишь не отъемлет Иль, оставя вам жизнь гнусну, Даст еще кусок, омытый В крови теплой граждан, братьев?
Как струя, в своем стремленьи Препинаема оплотом, Роет тихо в основаньи Связь подножья его крепка, Но подрыв и отняв силу У претящия плотины, Ломит махом все преграды И, разлившись с буйным ливом По лугам, долинам, нивам, Жатвы где блюлись и злаки, Всё покрыла волной мутной, — Так при Августе власть высша Подрывала столб свободы, Что Тиверий сринул махом.
Тиран мрачный, он подернул Покрывалом тяжким скорби Рим; тогда не злодеянье В злодеяние вменялось, Но злодей – кого Тиверий Ненавидел или думал, Что опасен он быть может. Действие, невинна шутка, Одно слово, знак иль мысли — Все могло быть преступленьем. Там донос, ночное жало, В бритву ядом изощренно, Носят нагло днем во Риме.
Сын отцу и отец сыну, Брату брат, супруг супруге, Господину раб, друг другу Чужды стали и опасны. Оком рыси соглядая, Лютость рыскала по стогнам И с улыбкою змеиной То чело знаменовала, Что падет при всходе солнца Иль увянет при закате. Ах, исчезли те сердечны Излиянья меж друзьями, Что всю сладость составляли Бесед тихих, но свободных, Со пиршеств непринужденно Отлетело уж веселье, Скрыв чело блестяще, ало Под покров густой печали; И доверенность в семействах, И в рабах, хоть редка, верность Искаженны превратились В недоверчивость, подобну Стражу люту, что отъемлет У несчастных услажденье В бедстве томном – сон и слово. Дружба там почлась не лучше Скалы скрытой и подводной, Где корабль при дуновеньи Тихого зефира будет В корысть Сцилле иль Харибде. Откровенность и вид правды Поставлялися безумьем. И сама, ах! добродетель
Почиталася личиной, Но опасной для тирана, Зане вид ее любезный Мог исторгнуть бы из груди Воздыханье о блаженстве Времен прежних и родилась Мысль, что Рим мог быть иначе.
Так вещает муж бессмертный Монтескье, что нет тиранства Злей, лютей, когда хождает Под благой сенью законов И прикрытое шарами Правосудия; подобно, Как бы жалость всю презревши, Отымать спасавшу доску Претерпевших сокрушенье Корабля, да гибнут в бездне. Се лишь слабая картина Царствия Тиверья мрачна. Сей тиран согбенна Рима, Возгнушавшись его лестью Иль боясь, чтоб не воздвигло В нем отчаянье десницу На карание правдиво Всех его мучительств темных, Отдалился во Капрею, Где, когортами стрегомый, Сластям гнусным предавался, Коих образ даже срамный Иль одно напоминанье Омерзенье возбуждают. Тамо отроков во сонме Наслаждался он утехой,
Новы сласти вымышляя И названия им новы; Там, откуда его смрадны Слуги, рыская повсюду, Новых жертв всегда искали Его мерзку любострастью; Отрок нежный, возращенный В целомудрии, в смиреньи, Исторгался из объятий Отца, матери иль брата. Ах, почто, почто и память Сих всех гнусностей позорных Едко время пощадило! Время, в царствии драгое, Истощая в сих утехах, Исполненье своей власти Злой тиран отдал Сеяну. Сей, орудье его зверства, Шел во власти и в тиранстве Наравне с каприйским богом. Погубив его семейство, Он уж смелую десницу На трепещуща тирана К поражению возносит, — Но сам пал, и тиран лютый Злей, лютее стал, дотоле, Что, несчастный, избегая Не кончины неизбежной, Но терзаний, муки, пытки, Жизнь заранее преторгши, Извлекал из уст тирана Слово зверское: «Он спасся».
Сам Тиверий смертью лютой Жизнь скончал свою поносну.
Ах, сия ли участь смертных, Что и казнь тирана люта Не спасает их от бедствий; Коль мучительство нагнуло Во ярем высоку выю, То что ну́жды, кто им правит? Вождь падет, лицо сменится, Но ярем, ярем пребудет. И, как будто бы в насмешку Роду смертных, тиран новый Будет благ и будет кроток; Но надолго ль, – на мгновенье, А потом он, усугубя Ярость лютости и злобы, Он изрыгнет ад всем в души. Кай Калигула таков был: Милосерд, но лишь вначале; Он был щедр – разве в тиранстве. Юнош тихий и покорный Был, доколе высшей власти Не имел в своей деснице; Потом тигр всех паче лютый. И достойно назывался Рабом лучшим во всем Риме, Господином злей всех паче. Он, лаская толпе черной, На безумные издержки Истощил несчетно злато.
