Александр Мирлюнди
Минотавры за кулисами
Анри вжался в дверной косяк.
– Что случилось? Почему молчишь?
– Хрмм..Хввв… – Генрих издавал странные звуки, бегая глазами по комнате, то ли боясь смотреть на Иру, то ли вспоминая, что он хотел сказать.
– Боже! Генрих! Ты обезумел?!
Генрих собрался, снова набрал в грудь воздуха и запричитал:
– Жираф… Жираф пропал…!
– Какой жираф?!
– Из московского зоопарка! Ирка, ты понимаешь, какая это потеря?!
Ира хотела сказать, что буквально вчера она была в зоопарке до встречи с Анри, но тот перебил ее на полуслове.
– Жираф.. Лучший жираф Москвы! Лучший жираф России! Лучший жираф вселенной! Что же теперь будет со всеми нами?!
– И что же делать, Анрюшечка?!
– Что делать-что делать? Искать его, вот что делать. Одевайся, каждая секунда дорога.
На поиски жирафа Ирина вышла буквально через несколько минут. В белом платье в синий крупный горох «а-ля 60-ые», босоножках и с небольшим макияжем.
– Куда пойдем? – потупив чуть подведенные глаза, спросила Ирина.
Анри долго смотрел на нее. Затем склонил голову набок, очевидно, любуясь на нее под другим углом.
– На кладбище! – медленно произнес он.
На могиле Люсьена Оливье жирафа не было. Возле могилы доктора Гааза, как ни странно, тоже. Даже возле могилы любимой балерины Сталина жирафа тоже не было. Более того, даже возле фамильного склепа Эрлангеров жиража не наблюдалось…. Хотя где еще быть жирафу, как ни у фамильного склепа Эрлангеров?!
Анри повел Иру к «Острову мертвых», резонно решив, что жираф отошел от склепа полюбоваться отреставрированным надгробием с прекрасной мозаикой на сюжет известной картины Бёклина. Но там жирафом даже не пахло…
– Может, он за надгробием спрятался? – предложила Ирина.
Анри долго искал за надгробием. Через некоторое время вылез.
– Его здесь нет.
– Что-же делать? – Ирина от отчаяния заломила трагически руки.– Извините, вы случайно не видали здесь жирафа? – истерически спросила она у проходящего мимо работника кладбища, азиата с родимым пятном на шее и метлой.
Азиат посмотрел с ужасом на Иру, расширив свои раскосые глаза, и куда-то быстро поспешил.
Ирина закрыла лицо ладонями.
– Все пропало… Жираф ушел и больше не вернется. И с чего ты взял, что он спрятался на кладбище?
– А где-же жирафу быть, как ни на кладбище? – Анри взял Иру под локоть. – Ведь здесь так хорошо учить роли…
Поиски продолжались.
– Яуза! -представил Анри Ире тот ручей, что виднелся из окна общаги.– Потрясающая, волшебная речка, не замерзающая и при минус 22 по Цельсию.
– Пиздец какой-то… – вздохнула Ира.
Возле Яузы жирафа не было.
Пошли дальше, в сторону центра, поминутно спрашивая у прохожих, не видели ли они жирафа. Прохожие в лучшем случае улыбались, но чаще, переспросив, махали на них рукой, и шли дальше по своим делам. Москвичей было не удивить такими вопросами. Они привыкли к сумасшедшим.
– Господи, какое равнодушие! – возмутилась Ира на пол-улицы.
Узнав, что в Елоховском соборе крестили Пушкина, Ира сказала, что Пушкин тоже в чем-то частично жираф, так как корнями из Африки.
Анри согласился.
Стало нервозно. Жирафа нигде не было…
Не было жирафа и возле Садового
На Покровке стал бить озноб. Ирина сжала сильно-сильно руку Генриха и шла бледная, что-то нашептывая под нос. Анри был не в лучшем состоянии, но держался. Их стали мучить страшные фантазии на тему предполагаемой судьбы жирафа. Они делились ими друг с другом и ужасались. Им казалось, что жирафа вывезли в Сибирь и пашут на нем целину. Что жирафа похитили поклонники Сальвадора Дали, облили его бензином и подожгли. Также казалось, что…
«Хватит!», -застонала Ира, не в силах выслушивать еще одну версию…
Время от времени им казалось, что где-то в глубинах переулков «элегантнейший бродит жираф», и они с криками бежали туда… Но то, что казалось им жирафом, оказывалось деревом, красочной вывеской, бадминтонной ракеткой, забытой на тротуаре, а то и вообще каким-нибудь банальным фольксвагеном…
Поиски отняли много сил. На Китай-городе они подкрепились чебуреками в чебуречной. Анри предположил, что чебуреки, не исключено, могут быть из жирафа. Ира унижающе посмотрела на Анри и сказала, чтоб он больше так не шутил. Затем попросила заказать еще парочку.
На Лубянке жирафа тоже не оказалось. Зато там был Маяковский.
Человек лет сорока пяти, в пиджаке, отдаленно напоминающий поэта революции, плохо декламировал хрестоматийные, надоевшие всем стихи про то, что «я достаю из широких штанин», и предлагал сфотографироваться с ним за сто рублей, или хотя бы за полтинник. Ира и Анри не могли пройти мимо.
– Владимир! – протянул руку «Маяковский».
– Лиля! – представилась Ира.
– Осип! – назвал себя Анри.– Ну что, будем жить вместе?
– Я не против, – вяло согласился поэт, – только у меня жена совсем охуела. Если меньше трех тыщ приношу за день, пить запрещает. Где, говорит, сволочь, твои принципы? А мне похуй… У меня, как у Агутагавы, нет никаких принципов, а есть только нервы. Дайте сто рублей и фотографируйте сколько угодно. Или хотя бы пива купите!
Зашли в кафе. Купили три кружки пива. Одну дали «Маяковскому».
– Вы жирафа не видели? – с надеждой спросила Ира.
– Кого я только, блядь, не видел! -сказал поэт, рыгнул и поставил пустую кружку на столик.
Поиски продолжались.
Возле фонтана напротив Большого театра у Иры от нервов и расстройств заболела нога. Генрих, как настоящий рыцарь, нес Иру на руках до Красной площади, где нога, слава Богу, прошла.
Но и на Красной площади их поджидало разочарование… Они несколько раз обошли собор Василия Блаженного, зашли в ГУМ… Нигде жирафа не было… Но была еще надежда на Мавзолей.
Отстояв большую очередь, Анри и Ира торжественно вошли в полутемное помещение…
– Отвечай, сукин сын, где жираф? – грозно спросила Ира у лежащего за стеклом тела.
Ответа они, увы, так и не получили…
На Тверской Ирина сказала, что силы покидают ее, и предложила ехать в зоопарк, чтобы получить «более четкие инструкции и координаты». Что за инструкции и координаты, Анри понятия не имел, но поймал такси.
В зоопарке Ира первым делом повела Анри на «место преступления», сказав, что беглец или воры оставили следы и улики, за которых можно зацепиться.
Анри был в зоопарке первый раз, отвлекался то на какого-то моржа, то на тигра-альбиноса, то на птицу-секретаря и удивлялся, откуда так хорошо Ира знает топографию данного живописного места.
Не доходя до вольеры с жирафом, Ира закричала от радости. В вольере, что-то жуя и улыбаясь, стоял жираф!
Сил на проявление эмоций уже не было… Анри и Ира медленно сели на тротуар и заплакали… К ним подходили, спрашивали, не помочь ли чем, они поднимали головы с радостными заплаканными лицами, улыбались и снова плакали. Люди, словно разделяя их радость, что жираф вернулся, тоже улыбались и отходили…
Затем Анри и Ира долго молча ходили, взявшись за руки, по зоопарку, проверяя, все ли животные на месте.
Все животные, вроде, были на своих местах…
Вдоволь накатавшись на троллейбусах, уже на закате приехали на Электрозаводскую. Ира, зардевшись, протянула Анри подарок – украденный в общественном транспорте молоточек для разбивания окон в экстренных ситуациях. Анри был польщен. Польщен и, как-ни странно, в чем-то обижен. Обижен на то, что не он до этого додумался…
До общаги пошли пешком. Ира сняла босоножки, с наслаждением наступая и ощущая неостывший, теплый асфальт босыми ногами. Во дворе большого сталинского дома маленькие девочки, чуть перепрыгивая из квадратика в квадратик, играли в классики круглой коробочкой из-под леденцов. Взвизгнув, Ира тут же присоединилась к ним, уставше и тяжеловато скача от цифре к цифре. Анри стоял в стороне и как-то бесстрастно глядел на эту картину. Поиски жирафа изрядно поели финансы. Денег было очень мало. На вино хватит. Не более. Оставалась какая-то еда в общаге. Консервы… Ох, консервы…
Какая-то женщина крикнула кому-то с балкона. Почти ту-же с футбольной площадки-коробки откликнулся нетерпеливый мальчишеский голос. Они стали перекрикиваться-переругиваться в застывшем безветренном густом воздухе последних августовских дней, где уже ощущалась предучебная суета, широко открытые от ожидания непонятно чего глаза первоклашек, цветы, хохот старшеклассников, стайки студентов на бульварах.
Сзади кто-то открыл окно, и через мгновение запахло чем-то невероятно вкусным. Анри под смех Иры и девочек медленно повернул голову.
На подоконнике первого этажа сталинского дома, находившегося чуть ниже второго этажа обычных панельных домов, стояла большая тарелка, с горкой наполненная кусками дымящейся золотистой жареной рыбы, с до дури волнующим и потрясающим запахом.
Под окном стояла деревянная стремянка. Очевидно, маляры работали в подъездах и оставляли ее на ночь на улице. Ну, кому нужна заляпанная краской деревянная большая стремянка?
Как говорится, в жизни всегда есть место подвигу. Обычно, это минуты спонтанные, когда человек, окутанный порывом чего-то великого, совершает совершенно невероятные поступки. Например, бросится в огонь, и вынесет оттуда на руках плачущего ребенка. Возьмет домой поломавшего ногу щенка. Или хотя бы, найдя дорогой смартфон, не выбросит сим-карту, присвоив смартфон себе, а благородно дождется звонка хозяина, возьмет трубку и гордо спросит, где удобно встретится, чтобы отдать гаджет…
Именно такая минута наступила в жизни Анри. Не раздумывая, он белкой вскочил на стремянку. От его энергии полуоткрытое окно, шурша тонкой занавеской, открылось внутрь полностью.
Генрих почемуто не подумал, что внутри жилища могут быть люди.
А они, тем не менее, там были.
Первым делом Анри увидел стену над маленьким кухонным столом, почти до потолка завешенную сувенирными расписными разделочными досками. Гжель, хохлома, палех, неизвестные Генриху техники. На одной из досок Анри успел заметить Волка в шлеме на мотоцикле из мультфильма «Ну, погоди!», а на другой-черно-белого Марлона Брандо из фильма «Крестный отец».
В углу кухни, жаркой от комфорки и электрического света, над раковиной склонилась пожилая женщина со сковородой, в которую била вода из-под крана, и с кудрявым от пены ершиком в руках. Над ней желтел запотевший изнутри от пара прямоугольник окна в ванную комнату. Дверь в ванную в коридоре была открыта, из нее раздавалось тарахтение стиральной машины. Спиной к коридору, близоруко щуря большие глаза, в косметической маске, делавшую ее похожую на мумию, стояла невероятно худая и вытянутая, словно готическая башня, девушка с остроконечно завязанным полотенцем на голове, делавшую её еще выше. В разрезе между двумя маленькими грудями, спрятавшимися за фалдами халатика, стекали капельки испарины.
Надо было что-то делать. Анри смутился. Но представленное на мгновение поражение, что он предстанет перед Ирой с пустыми руками после того, как он уже прыгнул за добычей, придало ему сил, вдохновения и воздуха.
– Погода превосходная… -медленно, с чувством сказал Генрих, поднял голову к желтоватому потолку и горько-горько продолжил. – Брат мой, страдающий брат… выдь на Волгу, чей стон…
Пожилая мама выпрямилась, став ненамного ниже дочки, и с удивлением посмотрела на Анри, а затем широко по-доброму, улыбнулась.
«Надо линять отсюда!», -с ужасом подумал Анри, и вцепился руками в тарелку с рыбой.
– Мадемуазель, – возопил он худосочной дочке, – позвольте голодному россиянину копеек тридцать…
Девушка вскрикнула. Анри схватил тарелку с рыбой, спрыгнул со стремянки, кивнул головой Ирине на тарелку с рыбой и побежал.
Ирина все поняла. И тоже побежала.
Никто не высовывался из окна, крича:» Караул! Ужин украли!», никто не поднимал шума, поэтому догонять их никто не стал.
Да и почти некому было догонять. Девочки, игравшие в «классики», сначала с интересом смотрели им вслед, затем уже через минуту, позевывая, говорили о чем-то своем. Через некоторое время позвали домой и их.
Уставший двор быстро опустел. Небо становилось фиолетовым.
Ира смотрела на Генриха, сидевшего напротив, обхвативши голову руками, и не знала, что сказать.
– Как это трогательно! – хотела пошутить она, – Благороднейший Рыцарь Анри изымает у населения последнюю пищу, чтобы Прекрасная дама утолила свой голод.
Но не стала так шутить. Конец этого прекрасного дня выбил этого человека, к которому Ира успела за сутки так сильно привязаться, из самого прекрасного дня.
– Это я виновата со своим молотком… Подала тебе пример…
Анри вздохнул. Не исключено, что это на самом деле было так.
Ира тоже вздохнула. И принялась есть дальше. Она была похожа на лисичку из русских сказок. Элегантно отламывала рыбке голову и протягивала ее кошке, которая тут же принималась хрустеть ею. Так же элегантно вынимала хребет и бросала его в мусорное ведро, будто в древнекитайскую вазу. Затем поднимала рыбку за хвостик и на весу нежно откусывала половинку. После чего безымянным и мизинцем, не запачканных жиром, изящно брала за ручку чашку с белым вином, неспешно делала глоток и ставила чашку обратно.
Темнело быстрее, чем месяц назад. Зябко немного… Чувствовалось дыхание осени.
– Ты не думал, как кошку назовем? – насытившись, и вытирая руки влажной салфеткой, спросила Ира.
– Может, вернуться?… И извиниться?…
– Да уж… Скажи, что окном ошибся…
– Ох, Ирэн… Хотел я побыть героем, а всего-навсего спиздил у двух женщин жареную рыбу…
Ира подошла, села к Анри на колени и поцеловала в шею.
– Анрюшечка, я выдру хочу! – гладя Генриха по щеке, проворковала Ира.
– Кого???
– Выдру… Выдрочку… Выдру хочу! Выдру!
Когда усиливавшийся ветер распахнул громко створки и загнул в помещение ветку дерева, Анри проснулся и сильно испугался. Ему показалось, что это жираф с повязанной вместо шарфика выдрой на шее пришел к нему, и просунул в окно голову. Или две женщины выследили его и пришли за своей рыбой…
А главное, откуда окно?
Потом Анри вспомнил. Аккуратно, скрипя старой рабицей, Анри встал и, дыша свежим воздухом, смотрел на ночной город. Неслышно текла Яуза. Произведением художника-кубиста белело в темноте огромное здание крупного московского института. Светофор без конца мигал желтым светом. Анри закрыл глаза, и негромко красиво завыл. Ира неслышно подошла сзади, обняла его за талию, прижавшись своим обнаженным телом к его обнаженному телу, и мелодично завыла в унисон.
Они выли долго и счастливо. Минут пять.
Когда утром после душа Ира, смеясь, сказала, что позавчера перед знакомством была в зоопарке и жираф лизнул ей руку, Анри говорил что-то про иррациональное чтение мыслей и образов, но, похоже, не поверил.
Денег почти не было, поэтому поехали в Жаворонки к генриховской маме. По дороге пришла смс-ка, где говорилось, что сбор труппы переносится на 12 дней. Алину Петровну задерживали дела в Греции, где у нее был домишко у моря. Что за дела-не сказали, конечно. Может, ремонт, может, сбор урожая фруктов каких-нибудь греческих. Много, в общем, дел у этих худруков…
6.
Вокруг цвели розы и душистый горошек. Не обращая никакого внимания на сентябрь, стояла середина июня. Пели кенары и иные прекрасные птицы. Царил Ботичелли. Воздух вокруг наполнился розовато-оранжевой дымкой и чуть гудел, как улей. И когда Анри шел, он понимал, что не просто проходит через пространство, а трется о крылья густо наполнявших воздух невидимых херувимов. Воздушными радостными брызгами звучала неслышная музыка, и Ира с Анри пленялись ее звуками и купались в ней.
Хотя Анри был уже не Анри…
Ира самолично выкинула букву «Н» из его уменьшительного имени, и Анри превратился в Ари. «Ира» наоборот.
В общем, они кипели и бурлили любовью. И Ира была счастлива, что приехала за неделю до сбора труппы, который перенесли на более поздний срок, а Анри, пардон, Ари, что имел моду время от времени навещать общежитие.
Ари, вспомнив вспомнив давние увлечения живописью и рисунком, нарисовал графический портрет Иры на стене кухни. Обнаженной Иры. Ира тут же назвала себя музой Ари и заставляла себя рисовать всегда и везде. Как в одежде, так и без одежды. (Страсть к рисованию появилась у Анри еще с детства, когда он искал неизвестный в природе цвет. Бросив его искать, он потихоньку потянулся к графике. На несколько лет затихнув, страсть эта стала прорастать с новой силой).
И еще они любили внезапно прилюдно выть, пугая граждан, радуясь их реакции.
И еще они покрасили кошку в зеленый цвет.
И еще они придумали даже свой собственный язык…
Основные глаголы у них обозначались городами мира.
Лежать было Рига,
Ходить- Москва,
Видеть-Шанхай,
Бегать- Цинцинатти,
Хотеть-Ливерпуль,
Любить-Буйнос-Айрес,
Радоваться-Аддис-Абеба,
Спать- Лиссабон,
Спать в интимном смысле гордо называлось в честь малой родины Анри Жаворонками, и так далее.
Предлоги обозначались звуками-голосами домашних животных и птиц.
На-му-у-у-у,
В-иго-го,
У- бе-е-е-е,
За-мяу-у-у,
От- га-а-ав,
И т. д.
И т. п.
Существительные были имена и фамилии музыкантов, артистов, известных людей, литературных персонажей.
Улица- Кеннеди,
Магазин- Бержерак,
Колбаса- Мерилин,
Сыр-Синатра,
Алкоголь- Эдип (водка- Медея, пиво- Кастор и Поллукс, коньяк-Агамемнон, вино-Софокл и т.д.)
Друг-Пушкин,
Подруга-Ахматова,
Приятель-Жуковский,
Общежитие- Форд,
Стол- Маккартни,
Стул-Леннон,
Лестница- Беккет,
Туалет- Гамлет,
Репетиция-Бакунин,
Театр-Андропов,
и дальше, и дальше.
Прилагательные остались прилагательными, только зеркально менялись значениями.
Вкусный обозначало что-то невкусное, и наоборот.
Прекрасное- отвратительное, и наоборот.
Светлый-обозначал темный, а темное являлось светлым.
Белое являлось черным, а черное, соответственно, белым. Остальные цвета они сначала решили определять словами поговорки:
Каждый-красный,
Охотник- оранжевый,
Желает-желтый,
Знать-зеленый,
Где-голубой,
Спрятался-синий,
Фазан-фиолетовый.
Но потом решили, что это черезчур банально и скучно, и через некоторое время пришли к простому и ясному способу, взяв за основу начало монолога Эрота из «Плоскость 2. Боги» Велимира Хлебникова:
Мара-красный,
Рома-оранжевый,
Биба-желтый,
Буль-зеленый,
Укс-голубой,
Кукс-синий,
Эль-фиолетовый.
И вздохнули спокойно. Хоть звучит по человечески, не то что какие-то фазаны.
В общем, их словарь зарождался быстро и мощно. И всегда находился в разработке, ежедневно совершая семимильные шаги. Они пока не знали, что делать с таблицей Менделеева и техническими терминами, но, так как почти ими не пользовались, быстро забили на это.
Также особой частью речи, и довольно распространенной, являлся вой. Он, в зависимости от интонации, выражал собой радость, злобу, восхищение, половое влечение, признание в любви, обиду, а также что-то типа «идите в жопу» и т. д. и т. п.
Но самой священной и сакральной фразой являлось словосочетание «Выдру хочу!». Произносилось оно исключительно Ириной, относилось, естественно, Ари и обозначало только одно:" Ари! Догадайся сам, блядь, чего я желаю! Догадайся на метафизическом уровне, на любом уровне, ведь ты обязан знать, чего я желаю! Не спорь, обязан! Догадайся!».
Фраза произносилась, исходя от настроения Иры.
Она могла быть провизжена с надрывом в переполненном вагоне метро, когда пассажиры от внезапности, пытаясь инстинктивно отскочить, создавали еще большую давку и возмущенно требовали вызова милиции или скорой помощи. Она могла вплыть в ушную раковину Анри густым и горячим, словно шоколад, шепотом. Она могла быть произнесена впроброс, по-бытовому, как бы невзначай.
Бывало, после очередного «Выдру хочу!» Ари поднимал Иру на руки и нес в комнату, и после всего Ира лишь устало с сожалением твердила, покусывая Ари за подбородок: «А ничего-то ты не понял, Аришечка, ничего так и не понял!». А бывало, он куда-то исчезал после этой фразы на час, на два, на три… Затем приходил усталый и раскрывал перед Ирой кулак, в котором был зажат спичечный коробок, маленький клубочек шерстяных ниток или старый ржавый гвоздь. И Ира расцветала, с умилением и благоговением, словно реликвию, принимала эти безделицы и радостно шептала, прижимая их к груди: «Да! Да! Да!», словно об этом и только об этом, она мечтала всю свою жизнь.
Словом, гром гремел, и был этот гром поэтичен и музыкален..
«Может, нам не туда?», – испугано спросила Люда мужа после того, как они остановились у старинного особнячка.
Люся и Леша всю жизнь жили в типовых пятиэтажках на окраине одного уральского городка, славившегося своей тяжелой промышленностью и еще больше тяжелой атмосферой и экологией. Когда родились, жили в типовых пятиэтажках на окраине, когда выросли, жили в типовых пятиэтажках на окраине, когда после театралки поженились, работали в местном театре, тоже снимали комнаты и квартиры в подобных домах. Поэтому жить в подобном особняке, пусть и в общежитии, казалось им такой же дикостью и нелепостью, как жить, допустим, в собачьей будке, краеведческом музее или в холодильнике. Сюрреализм.
Впрочем, многие так думали…
Леша зашел в маленькие воротца перед входом и посмотрел на номер дома, скрываемый с улицы липой.
Повернулся, пожал плечами и кивнул Люде головой.
Всё правильно.
Скрипнув старинной ободранной дверью с современными ручками, зашли внутрь. Странно контрастировал со зданием белеющий журчащий толчок-унитаз за распахнутой дверью. А вот душевая без ванны с покатым к сливу полом…
Еще две двери. С единицей и двойкой. Может, постучать? Нет, не стоит…
Леша задумчиво сжимал в кармане длинный ключ с бородкой и с брелоком в виде пробки из-под шампанского с выжженной цифрой 3, который ему некоторое время назад вручили в отделе кадров.
Наверх!
Маленькая лестница со стоптанными ступенями и гнутой, некогда изящной железной лестницей.
Начиная со второго пролетца, на стенах стали появляться рисунки.
Леша и Люда отнюдь не были поклонниками современного искусства рисунков на стенах, когда в их типовых пятиэтажках, в которых они жили, появлялись стилизованно написанные названия групп, матерные слова и прочие художества, они по инерции вздыхали, качали головами и проговаривали что-то типа, ох, опять испачкали стену.
Но эти рисунки не вызывали отвращения и негодования. Напротив, они притягивали. Мягкая красивая линия. Что-то от Модильяни и тут же что-то детское. Чуть примитивное даже. Очень лаконично и искренне. Чувствовалось, что рисовал талантливый человек.
На всех рисунках была изображена одна и та же девушка. Вот уверенной рукой углем на желтоватой старой побелке выведен ее профиль со смеющимися губами и зачесанными волосами. Вот она же, стоящая возле открытого окна спиной. Лица не видно, но точно видно, что это она. И она же полностью раздетая, хохочущая, прикрывающая одной рукой лоно, а другой- одну из небольших грудей. На последний рисунок, в отличии от двух первых, что были в данный час в тени, падал свет из маленького окошечка, и казалось, что эта купальщица, облитая солнцем, застигнутая и зарисованная быстро в несколько штрихов, рада быть застигнутой и прикрывается скорее машинально, чем от стыда. Но при этом не было в рисунке ничего пошлого. Была радость и даже какое-то прямо детское целомудрие.
Леша и Люда некоторое время молча стояли, рассматривая эти «граффити».
– Красиво! – сказал Леша.
Люда молча кивнула, соглашаясь с мужем.
Внезапно на втором этаже, до которого они почти дошли, в конце коридора кто-то громко закричал.
– Ирааааа!!! Цинцинатти иго-гоооо Бержерак?!, – завопил, и по-лошадиному заржал какой-то ненормальный.
– Цинцинатти, Ариииии!!! Иго-гоооо Цинциннаааати!!!, -радостно вторил ему голос с нежным женским ржаньем.
Это переводилось с языка Иры и Ари как:
– Ира, бежим в магазин?
– Бежим, Ари! В магазин!
(Ответ на восторженный вопрос дан в восторженной форме).
Но Леша и Люда этого не понимали. Они стояли на последней ступени перед коридором, и испуганно смотрели друг на друга.
– Может быть, пойдем отсюда? -зашептала Люда.– Потом придем?
Но Леша, очевидно, подумав, что не прилично как-то ему, уральскому мужчине, бояться разной столичной актерской эксцентрики и безумия, двинулся дальше, приподняв чемодан, чтобы не скрипели колесики. Люда выглядывала из-за плеч.
Маленький коридорчик за круглым сводом-аркой был пуст. В последнем номере кто-то смеялся и опять громко говорил на какой-то тарабарщине.
И вот первая дверь направо – их третий номер! Аккуратно, как человек, скорее, не боявшийся, а стеснявшийся неизвестности, на всякий случай, чтобы не выдать себя шумом, Леша поставил чемодан, вытащил ключ и аккуратно вставил его в скважину. Замок харкнул, хрипнул, хрюкнул, но не поддавался.
Внезапно из противоположной от смеющей комнаты помещения без двери, очевидно, кухни, вышла зеленая кошка и, не останавливаясь, пошла к Леше и Люде, с интересом рассматривая их, медленно переступая зелеными лапками по истертым доскам, когда-то называвшимися паркетом.
Люда сжала Леше локоть. Леша отчего-то занервничал, приподнял дверь, нервно сделал два поворота ключа, толкнул старые доски плечом, впихнул в открытый проем жену, затащил за собой чемодан и захлопнул дверь прям перед любопытным носом подошедшей кошки.
– Ты хотел в Москве работать, вот работай тут. Приехали… – Люда в безопасности моментально стала раздражительной, и тяжело дышала.
Леша улыбался.
В коридоре послышался шум.
– Похоже, это к нам! – еще больше улыбнулся Леша.
И это было действительно к ним. В дверь аккуратно постучали.
После приглашения в комнату молча и медленно вошли рыжеватый молодой человек в джинсах и в балахоне с болтающимся за спиной капюшоне и девушка с каким-то знакомым лицом в шортах и майке. На руках ее возлежала зеленая кошка, вальяжно мотая туда-сюда рыжеватым хвостом. (Хвост, после долгих споров, Ира и Ари решили оставить такой, как есть).
Вошли в тишине и одновременно плюхнулись на пружины кровати с металлическими шарами, чуть покачавшись на них.
Люда сидела напротив них на стуле, уперев в колени руки, недоверчиво и хмуро глядя на этих эксцентричных столичных комиков. Леша, улыбаясь, расслабленно стоял рядом, приобняв одной рукой жену за плечи, а кисть другой элегантно свесив с поднятой вверх ручки чемодана.
Стояла тишина. Молодые пары молча разглядывали друг друга. Зеленая кошка спрыгнула и подошла к ноге Люды. Люда отодвинула ногу. Ари хотел спросить: «Как вас зовут?», но так как этих слов они еще не придумали, а переходить сразу на русский не хотелось, то понеслась более-менее вдохновенная импровизация.
– Сибина клод ума сазан? – выговаривая каждое слово, громко и торжественно произнес он.
Ира положила ладонь поверх ладони Ари.
– Амана я сайра? – также торжественно спросила Ира.
Люда подалась корпусом назад и посмотрела на мужа.
Леша улыбался все больше и больше. Вся эта игра ему нравилась, он чувствовал удовольствие и азарт. «Прям как на приеме у эльфийских царей!», – радостно подумал он и, то ли подсознательно поняв вопрос, а скорее просто чтобы представиться, сделал маленький шаг вперед.
– Мы-Шалимовы! -чуть поклонившись, сказал дипломатично Леша.– Я Алексей, а это Людмила. Моя супруга с очень тяжелым характером.
– Из каких стран вы прибыли сюда, Алексей и Людмила?! Что вас подвигло? Голод? Мор? Тяжелая судьбина?… Какой-нибудь владыка-мудозвон вас выгнал в наши палестины? – внезапно снизошла до человеческого обращения девушка, переходя из прозы в рифмованную форму.
Алексей напрягся, сглотнул слюну и родил строфу.
– Вскормил нас Батюшка- Урал, седая борода,
Театр там есть, где я служил актером,
И вот приехал я сюда…
(хм… меммм… приехал я сюда… ну это…)
С женой-актрисою с тяжелым характЁром!!!
Блестящее от улыбки и пота лицо Леши сияло. Казалось, что он сейчас сочинил как минимум «Мцыри».
– Так себе, конечно, -задумался Ари.– Но «актЁром-характЁром» -это замечательно.
Но Ира его не слушала. Она, покусывая от какой-то досады губу, внимательно рассматривала Лешу с Людой, медленно переводя взгляд с одного на другую.
– Где самоцветы? – тихо и бытово произнесла она таким тоном, будто пара, сидевшая напротив, у нее что-то украла.
– Какие самоцветы? – зашептали испуганно Леша и Люда.
– Ой-ой-ой!!! Типа, мы ничего не знаем, ничего не ведаем! Мы, якобы, тут ни причем! Не получится отмазаться, господа хорошие! – голос Иры дрожал, и стал подниматься по ступеням трагичности.– Вы же дети! Вы же могучие дети Урала! Так где дары Урала?! Почему вы не привезли их с собой? Где они??? Где эти гребаные изумруды-малахиты, где эти опалы-самоцветы, где эти… я не знаю, что у вас там растет в пещерах… эти, как их в жопу, сувениры, эти сильмариллы…
Ира вздрогнула и остановилась, будто что-то поняла. Она небыстрым мягким движением сняла резинку с хвостика, распустила волосы, дернув несколько раз головой в разные стороны, рассыпав их, движением вперед соскользнула на пол сначала на колени, затем приняла горизонтальное положение, упав на руки. Она медленно стала двигаться к бледной, покрытой испариной Люде, не сводя с нее глаз, блестящих из под ниспадающих на лицо густых волос.
– Вы, актриса-жена с плохим характЁ-Ё-Ёром, почему вы все время молчите? -медленно-медленно шипела Ира, так же медленно продвигаясь к Люде.– Я у вас спрашиваю, актриса-жена с плохим характЁром! Где мои подарки? Подарочки?! Подаручечечки?! Где-е-е мои само-о-оцве-еты? Где мои сильмари-и-и-ил-л-лы??? Где мои сильмарил-л-лио…
Последнюю фразу она не договорила, так как и предыдущую уже говорила радостно, давя захлёбывающийся смех, тем более усиливающийся от стонов Ари, слышащихся за спиной, но когда она периферийным зрением чрез заросли волос перед глазами увидела над едва не впавшей в кому Люды Лешу, который закрыл одной рукой рот, чтобы не рассмеяться в голос, и при этом похрюкивал из-под ладони, то не сдержалась, и громко, раскатисто захохотала.
Через мгновение хохотали уже трое: Ира, уткнувшись лицом в колени Люды, Ари, качающийся от спазмов на железной сетке кровати, и Леша, согнувшийся прямоугольником пополам и пытающийся аплодировать от восторга дергающимися руками.
Как большое знание порождает большую скорбь, так и безудержная радость одних порождает праведный гнев других.
Люда, трясясь, словно желе, от негодования, расстреливаемая пулеметом смеха этих двух выродков и особенно трассирующим гоготом мужа, медленно встала, повернула свое крепкое крупноватое тело, крепко схватила стул, на котором сидела, за спинку, подняла его над головой и с низким грудным криком шарахнула его об старинную стену. (Когда-то студенткой Люда играла Аксинью в «Тихом Доне». )
Полетели обломки дерева. Седалище, вяло обтянутое протертой тканью неизвестного цвета, едва не прибило зеленую кошку.
А вот смех был убит мгновенно. Люда развернулась и, потрясая куском стула, словно Самсон ослиной челюстью, закричала еще раз.
Кричала она долго.
В целом смысл ее крика сводился к тому, что она, Люда, полная дура, потому что поверила мужу, который, пообещав ей профессиональное и духовное преображение в Москве, обманом вывез с любимой родины и отчизны, и привез ее в логово чертей, привез исключительно для того, чтобы с этими силами тьмы над ней потешаться. Затем она вопрошала Иру и Ари, тыкая в них обломком стула, давно ли они смотрели на себя в зеркало, если недавно, то почему не заметили, что у них растут рога. Потом был похожий вопрос, не чешутся ли у них ноги, потому что, судя по всему, должны чесаться, так как ступни их уже превращаются в копыта. Дальше Люда заявила, что не собирается больше оставаться в этом дантовом аду, что сейчас же они едут с Лешей на вокзал и берут билет домой. Хотя нет! Леша останется, его место здесь, с этими бесстыдными подонками, не стесняющимися появляться голыми на стенах, и пусть он найдет себе другую Люду и потешается над ней сколько угодно. Она ему желает удачи и успехов на этом непростом поприще. Решение её окончательно, и даже небеса и сам всевышний не в силах его изменить.
