Александр Накул
Как я стал предателем
3. Яхта Александра Коллонтай
4 августа 1999 года
Японская Социалистическая Республика (Хоккайдо)
Южная оконечность, порт Хакодатэ
Железнодорожный вокзал Хакодатэ выстроен в форме огромного парахода с чёрной трубой зала ожидания. Напротив многоэтажные отели, похожие на окаменевшие океанские лайнеры.
Причал для яхт был здесь же, только перейти под шоссе. В аккуратной будочке сидела аккуратная дежурная. Я спросил про яхту Коллонтай.
– Причал B-12,– сообщила старушка,– Капитан Анастасия Балчуг.
По дорогу к причалу B-12 я пытался понять, во что вляпался.
Настя Балчуг, надо же. Ещё один призрак из прошлого. Дылда с вьющимися рыжими волосами и удивительно аккуратными, округлыми грудками, всегда в светло-коричневой униформе кадета Колледжа Береговой Охраны, что в Исикари. Я сразу понял, что она непроста. Простой человек просто не прошёл бы в один из пяти Колледжей, где учащийся получает даже не стипендию, а зарплату.
Когда же мы познакомились? Точно после волны. В парке за университетом ещё стояли палатки переселенцев. И после Черноголовки. Я не хотел приезжать во второй раз, но Москаль-Ямамото уговорил – было достаточно подписать какие-то бумаги, предъявить удостоверение желтокрылого и отхватить трёхкомнатную квартиру в Асибецу. Бумаги я не очень запомнил. Зато помню, как бродил по городу, достаточно пьяный, и понимал, что теперь у меня тоже нет ни дома, ни судьбы, ни прибежища. Даже в лицейском общежитии наши комнаты занимали другие.
Так устроена цивилизация. У птиц и у зверей есть норы и биоценозы. А человек – без места, некуда ему пойти.
Всё это я помнил. А как мы познакомились с Настей – забыл. И как долго мы были вместе – тоже забыл. Можно, конечно, восстановить, если достать календарь и калькулятор.
Потом я уехал доучиваться в Новосибирск (или Новосумбурск, как называл его мой однокурсник Аэробушек). А когда я вернулся, мы переспали в последний раз и разъехались – я в Асибецу, поближе к Штырю, а она в Хакодатэ. Чувство пересохло, как канал на рисовом поле, когда опускают шлюз.
И вот я по прежнему техник инженерной службы, а она уже капитан катера береговой охраны. Что не удивительно – она умная девушка, просто без заморочек.
Интересно, откуда они знают о нашем романе? Я перебрал варианты и выбрал самую простую модель: от Антона Кэндзабуровича. Надо спросить, хотя он всё равно не признается.
Я подошёл к “Александре Коллонтай”. Яхта оказалась стандартным малым патрульным класса Такацуки с положенной красной S на борту. Трап был опущен. Похоже, на яхте ждали гостей.
Я поднялся, мягко прошёл по палубе и скорее по рабочей привычке заглянул в иллюминатор.
Настя лежала на тесной откидной кровати, её круглые груди с розовыми сосочками двигались в такт дыханию. А между обнажёнными бёдррами пристроилась низкорослая девушка, тоже голая, и в коричневой фуражке на прямых и длниных чёрных волосах. Насколько я мог разглядеть, низкорослая была японкой.
Полуприкрытые глаза Насти блестели от удовольствия. Я уже хотел отпрянуть, но тут её веки поднялись, и стало ясно, что она всё заметила.
Балчуг выдохнула, поднялась на локте и другой рукой потрепала подружку по фуражке. Японка оторвалась от лакомства, что-то сказала в ответ. Последовал неслышный разговор. Личико японки ощутимо осунулось, а движения стали жёстче. Она склонилась к Насте и крепко её обняла.
Я отступил к трапу и приготовился ждать. Но дверь каюты отворилась сразу же.
Оттуда показалась голая Настя с бушлатом на плечах.
– Давай, заходи,– сказала она хриплым голосом,– всё вас приглашать надо.
Я спустился по шатким ступеням. Балчуг пошлёпала в душ, а голая японка в форменной фуражке так и стояла посередине комнаты, вытянувшись по стойке смирно. Ростом она с мою ученицу Ясуко Отомо, и подбритые подмышки и лобок только добавляют ей невинности. Но лицо жёсткое и взрослое, а на фуражке медный значок в форме крабика.
Значит, я попал.
Она держалась сугубо официально и делала вид, что сейчас на работе. Но без одежды это непросто. Так что лицо было красным, как фестивальный фонарь, а чёрные глазки метали молнии.
– Это вы товарищ Шубин?– спросила она. Голос ломался.
– Да,– я подаю красный конверт,– вот моё извещение. Я прибыл для опознания.
– Благодарю,– краболовка взяла конверт и достала стандартное письмо – как будто мне был смысл его подменять. Просмотрела и вернула обратно в конверт. Помешкала и спрятала конверт себе под фуражку.
– Лейтенант Накано Сидзуки,– представилась она,– уполномочена сопровождать вас для опознания и допросов.
– А вы с Настей… подруги?– я понял, что не знаю правильного жаргонного слова.– Или я просто отвелёк вас от исполнения служебных обязанностей?
– Это закрытая информация. Позвольте!
Лейтенант Накано Сидзуки прошлёпала по холодному рифлёному полу к душевой. Осанка у неё была выше всяких похвал. Да и попка вполне ничего.
Я поставил чайник.
Спустя пять минут они вернулись. На головах – чёрные флотские полотенца с красной звездой. У Накано поверх полотенца нахлобучена всё та же фуражка.
Разговор за чаем сперва буксовал. Лейтенант Накано Сидзуки очень хотела обсудить вечерние новости, а я уже четвёртый месяц их не смотрел.
Американцы что-то замышляли. Подтянули к Иокогаме Шестой Флот якобы для учений во Внутреннем Море, требовали от руководства Японской Социалистической Республике легализовать сторонниов объединения из Униты и всячески пытались сорвать подписание договора с Китаем.
Это что-то значило, но наедине с двумя голыми девушками я не мог сообразить, что именно.
Лейтенант Накано Сидзуки натянула форменные штаны и китель, подвязала галстук.
Я надеялся, что меня прокатят на штатной “Ямахе”. Но лейтенент заявила, что не будет тратить на меня бензин и мы, словно школьники, покатили в трамвае.
Центральный госпиталь расположен на остановке Тюобён. Но в последний момент лейтенант решила проехать ещё одну, до Горё-какукоэн
– Зачем?
– Там кондитерская!
После двух рогаликов с отличным шоколадом жизнь моё положение стало казаться совсем недурным. Я пока не под арестом, и уже успел побывать в маленьком приключении. Это не должно оказаться слишком опасным. Москаль-Ямамото тоже был на допросе, и, несмотря на все свои махинации, благополучно вернулся к работе.
– Если не секрет, зачем меня вызвали?
– Человек умер.
– А что за человек?
– Мы вызвали вас для его опознания.
– И как вы угадали, что я смогу его опознать?
– Это закрытая информация.
Мы прошли через основное здание Центрального Госпиталя, как нож через масло. Накано прекрасно орентировалась в этом стерильно-белом лабиринте коридоров, лестниц и регистратур. Похоже, для неё это было не первое, и даже не десятое подобное дело.
Мы вышли во двор, обогнули корпус и оказались перед малозаметным двухэтажным домиком из красного кирпича. Судя по фасаду, он помнил ещё те времена, когда Япония была единой империей.
В прозекторской очень чисто и тихо. Старомодные гранитные столы пахнут дезинфекцией. И дежурный, и безмолвные санитары – сплошь японцы. Наверное, здешние должности передают по наследству.
– Q-57,– говорит краболовка. Даже форменные белые бахилы кажутся на её ножках частью обязательной униформы.
Тело выехало из шестиугольной ячейки холодильника. На скукоженных пальцах ног сильно отросли ногти. Санитар без предупреждения стащил простыню с головы.
Я посмотрел. Это оказалась не так страшно. Потому и не предупредили, что в таком виде он не пугал.
– Вы знаете этого человека?
Можно было не наклоняться – всё ясно и так. Побородок, виски, чёлка – такие же, как я увидел в первый день саппорского лицея. Только немного выросли и кожа теперь сухая.
Для порядка я склонился над знакомым лицом. Оно так и застыло в немом удивлении.
– Узнаю. Это он.
– Что за “он”?
– Мой друг по Лицею. Судя по обстановке,– я вдохнул морозный воздух из камеры холодильника,– покойный.
– Назовите имя и род занятий опознанного вами друга.
– Григорий Пачин. Я не зню, чем он сейчас занимается.
Краболовка сделала рукой знак. Я не успел разглядеть, какой.
Санитар щёлкнул мышкой и Пачин уехал обратно ячейку.
– Как вы познакомились?
Я не выдержал.
– Хватит! Это всё есть в моём личном деле!
– Прежде, чем ехать сюда,– сказала краболовка,– я запросила центральный архив Саппоро. Правоохранительные органы не располагают его досье. Человек, которого вы назвали Григорием Пачиным, ни разу не привлекался к ответственности.
Мне казалось, что она врёт. Но неясно, зачем.
– Мы познакомились в первом математическом лицее Северное Сияние.
– В каком году это было?
– Это был 1992. Мне исполнилось четырнадцать, когда я поступал.
– Вы помните обстоятельства знакомства?
– Мы оказались в одном классе. Можете проверить по спискам учеников. Мы жили в общежитии, наши дела точно остались в архиве.
– Продолжайте. Вы учились в одном классе. Что далее?
– Потом мы все поступили в Новосибирск. Все четверо.
– Четверо?
– Простите…
– Вы упомянули себя и покойного Григория Пачина. Но кто были остальные двое?
– Это не важно.
– Это важно. Кто были остальные двое?
Я молчу. Краболовка вышла из холодильной и зашагала в конец коридора, к чёрной двери без номер. Руки у неё были в карманах.
Я тащился за ней.
У неё оказался свой ключ. За дверью – тесный кабинетек, куда еле-еле поместились стол и два стула. Окон нет, и кажется, что ты очутился в подвале.
Я сел спиной к двери и понял, что уже не выдерживю.
– Остальные двое – это Такэси Ватанабэ и Антон Москаль-Ямомото,– сказал я,– Последнего вы уже допрашивали. Я не понимаю, зачем эти вопросы.
– Моя обязанность – сличить все версии.
– Можете считать, что Москаль-Ямамото сказал вам всё, что мог сказать я. Мы всё равно были вместе, я не думаю, что знаю о покойном что-то, чего не рассказал он. И я не думаю, что он вас дурил сознательно. Запишите это в протокол – и оставьте меня в покое!
– То есть история про центрифугу – это тоже правда?
– Что за история про центрифугу?
– Давайте вы всё-таки ответите на мои вопросы. Покойный Пачин поехал вместе с вами в Нобосибирск верно?
– В Новосибирск.
– Приношу свои извинения. И что случилась дальше?
– Мы учились все четверо. Потом случилась авария. После неё наши пути разошлись
– Какая авария имеется в виду?
– Волна.
– Простите?
– Я имею в виду аварию во время испытаний на Башне. Это случилось в 1996 году.
– Я помню эту аварию. Скажите, покойный Пачин присутствовал на Хоккайдо в момент аварии?
– Нет. Он остался в Академгородке.
– Где расположен Академгородок?
– Это возле Новосибирска. Там было наше общежитие.
– Что случилось потом?
– После аварии Пачин сказал, что не может это оставить и попытался устроится волонтёром. Ему дали академический отпуск, разрешили всё пересдать. Через год, когда я сдавал государственные экзамены, он, насколько я помню, бросил университет уже окончательно.
– Вы знали, что он вернулся на Хоккайдо?
– Не знал.
– Он интересовался политикой?
– Нет.
– Таким образом, его желание поехать в Югославию и принять участие в гражданской войне было вызвано не политическими причинами?
Я сглотнул. Её холодные глаза, казалось, смотрели мне в самое сердце.
– Я ничего об этом не знаю. Он не говорил ничего такого. А если и говорил, я не предал этому значения. Ну, вы понимаете, как это бывает? Он всегда с кем-то спорил, мы не обращали на это внимания.
– Понимаю.
– Ещё вопросы?
– Да. Были ли среди друзей покойного люди, которые бы интересовались политикой.
– Таких не помню.
– Я вам помогу. Например, ваш общий друг Антон Кэндзабурович Москаль-Ямамото состоял в Национал-Большевистской Партии Эдуарда Лимонова. А потом вступил в ЛДПР.
– Это не больше, чем шутка. Антону просто интересно, возьмут ли его. Я не знаю. Что он вам наплёл. Но я его друг, можете мне поверить. Я хорошо знаю Антона. Это не больше, чем ещё одна шутка.
Краболовка щёлкнула в кармане диктофоном.
– Благодарю за содействие,– сказала она.
– Хон де ии…
– Куда вы намерены отправиться сейчас?
– Домой, в Асибецу. Куда же ещё?
– Я полагаю, что вы могли бы отправиться в Саппоро.
– Зачем?
– У вас пересадка в Саппоро. Вы могли бы погулять по столице.
– Я знаю. Но в вашем же ведомстве мне посоветовали этого не делать.
– Обстоятельства изменились. Скажите, вы любите крабов?
– Они хорошие.
Краболовка подошла к двери и взялась за ручку.
– В Саппоро, за Ботаническим Садом, в одном здании с отелем Яёй, есть превосходный ресторан Банкири. Там подают бельгийские вафли и изумительных жареных крабов в сладкой панировке. Если вы купите билет и сядете на ближайший поезд,– она посмотрела на часики,– то часов в восемь успеете там отужинать.
Интересно, а если я приеду в этот Банкири и закажу вместо крабов суп-мисо – у мен получится отвертеться?
– Вы поедете со мной?– наугад спросил я.
– Я буду сопровождать до вокзала,– краболовка достала пачку синих “Peace” и затянулась,– Инкогнито, разумеется. Но поедете вы один.
– Почему?
– Это закрытая информация.
– А что, если я откажусь? Может, мне не хочется играть в ваши шпионские игры. Сейчас поеду на вокзал, куплю билет до Саппоро, а там пересяду на скорый до Асибецу. Что вы на это скажете?
– Это будет крайне неосмотрительно, товарищ Шубин.
– И вы вызовете меня снова?
– Это не так, товарищ Шубин. Мы будем действовать другим способом.
– Получается, за неявку в ресторан меня накажут?
– Это так, товерищ Шубин.
– Какое же наказание предусмотрено за саботаж жареных крабов?
– Это также закрытая информация, товарищ Шубин.
И открыл дверь
По стёртым ступенькам мы поднялись к дежурному. Тот без единого слова выпустил нас на мокрый асфальтовый двор.
4. Когда Камифурано был ещё жив
2 августа 1992 года
Японская Социалистическая Республика (Хоккайдо)
Центр острова, закрытый город Асахикава-12 (он же Камифурано)
Поезд гремел вдоль побережья. Справа – стена лопухов, серая полоска шоссе, а дальше – голубой простор залива Утиура. Слева поросшая лесом гряда холмов. Иногда проскакивают городки с рифлёными плоскими крышами.
Я пытался вспомнить покойного.
Как он погиб, мне было всё равно. Рано или поздно Москаль-Ямамото это узнает и сообщит. Или скажут по новостям. Разве что любопытно, где его и как его похоронят? Будет ли это православный обряд или буддистский? Я не знал, на какой из религий он остановился.
Похоже, Воробьёва значила для меня больше чем Пачин. Потому что мне вспомнился не новосибирский период нашего знакомства, а лицейские времена, когда мы жили на Саппоро, а будущее казалось пусть не безоблачным, но интересным.
Первый день наших первых летних каникул. Пачин стоял на пороге со стопкой листовок и громко возмущался. Москаль-Ямамото рядом, руки в карманах, с сумкой на ручной тележке. Он, как обычно, высмеивал.
– Ты что, японцем заделался?– Антон Кэндзабурович почесал живот под рубашкой.– А ну-ка, предоставь родовую книгу.
– Я демократ. А ты только и умеешь, что умничать!– одна рука Пачина жестикулировала в сторону Москаля-Ямамото, а вторая размахивала листовками.– Ты бы лучше не языком, а мозгами пошевелил? Вот сколько русских специалистов на Хоккайдо? Несколько десятков тысяч, верно?
– Двенадцать тысяч согласно штатному расписанию. Но ты креолов не посчитал.
– Не важно. На почти пятимиллионном острове Хоккайдо – двенадцать тысяч русских. И в каждой школе второй язык – неприменно русский. Не немецкий, не английский. Не говоря о языке коренных жителей, народа айну.
– А что, айну кто-то обижает?
– А вот если бы твой язык запретили – ты бы обиделся?
– Но тащемта ты это и хочешь сделать.
– Никто не собирается ничего запрещать! Просто русский язык занял слишком много места. Он везде! Нужны и другие. Например, где хоть одна школа, где вторым языком был бы язык айну? Ни в Саппоро, ни в Немуро, ни в Вакканай, ни в самой глухой деревне вы не найдёте такой школы. Понимаешь? Нигде! Айну по прежнему угнетены.
– Причём угнетены настолько, что один из них вторым секретарём в ЦК заседает.
– Это не равноправие. Это советская национальная политика.
– Вот! А было бы равноправие, он бы так и собирал мусор в родной Ивамидзаве.
– Мы должны бороться за права меньшинств,– Пачин, не переставая говорить, попытался сунуть листовки двум девушкам из выпускного класса,– Которые угнетены.
– Лучше бы ты за православие боролся,– Москаль-Ямамото звенул и сощурился на солнце,– Сейчас это модно. Батюшки каждый день по телевизору выступают.
– С православием всё в порядке,– заявил Пачин,– Есть соборы в Саппоро и Хакодатэ, местные церкви, всё всегда открыто и службы идут. Там бывают партийные люди и посещение не заносят в личное дело.
– Но ты сам туда не ходишь.
– Я демократ и сам решаю, куда не ходить! Церковь прошла через годы террора и добилась права учить тому, что считает нужным. Она больше не под угрозой. А вот культура Хоккайдо – под угозой! Даже сейчас, в девяносто втором году, она почти что ещё одна республика Союза, вроде Монголии.
– Веришь – меня устраивает!– Москаль-Ямамото усмехнулся.– Пусть хоть совсем подсоединится. Я целиком за это. Будем на большую землю без разрешительных ездить
– Ты великорусский шовинист…
– По фамилии Москаль-Ямамото. Типичная фамилия русского шовиниста. Хотя, после Шатуревича и Вандервелзина я уже ничему не удивляюсь.
– Это будет конец!
– Это будет как минимум удобно. Стал вот Карафуто обратно Южным Сахалином – и ничего не закончилось.
Москаль-Ямамото был очень типичным порождением той эпохи излёта Перестройки, когда стало ясно, что Советский Союз устоит – как минимум, в этой вселенной эвереттового макроконтинуума, но никто толком не знал, ни что делать, ни за что держаться. Даже в лицее мы учились скорее по инерции.
Взбесившиеся по случаю отмены цензуры журнали заразили читающих жаждой спорить. А люди хоть и начитанные, но циничные (Москаль-Ямамото в свои четырнадцать был именно из таких) быстро научились над читателями журналов издеваться.
Тогда я слишком много учил математику и потому не мог понять – почему одним и тем же способом можно на одних и тех же фактах можно доказать совершенно противоположенные вещи? И я даже помню, что слушая это нагромождение аргументов, я пытался установить, можно ли выстроить такую систему посылок и выводов, чтобы получилось что-то, где оба этих взгляда на мир сошлись? Наверное, это доказывается через одну из многозначных логик, что живут в зелёном пособии Карпенко…
А потом я понял, что тут не надо никакой логики. Даже журналы читать не надо. Надо достаточно внимательно слушать, что говорит взбудораженный, а потом говорить, что ты думаешь прямо наоборот. И он будет кипеть, как забытый чайник, пока крышечку не сорвёт.
– …Лучше стану буддистом,– заявил Москаль-Ямамото.– Надо спросить у Ватанабэ, как это делается. Успеть, пока ещё разрешают.
– Мы не будем ничего запрещать!– тут Пачин не выдержал и повернулся ко мне,– Нет, ну лучше ты ему объясни. Я уже замучался. Начитался глупостей непонятно где и теперь…
– У вас и начитался,– подал голос Москаль-Ямамото.
Пачин обернулся, чтобы ответить. Помолчал и опять повернулся ко мне.
– Ты пойдёшь на митинг,?
– Какой митинг?– я и правда не знал
– За возрождения языка айну. Всё уже согласовано! Послезавтра, на площади перед мэрией. Вот, читай.
– А ты что, сделался айну?
– Я буду там от русских. Которые настроены про-айнуски.
– Ты месяц назад за объединение Японии был,– напомнил Москаль-Ямамото.
– Одно другому не противоречит! Права айну необходимо отставивать и в объеинённой Японии!
За оградой пустого школьного двора – район частной застройки. Двухэтажные коттеджики на две семьи с крошечными окошками. Между мусорных баков чёрная “Субару”, накрытая синим полиэтиленом, – из такого делают мешку для мусора.
Всё это как-то слишком уныло, чтобы найти путь к новой жизни через права для айну и прочую конституцию.
– Извини, мы на всё лето уезжаем к Башне.
По лицу Пачина пробежала растерянность. Кажется, на целую секунду он смог понять, что если не образумится, то кончит как его дядя – безвестным кухонным диссидентом, с подшивкой пыльных журналов, папками самиздата на шкафу и старым холодильником Рига, в котором хранится типовой натюрморт: уже совсем затвердевший сыр, дешёвый жгучий красный перец и бутылка шмурдяка производства Абхазии…
Тяжёлая, разделанная под орех парадная дверь выпустила Алину Воробьёву.
Сначала ты замечаешь её лицо – внимательные серые глаза и умную, ироничную улыбку и каштановые волосы, остриженные до плеч и аккуратно подвитые на краях. Причёска достаточно официальная для школы и достаточно стильная, чтобы явиться на любое светское сборище. Тонкие плечи и плотное тело, худое, но выносливое.
Да, она была замечательная. И фон из кряжистых черноволосых японок с раскосыми громадными глазами только усиливал её очарование. Чистая и деликатная, она словно не замечала, что грудь под свежей зрустящий блузкой уже сформировалась, а юбка отутюженная, как для модельных съёмок, великолепно выделяет длинные мускулистые ноги.
Форменный галстук по случаю каникул завязан в бант.
– Алина,– Пачин шагнул к неё,– А что ты думаешь о ситуации с айну в нашей стране?
– Я ничего в этом не понимаю!– очаровательная улыбка. Но шаг она сбавлять не стала. Спустилась с лестницы и пошла к воротам.
Мы с Антоном последовали за ней. Москаль-Ямамото катил тележку.
Возле школьных ворот Алина обернулась. Пачин по прежнему стоял на крыльце и раздавал листовки. Но если их и брали, то только на самолётики и прочее стихийное народное оригами.
– Когда я его в первый раз увидел,– сказал я,– он читал “Общую теорию множеств” Френкеля и Бар-Хиллела. Ту самую, фиолетовую, которую Есенин-Вольпин переводил, когда из дурки выпустился. Там ещё комментариев переводчика больше, чем текста самой книги.
– А ты сам читал? Интересно?
– Нет. Я увидел и подумал, что он гений.
– А что ты думаешь теперь?
– Теперь – не знаю.
– Наш Гриша любого занудит до смерти,– заметил Москаль-Ямамото,– Лучше бы гомосексуализмом увлекался!
Воробьёва посмотрела на него, как на таракана. Антон сделал вид, что не заметил.
Лето вступало в свои права, вдоль канала цвели репейники, и по дороге к вокзалу мы благополучно забыли и о Грише, и о всех на свете айну.
Вокзал в Саппоро ещё не успели перестроить в теперешний торговый центр. На восточной стороне уже торчал новый универсам, похожий на ксилофон, который положили на бок, а со стороны метро было всё перекопано. Обречённое трёхэтажное здание вокзала взглянуло на нас закопченным фасадом с четырёхметровым барильефом: Рабочий, Рыбхозница, Учитель и Школьница.
Алина отошла к кафетерию. И я решился.
– Сдай тележку в багаж.
– И не подумаю!
– Не прикидывайся! У тебя там реактивы.
– И что? Они совсем безопасные. Если их не пить, разумеется.
– Но ты их украл.
– Они списаные.
– Они стояли в ящиках во дворе института. И ты их просто взял. А спишут как найдут недостачу, при инвентаризации.
– Ярэ-ярэ, какая научная щепетильность. Ну спишут, и дело с концом.
– Просто когда-нибудь это плохо кончится.
– Вот кончится, там и посмотрим.
– Я просто не хочу, чтобы с ней что-то случилось.
Тут вернулась Алина с мороженым на троих. И мы пошли занимать места.
Росомаха тогда ещё не ходила, и мы тряслись на старенькой синей Гусенице в пять вагонов шестьдесят третьего года выпуска.
Сейчас, уже в другом поезде и даже на другой ветке, до меня дошло, как сильно я ошибался. Прошло каких-то семь лет, – и вот Воробьёвой нет с нами, а Пачин лежит в ячейке бюро судебной медицины города Хакодатэ. Интересно, как его туда занесло? Он же в Саппоро жил.
Поезд уносил нас вглубь острова. Вокруг был один из тех чудесных летних дней, когда сидеть дома – настоящее преступление.
За липкими деревянными рамами пробегали поля, лесополосы и редкие посёлки с удивительно русскими теплицами и кирпичными домиками. Небо сияло. А пахло почему-то цветущими мандаринами.
Городок встречал нас крошечной станцией с пузатыми зелёными иероглифами на фасаде. Переход над путями накрыт облупленными белыми досками. За ним начинался Камифурано, он же Асахикава-12 – двухэтажные домики и гаражи из рифлёного железа.
Офицерский городок – на южном краю, за Симати. От мэрии его уже видно – квадратный квартал совершенно советских пятиэтажных хрущёвок похож на серую бетонную крепость.
Родители были на работе. Я открыл дверь квартиры своим ключом.
Когда сняли ботинки, я немедленно заявил, что не отпущу их, пока не отведают пирог по моему фирменному рецепту. Поставил чайник, смешал тесто для манника и задвинул его в духовку.
Потом трогал старые обои и удивлялся – почему после Саппоро родное жилище кажется таким тесным? Не выдержал и распахнул балконную дверь.
Так вышло, что балкон был в стороне Башни. Она была всё такой же тонкой, серебристой и близкой, какой казалась из Саппоро. Наш дом стоял посередине квартала, многоэтажки загораживали горизонт и казалось, что Объект-104 торчит прямо за седьмым домом.
– Надо же,– Алина протянула руку, словно хотела её коснуться,– Она здесь у вас точь-в-точь такая же, как в столице. Даже толще не становится.
– Всего лишь оптические эффекты,– отозвался Москаль-Ямамото,– Её даже с той стороны пролива, из Аомори видно. Туда теперь туристы приезжают. Можно яблок поесть и заодно на башню полюбоваться.
– Это так странно…
– Странность – это хорошо,– сказал я,– Раз мы чего-то не понимаем – значит, наука знает, в какую сторону надо работать, что исследовать, какие гипотезы выдвигать. На что деньги просить, кстати, тоже теперь знает. Можно сказать, мы наступили природе на хвост. А значит, мы скоро поймём, почему башня так работет – и заодно сотню других вещей.
Тогда я не знал, что пройдёт несколько лет – и Объект-104 можно будет увидеть из Токио и Владивостока. Но понимания от этого не прибавилось.
Но мне только испонилось пятнадцать, я был не просто глуп, но ещё и наивен. И поэтому пообещал:
– Завтра я покажу тебе нашу учебную лабораторую.
Алина захлопала в ладоши.
– Менкой!
И даже Москаль-Ямамото посмотрел с одобрением.
Когда я доставал из духовки манник, вернулись родители. Не помню, что их больше обрадовало – пирог или Воробьёва. Но они точно мной гордились. Единственный сын вернулся из Саппоро не с пустыми руками.
Пирог получился как надо – с нежной мякотью из манки и сладкой хрустящей корочкой. За чаем Алина осмелела и спросила отца, правда ли, что его зовут Уран.
– Совершенно верно,– отец заученным движением показал пропуск,– Имя редкое, признаю. Но не удивительное. Я, можно сказать, в одном ряду с Радием Фишем и Гелием Дугиным.
Воробьёва легла спать в моей комнате, а мы с Москалём-Ямомото расположились на кухне. Хоть и не японская, квартира с появлением девушки стала очень тесной. Сначала хотели поставить раскладушку. Но потом вспомнили, что мы в северной, но Японии и поступили просто – выдворили в коридор все стулья и легли на полу. Как привыкли в общежитии.
Москаль-Ямамото начал рассказывать про очередную хитрую махинацию, а я, как сейчас помню, задумался – а куда он дел тележку-кравчучку с сумкой, где спрятан два бидона дефицитных реактивов?
По идее, должен был оставить в прихожей. Но я не помнил, чтобы он там что-то оставлял. И родители ничего не заметили, – или не обратили внимания? Вот будет умора, если он их забыл в поезде… Хотя нет, какая тут умора – мы же в режимной зоне. Когда проводник будет идти по общему вагону, он заметит забытую сумку. Сначала захочет заглянуть. Но тут же вспомнит, что мы в зоне особого контроля и будет действовать по инструкции – известит начальника позда и останется дежурить у вагона, пока не прибудет вокзальная охрана. Поезд отгонят в депо и объявят по громкой, что рейс отменён, а билеты действительны для следующего. В депо тем временем доберутся кинолог с собакой, сапёр, ещё какое-то люди и кто-то из краболовов. Когда сумку, наконец, вскроют, тут же возникнет куча вопросов, кто вёз тележку, его особые приметы, на какой станции он сошёл…
На этом месте я не выдержал.
Монолог Антона уже сменился звонким храпом, но я всё равно опасался его разбудить. Очень медленно, словно кот, который решил сбежать из питомника, я поднялся с пола, перешагнул товарища и пробрался в коридор. Тьма возле выхода была кромешная. Я минут пять щупал воздух, пока пальцы, наконец, не нашли пластмассовую ручку той самой тележки.
Я решил, что первым делом с утра скажу Москалю-Ямомота забрать тележку себе домой. Сам украл – пусть сам и выкручивается.
Уже повернулся, чтобы вернуться назад – но тут в санузле спустили воду, дверь отворилась и мимо меня прошла Воробьёва, одетая лишь в майку и трусики. На меня дохнуло слабым ароматом цветущих мандаринов.
Видимо, ей приспичило, когда она уже засыпала. Я успел разглядеть её длинные, сильные, великолепно белые ноги и предположить, что спит она без лифчика и майка одета на голое тело.
Даже открытый купальник – это всё-таки публичная одежда. Самая интимная – это то, как мы одеты, когда отходим ко сну. Поэтому полуодетые сонные девушки так соблазнительны.
Вернулся на кухню, лёг на пол и перед сном успел решить, что после Башни мы неприменно поедем назад, на побережье. Посетим пляж Исикари, позагораем. Я увижу её в купальнике и смогу сравнить. Надо успеть поймать ещё один из семнадцати дней в году, когда на Хоккайдо царит ровная солнечная погода. А наука подождёт.
Наутро мы доели пирог и решили проведать Объект 104. Тут возникла заминка – униформу лицея могли опознать. Пришлось переодеваться как на дачу, в старые майки и штаны со следами от краски. Воробьёвой достались отцовские штаны, которыми она осталась очень довольна.
Мы прошли мимо сосновой рощицы, свернули возле старшей школы, похожей на три белые коробки из-под обуви – и впервые за всё путешествие увидели подножие башни, чёрные страховочные тросы и десяток башенных кранов, похожих на серебряных журавлей.
Вы вышли на шоссе и зашагали вдоль кукурузного поля. У полукруглого синего ангара свернули направо и вышли к мосту с воротами и турникетом для пешеходов. Дальше только по пропускам.
Москаль-Ямамото остановился и посмотрел с любопытством. Я как ни в чём не бывало прошёл вперёд и пикнул своим. Потом спохвотился и достал из другого кармана пропуск на Воробьёву в потёртом кожаном футляре.
Дежурный сличил фотографии и кивнул. Я пикнул по блямбе и турникет пропустил Алину. Она явно не понимала, что происходит.
За ней, гордый, как гусь, прошествовал Москаль-Ямамото.
За мостом – опять поля, уже картофельные, и домики хозпостроек с коническими бочками. На поле тарахтит и машет красными лопастями картофелеуборочный комбайн. К потному лицу липнет сухая трава.
– Откуда у тебя мой пропуск?– спросила Воробьёва.– Или нет, спрошу точнее. Откуда вообще взялся пропуск на моё имя?
