Александр Николаевич Лекомцев
Счастье – не пение жаворонка
– Будет тебе штраф. Мы не такие уж и бедные. Чай, не совсем уж без денег сижу. Амелия, накрывай на стол! – Рудых широко улыбнулся, понимая, что исход дела предположительно получится не таким уж и скверным. – Дорогой гость пришёл. Когда ещё он к нам заявится. А ты, Дима, на Амелку-то мою глаза не пяль! А то и не посмотрю, что ты в полицейском бушлате ходишь.
– Больно мне надо, – чистосердечно ответил Ребров. – Моя жена ничем не хуже твоей хулиганистой внучки.
– Верно, Марина у тебя замечательная. Самая настоящая сибирская кровь, – согласился с гостем при исполнении дед Степан. – Красивая у тебя жена. Это точно. За её здоровье обязательно надо выпить.
Улыбающаяся Амелия, не ожидая особого приказания от деда, пошла в сени за закуской. Она тоже, как и Рудых, сообразила, что дело принимает не такой уж и плохой оборот. Степан Акимович встал на ноги и подошёл к холодильнику. Открыл его дверцу и достал оттуда литровую бутылку с самогоном. Вынул из горлышка пробку и понюхал её.
На Кедровую Высь стремительно наплывала густая мгла. На Севере Восточной Сибири зимой темнеет рано. Люди возвращались по своим квартирам да избам: одни из контор и ремонтных мастерских, другие с рыбалки и охоты… с пешнями да зачехлёнными карабинами. Не только мужики, но и бабы. Как водиться, в тёплой одежде: в дублёных шубах, на ногах унты или ичиги, в редких случаях, пимы. Зима, прямо сказать, ощущается.
Из дома деда Рудых неслась музыка. Да не какая-нибудь там шлягерная, а самая настоящая. Человеческая. Степан Акимович с душой, очень азартно и вдохновенно играл на аккордеоне. Дима задумчиво сидел на топчане с расстегнутым воротом полицейской гимнастёрки и смотрел, куда-то, в потолок.
Такая мелодия и классная игра на мощном музыкальном инструменте любого трезвого человека до глубины души достанет, а вот о гражданине, выпившем спиртного, причём, изрядно, и говорить не приходиться. Молодой лейтенант настолько сжился с образом байкальского бродяги, о котором и звучала песня, что невольно у Реброва слёзы наворачивались на глаза.
Дед Степан сидел за столом в комнате у Амелии, в одиночестве, перебирал, хранящиеся в изодранной папке и пожелтевшие от времени, бумаги. Тут и старые фотографии, и письма, и копии каких-то давно уже никому не нужных документов… Разглядывал их, иногда вздыхал.
Он был в больших роговых очках. Зрение уже не то, что в молодости. Они-то и помогали уходить старику в прошлое, погружаться в натруженную память.
Его расторопная внучка заканчивала убирать со стола и мыть посуду. Потом она сполоснула руки под умывальником, вытерла их полотенцем и вошла в свою комнату. Ирина обняла за плечи деда и задала старику, мучавший её, вопрос:
– Почему мы, дедушка, с тобой такие вот несчастные?
Рудых оторвался от бумаг, отодвинул папку в сторону. Он внимательно и с грустью посмотрел на свою внучку-красавицу
– А где ты видела, Амелия, счастливых людей? В каком таком кино ты их наблюдала? В матушке природе их практически не существует. Так, временами, им нормальные дни и недели выпадают, а в основном… как обычно.
Она широко улыбнулась. Истинная красавица, таких, как она, днём с огнём не сыщешь, не встретишь ни каких самых крутых и продуманных подиумах.
Положив руку на плечо старика, она просто сказала:
– Не верю я тебе, дед Степан. Есть люди, у которых всё в жизни идёт гладко и чётко, даже денег они не считают. Всё у них имеется.
– Они – такие же, как и мы. Только побогаче нас с тобой, а так же ведь и страдают, и болеют, и умирают… Хороший достаток, чего там лукавить, ни одному человеку не помешал бы. Но ведь большие деньги не делают ни одного человека счастливым. Как раз, наоборот. Они причина для основательной головной боли.
Она подсела рядом с дедом, старик погладил широкой ладонью внучку по чёрным густым локонам. Степан Акимович тихо сказал:
– В общем-то, доволен я тобой. С другими парнями и девицами тебя не сравнить. Ты у меня… положительная. В твои-то годы некоторые местные девчата и пьют, и курят, и чёрт знает, чем занимаются… непристойностями всякими.
– Может быть, и я такая была бы, как и они. Но мне, почему-то, с ними, оторванными, скучно находиться в одной компании, да и общаться я с ними не могу. Не интересно. Всё-таки мне ужа двадцать лет.
– Да, замуж, понятное дело, тебе пора.
– Ни за кого же попало. Тут полюбить надо. Так ты правду, дедушка, считаешь, что я вся такая… хорошая?
– Чего в тебе хорошего-то? Школу не закончила. Потом ещё и хулиганством занимаешься. Ни с кем не общаешься. Ничего такого особенно в тебе прекрасного не вижу. Но люблю. Ты ведь моя внучка. Как я хочу, чтобы ты была счастлива, чтобы кому-то стала по-настоящему нужной, необходимой.
– Страшные слова ты произносишь, но, наверное, правильные. Я, конечно, из своей жизни многое что помню. Пьяные лица, иногда и драки… Но ты скажи мне… Правда, что моя мама была очень плохой женщиной?
Вопрос был очень прямой, и уйти от него у Рудых не имелось никакой возможности. Промолчать нельзя, а сказать неправду он не мог.
Старик не умел лгать, да и не хотел. А если бы когда-нибудь в жизни и попытался бы соврать, то у него ничего бы не получилось.
– Ты мне вопрос задала прямо в лобешник, – Степан Акимович почесал подбородок. – Варвара, твоя мамка, ведь моя дочка, что ни говори. И в живых её нет. О покойнице не стоило бы нехорошие слова говорить. Но ты уже взрослая. Потому и скажу всё, как есть. Чего уж там финтить.
– Говори уж, вредный старик, – прошептала она. – Должна же и я кое-что знать, а не только люди добрые.
– Твоя мать, Амелия, была первой стервой в Кедровой Выси, ни одного мужика мимо себя не пропускала. И в последнее время пить стала крепко. Сама знаешь. Много от неё несчастий к другим перешло. Да и сама, как собака, в снегу замёрзла. Именно, как собака. Лучше и правильней не скажешь. Правда есть правда.
– Как ты можешь такое говорить о моей матери? – Амелия искренне возмутилась. – Да ведь она и дочь тебе! Сказал – и тут же забыл. Бессовестный и наглый ты, дед Степан!
– Говорю, что есть. А если точно выразиться, говорю о том, что было. Дочерью или не дочерью Варвара мне являлась, какая разница!
– Но ведь и отец мой, Игнат Древцов, попивал изрядно. Но охотник был… и, люди говорят, что человек хороший. Добрый к людям.
– Слишком добрый. Но был, да сплыл. После смерти Варвары у него совсем крыша поехала. Ты ведь хорошо помнишь, что сгорел он заживо в своём доме. Одни кости от него и остались. Всё твоё наследство – это пепелище. Хорошо, что ты со мной, у меня в избе тогда находилась, а то ведь и тебя огонь бы сожрал.
– Это даже страшно слушать. А ведь, считай, их беды и поныне рядом с нами.
– Так и есть. Непутёвые у тебя родители были. Принеси-ка мне, Амелка, самогонки! И не ругайся! Ничего страшного не происходит. Сама знаешь, я один раз в полгода напиваюсь. Иногда можно. Не смотри на меня так. Сегодня сам Бог велел. Мне хочется многое тебе сказать, внучка…
– Я готова выслушать всё, дедушка.
– Мало ли. Кажется, как на духу, что мне осталось совсем немного топтать сибирскую землю… Чувствую, меня не проведёшь.
Она посмотрела на него с нежностью и любовью. Наигранно строго сказала:
– Вредный старикашка! Ты что мелешь своим языком? Ты хочешь на этой неприветливой и не совсем доброй земле, в аду, оставить свою красивую внучку?
– Чушь городишь, Амелия! Земля у нас хорошая, и люди такие же. Сама будь добрей, и всё образуется. Земля как земля.
– Нет! Ты эгоист. Меня хочешь оставить? Самую пригожую! Самую прекрасную. Всегда помни обо мне! Ты не имеешь права умирать. Я тебе не разрешаю!
– Надо же, генерал какой. Она мне не разрешает! Вот ты меня ругаешь, Амелия, а мне приятно. Даже ведь и жить хочется. Неси-ка сюда и самогон, и ещё колбасу! Она в самом низу, в холодильнике! Я буду пить, а ты смотреть. Такова твоя доля, и моя на то воля! Неси самогон, не раздумывай!
Амелия с грустью посмотрела на Степана Акимовича и вышла из комнаты в кухню. Она любила своего деда. Да и как не любить-то. Только он один о ней и заботился всегда, понимал свою внучку. Родителям, как-то, всегда было не до неё.
А в доме у предпринимательницы Баковой не то, что бы было очень весело, но, однако тоже играла музыка. Куда без неё? Её сын Максим, помощник машинист а вскрышного экскаватора на угольном разрезе «Косогорный» , здоровый детина, немножечко заторможенный, в свободное от работы время слушал музыку. Врубил звук не на такую уж и полную громкость.
Он сидел с угрюмым выражением лица в соседней, точнее, в своей комнате. Там у него было довольно… нормально. По-современному. Само собой, и компьютер имелся, и прочая техника.
Из мощных и больших аудиоколонок звучала песня, кого-то из современных вокалистов. Что ж поделать, если молодёжь обожает несуразицу и бессмыслицу. Но за всех тут говорить трудно. Но в данном случае, как ни вспомнить, без преувеличения, крылатые некрасовские слова: «Этот стон у нас песней зовётся»?
В его комнату вошла Раиса Егоровна. Она находилась от такой музыки не в восторге и поэтому сурово поинтересовалась:
– Максим, тебе не надоело чьё-то унылое бормотание под музыку слушать? По большому счёту, не музыки, ни пения. Да и слова такие – записки сумасшедшего. Что это воют волки или учатся правильно произносить английские слова?
– Нормальная музыка, – возразил он. – Просто ты её не понимаешь.
– Чёрт с ней! Я тебе, как мать говорю, чтобы ты бросал свою работу экскаваторщика и поступал в университет. Слава богу, без денег не сидим.
– Всё успею. Мне моя работа нравится. Снимаем слой земли, а там – уголёк пластами лежит. А его загрузкой уже занимаются роторные экскаваторы.
– Что т мне рассказываешь и от разговора в сторону уходишь? Я на разрезе «Косогорный», считай, всю жизнь проработала. Я тебе про учёбу говорю.
– На будущий год в технический университет поступлю, на механический факультет, на заочное отделение. Сейчас некогда.
– Тебе нужно уже сейчас читать специальную литературу.
Максим выключил музыку.
Конечно же, он недоумевал, не понимал, почему его мать так далека от настоящего, истинного искусства.
– Я не понял, мама, о какой ты литературе говоришь,– он с тоской посмотрел в сторону окна. – Причем здесь музыка, которая тебе не нравится, и литература? Какая между ними связь? Не понимаю.
– О какой литературе я говорю? О такой! О дополнительной! Технической! – Бакову не трудно было завести. – Но я до сих пор не знаю, собираешься ты учиться или нет. Твои старшие братья давно уже большие начальники. Оба в Москве, и семьями обзавелись. Они – люди грамотные и денежные.
– Ну и флаг им в кулак!
– Я тоже им добра всегда желаю. А у тебя ни черта в голове нет, Максим! Ни черта, кроме этой бандитки и недоучки Амелии Древцовой. Она твою мать чуть не убила, а тебе – хоть бы что. Ты на это никак не реагируешь.
– Ничего страшного не произошло, – начал спорить с ней Максим. – Она только тебя, мама, холодной водой облила.
– Ты бы, хоть для приличия, пошёл бы и заступился за мать. Вон, какой здоровяк! А людям слова лишнего сказать боишься. Тюфяк!
– А чего мне им говорить? Ты уже всё сказала. Её оштрафовали и предупредили.
– Ты, Максим, оказывается, ещё и грубиян, каких свет не видывал. Ты не в отца-покойничка и не в братьев своих. Ничем в жизни не интересуешься, растёшь какой-то, неприемлемой размазнёй!
– Мама!
С недовольным видом Раиса Егоровна опустилась в кресло и, как бы, безутешно заплакала. Максим прекрасно понимал, что его мама – прекрасная актриса, но с вздорным характером. Ясно море, что слезу она пустила только для того, чтобы он, её сын, всегда делал только то, что желает она.
Таким образом, мать подавляла волю сына, стараясь слепить из него то, что часто рисовалось в её возбуждённом воображении. Порой это у неё получалось.
Но иногда Максим выражал яркий и активный протест, давая понять, что он тоже… человек, который уже очень скоро станет совершеннолетним. И тогда…
– Что «мама»? – всхлипывая, произнесла Раиса Егоровна. – Если не хочешь изучать дополнительную литературу, то пошёл бы на какую-нибудь вечеринку… с ребятами бы потусовался. Взял бы и какому-нибудь бичу лицо бы набил, и то бы я, в тайне, за тебя гордилось.
– Мне не понятно, что ты такое говоришь? Никак не соображу.
– Ты никогда не понимал собственную мать, – она внезапно перестала плакать. – А должен понимать. Я тебе никогда не желала зла.
Больше нравоучений Максим слушать не желал.
Он встал со стула и пошёл в горницу. Начал одеваться. Не торопливо, не спеша. Натянул на ноги зимние ботинки, как попало, напялил на себя полушубок, шапку нахлобучил на голову и доложил:
– Я пошёл к Борьке. Пообщаемся немного.
– Иди к своему Борьке! Он такой же тюня-матюня, как и ты! Два сапога – пара. И оба по этой смазливой бандитке сохните, по вашей красотке Амелке. Да из неё никогда жена не получится. У неё родители безумными были. А яблоко от яблони не далеко падает.
Сын с упрёком посмотрел на мать, но ничего не сказал, не стал с ней спорить. Вышел за дверь, тихо прикрыв её за собой.
Дед с внучкой сидели за столом, обнявшись. Амелия была в слезах, да и Степан Акимович угрюм. На какое-то время он легонько отстранил от себя её руку и выпил стаканчик самогона, закусив спиртное колбасой. Поведал Рудых ей, в общем-то, обычную, житейскую историю, похожую на тысячу других.
Всё, что он рассказал, могло бы показаться Амелии очень простой и незатейливой сказкой, если бы всё то, о чём говорил дед, никоим образом не касалось Амелии и её покойной матери.
А всё и, на самом деле, случилось просто. Около двадцати лет тому назад приехал на короткое время поработать сюда, в Кедровую Высь, на угольный разрез один инженер. Не старый, но уже ему тогда хорошо за тридцать лет было. Случилось так, что пути его и покойной Варвары Рудых пересеклись.
Встретились они, и встречи у них были жаркими и долгими. Варвара только его и обхаживала. Любила, такое всем понятно было. Но потом что-то у них не заладилось. Поссорились, может быть.
Мать Амелии гордой была. Забеременела от пришлого человека и ничего ему о сложившейся ситуации даже не сообщила. Может, сама толком и не поняла, что между ними произошло. Любовь или баловство одно: пылкая и активная страсть. Этот парень-мужик, по натуре добрый и не урод, даже и не ведал, что всё так получилось. Он посчитал, что Варвара нашла себе другого и, как-то, постарался забыть всё то, что их связывало.
Когда приезжий инженер, который несколько лет в Кедровой Выси отирался, всё же, уехал отсюда в областной центр, во многом и по причине своей несчастной любви, то Варвара почти сразу же вышла замуж за охотника-промысловика Игната Древцова. Тогда ещё не глотал водку, как пеликан. Принимал её вовнутрь только по большим праздникам, в пределах разумного и допустимого.
Любил очень Варвару, чего и не скрывал от неё и окружающих. По причине этой многие грехи ей смог, что называется, списать. Но их совместная жизнь заладилась только поначалу. Потом всё пошло наперекосяк.
– Вот такие-то дела, Амелия, красивый мой цветок, – как бы, подвёл итог сказанному дед Рудых. – Ты уже давно взрослая и теперь должна знать всё.
– Мне больно и страшно оттого, что я, получается, – тихо сказала девушка, что я – не родная дочь моему отцу Игнату Петровичу Древцову. Значит, люди всё говорили правильно. Это – совсем никакие не сплетни.
– А какая тебе-то разница, дурочка? Скорей всего, и твоего настоящего батяни в живых-то уже давно нет. Если ещё он на белом свете, то о твоём существовании и не ведает. Да и где он, никто не знает.
Амелия вытирала платком бегущие по щекам слёзы. Такая новость не очень-то её и радовала. За что же ей такое наказание? Всё у неё совсем не так, как у других людей.
– Так мой отец, настоящий, – она вытерла слёзы на щеках прямо передником, – который вырастил меня, знал, что я не его дочь? Он – мой настоящий отец!
– Ясно, что Игнат обо всём знал. Ведь он женился на Варваре, когда та была уже на четвёртом месяце беременности. Он любил тебя.
– Он настоящий человек и… мой отец. И никто другой! Но почему тогда такой вот… стала моя мама?
– Не могла она забыть залётного инженера. Он тоже её не забыл. Ведь долго ей письма писал. Варвара ему ни на одно послание не ответила.
Да, так ведь все и происходило. А подруги непутёвой Варвары Степановны, по её просьбе, конечно, большой грех совершили. Однажды написали этому человеку, что Варвара умерла. То ли от простуды, то ли ещё от чего… Решила она таким вот странным и весьма жестоким образом разрубить все узлы. Если сразу, получается, не полюбил он её, то такому… красавчику и, как говорится, от ворот поворот. Кроме того, она и замужем уже за Древцовым находилась.
Но не любила она Игната… чего уж там скрывать. Потому и пошла в загулы. А потом и он вслед за ней. Туда же… сначала в весёлую жизнь, а потом и в могилу.
– Страшны истории твои, дедушка, – Амелия облокотилась на спинку стула. – Почему же мы с тобой такие несчастливые?
– Ты заладила всё одно – «несчастливые», – сказал Степан Акимович. – Потому, видно, мы такие, как есть, что так нам богом дано. С одной стороны, а с другой – и самому надо думать, что и как делать, чтобы человеком остаться. Это важно. Вот и получается, что одна такая маленькая закавыка в существовании твоей матери Варвары не шибко приглядно смотрится. Пьянство и распутство.
– И ты туда же, вредный старик! Как флюгер. Куда ветер дует, туда и ты начинаешь поворачиваться. Стараешься быть таким, как все.
– Никакой я не флюгер, и подобным никакой двуногой вертушке мне уже не стать. Но надобно вещи и события своими именами называть. Варвара жизнь свою собственную, да и другим людям, изрядно подпортила. Иные, как бы, не напрямую, но во многом по этой причине на тот свет раньше времени ушли.
– Разве она виновата, что у неё всё так в жизни сложилась?
– Она и виновата. Не Пушкин же и ни министр обороны.
– Мамка была у тебя красивая и гордая. Вся в мою жену и свою матушку, Агафью Семёновну. Да ты её почти и не застала, младенцем была. Она рано умерла. А жениться я не стал. Зачем?
– Ты рассказывал. Она зоотехником была на молочной ферме. Теперь такого хозяйства в наших местах нет.
– Ни фермы нет, ни Агафьи. Очень красивая была. Но ты гораздо краше её. И такое обстоятельство не очень даже меня радует. Не здорово получается.
– Почему, дедушка?
– Да только потому, что слишком красивым бабам господь не даёт, почему-то, счастья. За какие такие грехи, спрашивается. Сиротинушка ты моя.
– Ах, дед! Я бы сейчас с тобой выпила! С горя! Да не могу я на спиртное даже и смотреть. Не нравится мне эта вонь… Да и всех пьяных ненавижу, всех, кроме тебя. Ты у меня… нормальный.
– Да ты, Амелка, пьяным-то меня в своей жизни раз пять-то и видела. Ну, ладно. Если уж я начал говорить, то и договорю.
Рассказал он внучке, что был друг у семьи Древцовых водитель «КамАЗа». Он на «Косогорском» года два или три проработал. Прикомандированный. Хороший человек… Малихов фамилия. Сейчас он на пенсии, живёт в Иркутске. Тот человек, наверняка, обо всём случившимся знает. Но про отца Амелии настоящего, то есть, как говорится, биологического, скорей всего, ничего не ведает.
Дед Рудых не сомневался, что работяга этот почти на сто процентов не в курсе, где настоящий отец Амелии, если жив. находится. Времени ведь уже много прошло. Всё быльём поросло.
Одним словом, Варвара Древцова, в девичестве Рудых, с Малиховым до самой смерти переписывалась. О чём весточки, Степан Акимович не знал. Не нашёл писем… Да и не искал особо. Скорей всего, если что-то и оставалось, то сгорело весте с домом, вместе с Игнатом Петровичем.
– Он, этот Малихов, её любовником тоже был, как и многие мужики? – спросила с какой-то настороженностью Амелия. – Впрочем, какая разница!
– Не надо бы тебе так злорадно говорить о собственной матушке, – сказал старик.– Меня упрекаешь, а ведь у самой язык, как помело. Тут вот ты, как раз, ошибаешься. Малихов очень в хорошей и крепкой дружбе состоял и с твоим, можно сказать, отцом Игнатом Древцовым. Вместе на охоту и рыбалку ходили. Всё там чисто и пристойно. Это я знаю точно.
– Я уже ничему не верю.
На какое-то мгновение Рудых замолчал, внимательно разглядывая совсем старую фотографию, на которой он был запечатлён совсем молодым. С двуствольным ружьём за плечами, улыбающийся, в руках держал охотничий трофей – большого застреленного глухаря.
Он отложил фотоснимок в сторону и сказал:
– А ты поверь мне, внучка. Антон был семейным человеком, и приехал в наши места с женой Катей. Весёлая такая. Работала продавцом в продуктовом магазине. У них уже дочери тогда минуло года три-четыре. Алиной звали. Потом и ты сразу появилась на свет. Его дочка, получается, лет на пять тебя старше. Не более.
– Я не понимаю, дед, почему ты мне о нём рассказываешь, об этом Малихове, – сказала девушка. – Не ясно.
– Тут и понимать нечего, Амелия. Надо смотреть жизни в глаза, да и смерти тоже. Слушай меня внимательно и не перебивай. Если со мной что-то случится, то он тебе… Антон Малихов поможет в жизни устроиться.
– Это твои постоянные сказки, дедушка.
– Не думаю. Конечно, вместо отца он тебе не стает. Но в трудную минуту в беде не бросит. Не такой он человек. Правда, люди с годами меняются. С таким фактом не поспоришь. Но будем с тобой надеяться на самое доброе.
Старик даже имел домашний адрес этого человека. Жил он не совсем на окраине Иркутска, а в частном секторе, который находился между одним из микрорайонов города и аэропортом. Так бывает. Строительство новых зданий зачастую идёт рядом со старыми домами, которые порой стоят нетронутыми по нескольку десятков лет.
Старик Рудых улыбнулся, сказав, что Амелия непременно сдружиться с дочкой Антона Малихова, с доброжелательной девушкой Полиной. Та, небось, уже очень взрослая стала и, скорей всего, замуж вышла. Житейское дело.
– Ты почему мне такие вещи говоришь, дедушка Архип? – настороженно спросила Ирина. – Ты что и, на самом деле, от меня под землю сбежать намылился?
– Под землёй никого нет. Человеческие души уходят в иные обители, которые могут находиться рядом с нами. А мы ничего не видим, не слышим, не ощущаем.
– Прости меня, дед, но ты несёшь полную околесицу.
– Я говорю то, что я знаю и чувствую. Я ведь пока не собираюсь идти туда… к верхним людям. Но если, что-то со мной случится, то нет у тебя тут, в Сибири, ни кого родных и особо близких. Безродные мы все, чёрт возьми! Да и часто иной чужой человек бывает ближе родного. Как ни крути, такое бывает.
– Страшно потерять тебя, дед. Ты единственный родной мне человек. Но если что… Так я проживу. Есть изба. Замуж выйду. Буду к вам… на могилки ходить.
Она уже не плакала, но находилась в угнетённом состоянии.
Говорила медленно, с горечью и монотонно.
– Это не изба, внученька, а лачуга. Рухнет она скоро. А замуж? За кого тут выходить замуж? За Максимку Бакова? Может быть, он парень и неплохой. Но его мамаша, которую ты в ледяной воде искупала, не даст вам житья. Сто процентов! Она и собственного мужа со света белого сжила. Некоторые люди утверждают, что отравила. Не сужу её, но люди редко говорят зря… В любой сплетне есть и правда.
– Разве ж один Максим в Кедровой Выси? Много ведь…
– Тебе учиться давно надо было бы. Но что есть, то есть. Но я не упрекаю, боже упаси. Просто, Амелия, на будущее…говорю.
Он снова начал доподлинно и основательно рассказывать, где находится в Иркутске улица Лётчиков, там старые коттеджи стоят. Может, уже Антон Малихов там уже и не живёт. Да и вместо домишек этих стоят многоэтажные здания.
Но, в крайнем случае, найти его будет не так сложно. В этом странном и не всем понятном городе частных домов много, и «натыканы» они даже в самом центре. Впрочем, за долгие годы, возможно, многое изменилось.
– Ты, дедушка, когда от него последнее письмо получил? – спросила Амелия. – Вчера или неделю назад?
– Нет же, – честно признался Рудых. – Последний раз он мне писал лет десять тому назад. Может, и больше времени прошло.
– Проще говоря, ищи ветра в поле! Получается, что твоя с ним связь давно оборвалась.
– Наверное, ты права, Амелия. Тогда, в любом случае, никуда не езжай. Честно сказать, если скромно и по-умному и здесь жить можно.
– Как это, по-умному?
– Ну, например, если никого не душить и не поливать водой из колодца, то, может, эти самые радость и счастье на пороге твоего дома стоять будут. С балалайками.
А в гости к себе Степана Акимовича вместе с внучкой Малихов приглашал уже больше десяти лет тому назад. Тогда Амелия школьницей была, а её родителей уже похоронили.
Что же поделаешь, если над миром земным царствует текучка и суета сует, в которых теряется очень многое, порой, самое важное и дорогое.
Дед Рудых объяснил Амелии, что все данные, письма и прочее, всякое и разное, в старой папке находиться будут. В сундуке. Там же и в красной тряпке и деньги лежат. Тут, как он выразился, достаточно, чтобы и его по-человечески зарыть, и ей, внучке, на первое время хватит. Не жирно, пару лет скромненько просуществовать можно.
Девушка после таких вот откровений деда упала перед ним на колени, обняла его ноги. А он гладил её по голове. Боже мой, как жестоки бывают взрослые к детям, не понимая, не ведая, что творят. Но ведь и жизнь, она, зачастую – не малина. Поэтому и взрослеет подрастающее поколение очень рано. А порой и – черствеет. Но, в принципе, Амелия уже довольно взрослая, двадцатилетняя девушка.
Рано утром проснулась Амелия от жуткого холода. Обычно дед её, полуночник, всегда топил печь, и в доме хватало тепла. А сейчас уснул. Ей не хотелось вставать с постели, но деваться некуда. Надо. Не замерзать же. Пусть трудно преодолеть себя, ощущая даже под толстым ватным одеялом жуткий неуют. Да ведь и на работу ей надо собраться в тепле, по-человечески.
Она быстро и решительно встала, оделась в теплый трикотажный костюм. Её очень удивило и даже, в какой-то мере, забавляло то, что впервые в жизни дед не растопил под утро печь. Но Амелия не обижалась на него. Вот она сейчас немного приведёт себя в порядок и огонь в печи разожжёт – и в доме будет тепло и уютно.
– Ну, дед, – сказала тихо она, – ты у меня совсем разбаловался. В избе такая холодина, как на улице. Зима же, в конце концов!
Она прислушалась на мгновение. Тишина.
– Спит мой дедуля. Пусть отдохнёт. В жизни и так пахать ему много приходилось. Сейчас, Степан Акимович, одну секунду! Я хоть на ногах, но пока ещё, считай, сплю. Сейчас проснусь, как следует, и будет у нас с тобой в избе и тепло, и уютно.
Амелия включила в комнате свет. Её взгляд упал на стол, где лежали документы, бумаги и фотографии. Она всё аккуратно собрала в папку, завязала её тесёмочки. Потом отрыла дедовский сундук, и положила её на самый верх лежащей в нём одежды.
Потом она вышла на кухню, включила и там свет. Степан Акимович лежал на своём топчане на боку, укрытый одеялом с головой. Амелия громко сказала:
– Ты же потом, дедушка, будешь сам ругаться, если я сейчас тебя не разбужу. Так, что вставай! А я сейчас печку растоплю. Да ты же у меня самый настоящий сибиряк, никакого холода не боишься.
Она резко сдёрнула с него одеяло. Собиралась растормошить старика.
Амелия наклонилась к нему и вдруг поняла, что Степан Акимович мёртв. Но она не хотела, не желала верить в то, что произошло. Судорожно схватила его руку, прижалась к ней щекой. В любую, самую тяжкую беду не сразу верится.
– Ну, вставай! – прошептала она. – Не пугай меня, дедушка!
Девушка поцеловала его в лоб.
– Да, ты у меня… мёртвый, – сказала Амелия. – Хитрец. Ты всё заранее чувствовал… Ты знал! Как же я теперь без тебя? Зачем ты меня бросил одну… среди этих сугробов? Как же мне теперь жить-то без тебя, дедушка Степан?
Амелия навалилась на деда всей грудью и горько зарыдала.
Потом она резко встала на ноги и прямо в тапочках выскочила на улицу. Древцова благим матом, по-бабьи, закричала на всю улицу:
– Люди добрые, помогите! Мой дедушка… умер! Его больше на свете нет!
Амелия упала грудью на сугроб, и заголосила, завыла, по-другому и не скажешь. Девушка в неуёмном горе царапала ногтями смёрзшийся снег.
К ней стали подходить люди, знакомые и незнакомые. Подняли её, поставили на ноги. Начали, утешать, успокаивать, повели в дом.
Но прошёл суетливый и страшный день, и наступила ночь. Амелия не спала. Да и как это сделать, если в доме покойник… Впрочем, он не был для неё мертвецом. Разве может родной, близкий и единственный, ни на кого не похожий, её дед умереть? А если это так, то земная жизнь устроена не справедливо.
Она сидела у себя в комнате при включённом свете, в тёплой одежде и в упор смотрела на фотографию своей матери. Амелия ей сказала отрешённым голосом:
– Вас там теперь, на том свете, много, мама. А я тут совсем одна.
На кухне, которая и была горницей, на двух табуретках стоял гроб. В нём смиренно лежал Степан Акимович. Выражение лица у него было скорбным, а вместе с тем, виноватым и обиженным. Он, как бы, хотел сказать: «Никто меня не понимает». А чего тут понимать? Если умер, значит уже ни «есть», а «был». Но это… спорно. Так люди говорят.
Правда, не о бессмертии души думала Амелия. Жалела себя и своего бедного деда, который в жизни не видел ничего хорошего, Она осталась в полном и страшном одиночестве в огромном многолюдном мире. Не то, что не на кого было опереться, но и поговорить не с кем.
Даже не заметила Амелия, как в дом, а потом и к ней в комнату вошёл участковый уполномоченный Дима Ребров.
– Ты тут, Амелия, в одной избе с покойником совсем свихнёшься, – сказал голосом, полным сочувствия и понимая ситуации. – Пойдём к нам! Поговоришь с Мариной. Всё тебе полегче станет.
– Почему он, умер? Почему? – Амелия подняла вверх заплаканные глаза. – Мы же с ним так… не договаривались.
– Ребёнок ты ещё… глупый, и люди в посёлке тебя жалеют и понимают. Все люди умирают. Он умер потому, что у него было очень больное сердце. И ты же об этом знала… И я ещё, дурак, согласился с ним выпить самогонки. Ведь тоже знал, что он почти не пьёт. Ведь он так хотел ещё чуть-чуть пожить, ради тебя… Амелия.
– Он, Дмитрий Свиридович, не от самогонки умер. От усталости. Ты совершенно зря себя казнишь. Дедушка, в последние дни еле двигался и часто хватался за сердце. А в больницу его силой не загонишь.
– Это правда, старик вред… с характером.
– Конечно, ты правильно хотел сказать, Дмитрий Свиридович. Он вредный был старик, но он мой… дедушка.
– Да какой там я тебе Дмитрий Свиридович! Старше тебя всего-то года на три-четыре. А я уважал твоего деда, Амелия, не меньше, чем очень и очень многие. Всё! Пошли к нам! Моя жена тоже не спит. Она с тобой посидит. Поговорите о том и о сём. Я подслушивать ваши секреты не буду.
