Александр Мирлюнди
Минотавры за кулисами
© Александр Мирлюнди, 2020
ISBN 978-5-4498-4648-8
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
МИНОТАВРЫ ЗА КУЛИСАМИ
1.
Введенское кладбище, оно же Немецкое, было нарядно и торжественно. Хотя, конечно, немного дико применить прилагательное «нарядное» к кладбищу. Нарядной называют невесту. Нарядной называют Рождественскую новогоднюю ёлку, или дочку в костюме Снежинки возле этой самой ёлки. Назвать нарядным кладбище вряд ли кто додумается. Но Введенское кладбище в тот день середины октября казалось Генриху нарядным, потрясающим, прекрасным и волшебным. Ему казалось, что какая-то река из листьев вышла из берегов и затопила листьями кладбище. Генрих вспоминал, вычитал ли он эту поэтическую ассоциацию у кого-то из классиков, или она родилась у него сама по себе, и в итоге пришел к мнению, что родилась сама. Листья лежали на главной аллее, на могилах, между могилами, у подножия старинных склепов, на самих склепах, прилипали к оградам и лицам памятников. Генрих с Ирой делились ассоциациями: флаги Испании и Каталонии, попугаи с далеких Гавай, светофор с неработающим нижним глазом и даже огромное золотистое кимоно с бордовым драконом, разорванное на мелкие кусочки и рассыпанное на захоронения. В гастарбайтере с родимым пятном на лице, вяло сметающем листву в небольшие кучки, чтоб потом рассовать ее в некрасивые темно-серые мешки, Генрих видел варвара и вандала, обливающем кислотой картину Рембрандта. Ира шла рядом с Генрихом с густым желто-алом, словно платье Беатриче, венком из листьев на голове. Другой венок, для Генриха, она плела, легким движением руки подбирая на ходу с аллейки пылающие дары осени. Было спокойно и возвышенно, и каждый человек, лежащий в земле под крестом или надгробием, был в эти минуты для Генриха близким родственником…
Внезапно две птички, названия которых Генрих не знал, так как это были не воробьи, не вороны и точно не снегири, вспорхнули и полетели вглубь аллеи. Почти не сговариваясь, лишь мельком чуть взглянув друг на друга с озорной нежностью, Анри с Ирой, взявшись за руки, побежали вслед за птицами. Они чувствовали друг друга без слов и сами казались себе в эти минуты птицами, и сравнение это казалось им не банальным и пошлым, а очень точным и правильным. Возле склепа Эрлангеров Генрих, не останавливаясь, на ходу, схватил обеими руками Ирину за запястья и в том же порыве радости и полета, стал кружить, кружить, кружить её… И казалось, все вокруг вертелось, все вокруг кружилось в этих дивных огненно-бордовых цветах, казалось, все вокруг оживает, просыпается и поет, воспевая жизнь, и песни эти ласкали слух и были так прекрасны, что, казалось, улетали в небо, призывая к всеобщему воскрешению. Казалось, что мертвые, услышав в могилах эти песни, откроют глаза и, разрывая сильными руками, вновь обросшими плотью, землю над собой, ломая гнилые доски гробов, разбивая надгробные плиты и опрокидывая памятники, вылезут из могил и начнут подпевать этим песням своими вновь приобретенными жизнь голосами.
Странно, ведь воскресение ассоциируется в первую очередь с весной, так как связано с Пасхой. Но иногда кажется, чувствуется, что такая осень – подготовка перед праздником. Как невеста, примеривающая накануне свадьбы венчальное платье, перед тем, как заснуть красивым глубоким сном в ожидании Таинства. Но все эти ассоциации, конечно, ни к чему. Да и не совсем это сон какой – то там невесты… Это немного другой сон!
Через некоторое время (как долго они кружились, они не могли понять), полет становился все медленнее и медленнее, и вот Ирина плавно встала на ноги. Они смотрели друг другу в глаза, ловили и слушали дыхание друг друга, участившееся после кружения, и молчали. Время от времени кто-то из них резко вдыхал воздух, чуть приоткрыв рот, словно намереваясь что-то сказать, но тут же, чуть улыбнувшись, останавливался, не решаясь прервать это волшебное молчание. Медленно, словно корону, двумя руками Ира возложила на голову Генриха венок из листьев, который она до сих не выпускала. Так и стояли посередине аллеи в золотистых, похожих на нимбы, венках, смешные, чуть нелепые и возвышенные, и улыбались друг другу полной детской улыбкой. Затем закрыли глаза… Внезапно Ира вскинула руки кверху и, потянувшись, сладко зевнув, потерла глаза, подняла их и резко отпрянула назад.
– О, что за ангел пробудил меня
Среди цветов? – словно первый раз увидев Анри, удивленно и мелодично произнесла Ира.
Генрих закинул голову, затрясся своим худым и длинным телом, засмеялся и запел придурошным тенорком.
– Щегленок, зяблик, воробей,
Кукушка с песнею своей,
Которой человек в ответ
Сказать не часто смеет: нет!
Генрих стал как- то по звериному обнюхивать Ирино лицо. Обнюхивать ее щеки, нос, глаза, губы. Обнюхивать и фырчать. Ира чувственно и глубоко дышала. Ее губы страстно подрагивали.
– Да и правда: кто станет спорить с такой птицей? – почти выкрикнул Генрих в лицо Иры, которое все ближе и ближе приближалось к его лицу. Генрих быстро- быстро замотал головой от негодования и завизжал-заблеял: -Кто ей ска-а-ажет, что она врё-ё-ё-ёт, сколько бы она ни кричала свое « кууууу-кууууу»?
Редкие посетители кладбища, проходя мимо, вздрагивали от какой-то прямо – таки лошадиной интонации Генриха, обходили парочку стороной, интуитивно ускоряя шаг, и через каждые пару секунд оглядывались. А после того, как Ирина с возбужденным криком бросилась на шею Генриху и впилась своими губами в его губы, прохожие переходили на среднюю рысь. Одни из них видели в Анри и Ире психически больных людей, другие- несчастных, потерявших близких, со временно помутненным от горя рассудком. Третьи видели просто обычных придурков…
– Прошу, прекрасный смертный, спой еще!
Твой голос мне чарует слух, твой образ
Пленяет взор, – горячо шептали Ирины губы, покрывая лицо и шею Генриха, страстными, тяжелыми поцелуями, после которых долго остаются лиловые и бордовые подтеки. Она расстегнула ему куртку, затем рубашку и стала гладить и ласкать бледную веснушчатую генриховскую грудь.
– Достоинства твои
Меня невольно вынуждают сразу
Сказать, поклясться, что тебя люблю я! – почти прокричала в изнеможении Ира.
Поняв, что они зашли чересчур далеко, и увидев подходящих к ним невдалеке испуганных бабушку с маленьким мальчиком и с охапкой гвоздик, Генрих схватил Иру за рукав и потащил ее за склеп.
– По- моему, сударыня, у вас для этого не очень- то много резону. -Говорил Генрих на ходу. -А впрочем, правду говоря, любовь с рассудком редко живут в ладу в наше время, – разве какие- нибудь добрые соседи возьмутся помирить их. Что? Разве я не умею пошутить при случае? – на этих словах Анри затащил Иру за склеп и принялся бурно щекотать и тискать ее обеими руками под кофточкой за бока и живот.
– Ты так же мудр, как и хорош собой! -сдавливая хохот и шутливо отбиваясь от атак Генриха, просмеялась Ирина.
– Ну, это, положим, преувеличение. -Генрих прекратил тисканье, достал тонкий фломастер, нашел пустое место на стене склепа, покрытый надписями, и начал что- то выводить на ней, одновременно доканчивая фразу. -Но будь у меня достаточно смекалки, чтобы выбраться из этого леса, – вот бы с меня и хватило.
Ира обняла Генриха за талию, прижалась к нему всем телом, и, внимательно наблюдая за действиями генриховской руки с фломастером, продолжала. – Покинуть лес!.. Не думай и пытаться.
Желай иль нет – ты должен здесь остаться.
Могуществом я высшая из фей.
Весна всегда царит в стране моей.
Тебя люблю я. Следуй же за мной!
К тебе приставлю эльфов легкий рой,
Чтоб жемчуг доставать тебе со дна,
Баюкать средь цветов во время сна.
Я изменю твой грубый смертный прах;
Как эльф витать ты будешь в облаках.
К концу монолога Ирина уже проговаривала Шекспира спокойно, без лишних наигрышей и шуточек, с каким- то искренним детским трепетом, нежно потирая кончиком носа генриховский затылок, и радостно звонко закончила.-
Скорей ко мне, Горчичное Зерно,
Горошек, Паутинка, Мотылек!
Четыре птицы вспорхнули из куста, словно эльфы, и залетали, завертелись кругом над головами влюбленных, о чем-то переговариваясь между собой. Генрих и Ирина долго смотрели на них, закинув головы. И Генрих опять сожалел, что не знает, что это за птицы. И он подумал, что, может, это щегленок, зяблик, кукушка и еще кто-то…
– Думаешь, поможет? – тихо и иронично спросила Ирина про сделанную Генрихом надпись на склепе, все сильнее прижимая его к себе, и начиная тихонько раскачиваться из стороны в стороны.
– Не знаю. Посмотрим. -задумчиво ответил Генрих, повинуясь ее темпу, и раскачиваясь чуть сильнее. Затем мягко повернулся, подняв руку, помогая сделать оборот Ирине вокруг оси. Элегантно сошел со ступенек, помогая сойти своей даме сердца. Внизу одновременно щелкнул каблуками и поклонился головой, ударив слегка грудь подбородком. Она положила одну руку на плечо ему, другой стала придерживать воображаемую полу юбки. Он положил одну руку ей на талию, другую – на самый низ своей спины, сжав кулак, перпендикулярно позвоночнику…
Казалось, что спрятанный в кустах оркестр, повинуясь взмаху палочки Штрауса, запел всеми инструментами, и… Медленно, красиво и изящно Ирина с Генрихом завальсировали от центральной аллеи по покрытой листьями дорожке вниз, в сторону «Острова Мертвых»…
2.
Когда, будучи студентом, Генрих изучал городскую театральную афишу, взгляд его на театре им. Мочалова не останавливался. Он даже не доходил до этой строки в нижней части таблицы – афише. Генрих любил то, что повыше. Но потом, в конце четвертого курса, во время показов, когда он впервые подошел к небольшому красивому зданию рядом с Яузой, в бывшей Немецкой слободе, был искренне удивлен.
Когда- то здесь был местечковый театр московских немцев. Играли, очевидно, на немецком языке. Небольшая, но очень уютная сцена. Партерчик с бельэтажем мест на 150. Деревянные колонны и маленькие ложи. Второй ярус мест на семьдесят. И третий на пятьдесят. Этакий вертикальный зал. Пахло какой-то музейной тайной, которая притягивала Анри и манила. После генриховского одиночного отрывка-монолога из" Сна смешного человека» раздались аплодисменты. Алина Петровна, эксцентричный рыжеволосый худрук, попросила Генриха остаться. Остальным сказала спасибо…
Вечером Анри уже пил пиво с будущими коллегами. И водку тоже. Именно тогда новый знакомый, артист Сугробов, и назвал его первый раз Анри. И это прозвище приклеилось.
В конце июня, уже после того, как Генрих получил диплом в училище с несколькими тройками, в театре было закрытие сезона. После жесткой речи худрука о том, что в театре невысокая духовная жизнь, и последующей за речью веселым банкетом с красным вином и бутербродами, Генриха представили как нового артиста. По традиции театра имени Павла Степановича Мочалова, новый артист должен был поделиться с новыми коллегами тайной. Точнее, ТАЙНОЙ. ТАЙНОЙ, о которой он никогда не говорил, и ни с кем не делился… Генриха вытащили на сцену, посадили на одинокий стул. Зачем-то расставили вокруг него зажженные свечи, выключили дежурку, оставили один небольшой прожектор. Худрук и артисты расселись в зале возле сцены. Генрих сидел на стуле в полукруге свечей, на фоне портрета великого трагика Мочалова, который почти не был виден, и не знал что говорить. Но вино потихоньку развязало ему язык…
Когда Генриху было шесть лет, он пытался открыть новый цвет. Все в нем возмущалось, что в мире только красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий и фиолетовый. И их оттенки. Ну еще черный с белым. Да и то, мама сказала, что это не совсем цвета… Час от часу не легче… Ну должны же быть еще какие-то цвета кроме этих! Какой-нибудь вававый, молый, стугый и берловый!!! Казалось, что если оттянуть пленку известного цвета, то там будет таинство! Цвет, который никто никогда не видел! Но как?! Как это сделать?! Каким образом увидеть этот никому в мире неизвестный цвет? На этот вопрос Генрих не мог дать ответа… Но он знал! Он точно знал, что этот цвет, эти цвета существуют. Он был уверен в этом. Он брал фломастеры и часами малевал ими, пытаясь найти этот новый цвет. Получалось в основном что-то типа грязного хаки… Затем он загадывал, что если подойдет в такое-то время на такой-то пустырь, где валяется ржавый лист железа, и поднимет его быстро- быстро, то в первые доли секунды он увидит этот потрясающий, необычный, никому не ведомый цвет. Или если пойдет в парк и быстро поднимет кленовый лист. Обязательно красный. Или быстро включит свет в ванной и тут- же заглянет в неё. Но под листом железа он видел стремительно убегающего короеда, личинки муравьев и белёсую траву, лишенную фотосинтеза. Под кленовым листом он в лучшем случае видел другой кленовый лист. В ванной он видел ванную… Неизвестного цвета нигде не было… Тогда Генрих крепко – крепко зажмуривался, и пытался представить этот ускользающий от мира цвет. В темноте он видел какие – то расплывающиеся круги и другие геометрические фигуры. Иногда он вскрикивал, подпрыгивал, и бил в ладоши. Ему казалось, что он увидел невиданный до сего мгновения цвет, но потом с ужасом понимал, что это какие-то оттенки зеленого, желтого, голубого…
Но должны же быть эти цвета! Должны! Часто Генрих сжимал зубы, чтобы не заплакать. Должны! Своей тайной Генрих ни с кем не делился. Он боялся даже и подумать, что кто-то тоже начнет искать никому неизвестный цвет. Более того, найдет его раньше Генриха. Он думал о новом цвете почти всегда. В детском саду, играя в песочнице, дома, в гостях у бабушки и даже в туалете. Он думал о нем в пионерском лагере. Думал в кинотеатре. Думал в театре. Думал на представлении театра кошек. Думал и вглядывался-вдруг в кино будет кто одет в неизвестный цвет? Или в театре кто- то кому-то передаст интересную вещицу именно того цвета, который он ищет? Или вдруг у кошки необычный оттенок, через который можно все- таки выйти на неизвестный цвет? Даже не то что думал о нем. Что о нем думать? Так, мечтал о встрече… Но везде его преследовало фиаско…
Была ночь. Генрих открыл глаза оттого, что сосед по палате, мальчик на годик младше, лежащий в перпендикулярно стоящей кроватке, что – то шептал. Генрих прислушался…
– Лисица, лисица… соловей… лисица… Лисица, лисица… соловей… лисица…, – медленно, причмокивая, горячо шептал мальчик. Затем опять: – Лисица, лисица… соловей… лисица…
Именно так: сначала быстро два раза «лисица», потом пауза, после нее «соловей», затем после совсем маленькой паузы еще одна «лисица».
«Может, нянечку позвать? Лекарство чтоб дала?», -подумал Генрих, но почему-то не стал этого делать. Да и мальчик вскоре затих.
Генрих закрыл глаза, засыпая, и тут… он увидел цвет, который никогда не видел! Это было так спокойно и торжественно, что Генрих даже не обрадовался, не удивился, и не восторжествовал. Он воспринял это как должное. Цвет был… не то что прекрасен, он был абсолютно естественен, как естественен синий, желтый или красный. Генрих даже удивился, почему он не представил его себе раньше. Более того, Генриху показалось, что цвет ему знаком, и он уже видел его когда-то давно-давно… Затем этот цвет сменил другой, такой же естественный и удивительный, затем ещё один… и ещё… и ещё…
Когда Генрих проснулся, санитары перекладывали мальчика-соседа с кроватки на железную каталку. Глаза у мальчика были закрыты, а рот смешно приоткрыт и сдвинут в сторону, как – будто мальчик скорчил рожу. В конце больничного коридора доносился плач и вскрикивания.
Мальчика увезли, крики в конце коридора прекратились, а днем пришел врач, и долго осматривал Генриха, после чего сказал, что видит так называемые «значительные улучшения». Через день Генриха выписали.
Вот этой тайной и поделился тогда Генрих худруку и будущим коллегам, сидя на сцене, окруженный горящими свечами. После того, как он закончил, стояла полная тишина. Было слышно, как время от времени потрескивает та или иная свечка. Алёна Петровна встала и медленно прошлась между первым рядом и сценой.
– Цвета эти помнишь? -она резко подняла голову, тряхнув рыжей копной волос.
– Конечно, помню!
– Опиши хоть один!
– Как-же я вам его опишу?! – растерялся Генрих, -Его и сравнить не с чем… В природе нашей такого цвета нет…
– Пиздишь ты, судя по всему, Генрих, ох как пиздишь… – задумчиво и медленно произнесла Алёна Петровна.– Тебя, кстати, в честь кого Генрихом назвали?
– В честь Карла Девятого…
– Чего???
– Ну, мама беременная читала" Хроники времён Карла Девятого»… Генриха Манна…
– Аааа… Так бы и сказал…
3.
Все было по приколу. И помпезное огромное здание театра сталинской архитектуры. И статуи женщин в туниках. И высокие потолки, поддерживаемые колоннами. И широченные мраморные лестницы. И бордовые стены с черно-белыми фотопортретами артистов.
А вот и этого народного фотография, к которому они якобы поступают. Говорят, сидит в приемной аудитории. Шерри сдавливал хохот, но время от времени ржал как дурак, быстро сдавливая двумя ладонями рот.
«Вот, прикол-то, бля! Вот прикол!» -все время приговаривал он, давясь смешками.
У них попросили паспорта. Да вот они! В матерчатых нагрудных ксивниках со знаком pacific, вышитым крупным бисером.
Странные лоховатые и мажорные мальчики и девочки окружали их. Большинство из них что-то повторяли, повернувшись к углу и глядя в пустоту, и были похожи или на каких-то забитых овец, или на псевдоразвязных фальшивых героев из плохих фильмов.
«Артисты, ёптить, будущие таланты!», – толи презрительно, толи с состраданием подумала Ира.
Сначала она сравнила здание театра с большим жутким животным, но немного побродив по коридорам и фойе, ей почему-то стало нравиться находиться внутри этого животного. Она вспомнила, что была когда-то в детстве в этом театре, смотрела какую-то сказку, не пойми какую, и здание, наложившись на какие-то теплые воспоминания детства, показалось Ире даже каким-то родным.
Ой! Что это?! Называют фамилии, среди которых ее фамилия, фамилия Шерри…
Какая-то женщина неопределенных лет повела их с несколькими ребятами по узким лестницам, закоулочкам, в которых стояли люди и курили. Потом через небольшой полутемный коридор вывели в просторную комнату с малюсенькой сценой и круглыми окошками под самым потолком. Напротив сцены на подставных стульях за длинным столом сидело несколько человек. По центру- тот самый народный мастер сцены, портрет которого Ира разглядывала в фойе и набиравший молодежный курс при театре. Им учтиво предложили сесть. Будущий худрук курса устало и беззастенчиво рассматривал вновь прибывшую пятерку и доброжелательно улыбался.
– Ну-у-ус, господа-а, с кого начне-емс?! – по-барски протянул он красивым поставленным высоким голосом.
Шерри по-дебильному хохотнул.
– Я-я вижу-у, вы-ы, молодо-ой человек, гото-овы как ни кто-о другой? – медленно, с расстановкой, сказал чуть покачивающийся на стуле маститый артист и еще больше улыбнулся.
Снова хохотнув, Шерри своими журавлиными ногами, обтянутыми джинсами с сильно расклешенным, почти на полметра, низом, сделав несколько шагов, оказался напротив стола и стоял, дергая кадыком, сдавливая смех, и смотрел, широко открыв в улыбке большой рот, на пожилого маэстро театральных подмостков. Он чем-то напоминал Трубадура из мультфильма про бременских музыкантов. Высокий, стройный, в расстегнутой на груди белой рубахе, с пухлыми губами, с неправдоподобным романтизмом в глазах… Только с волосами до середины спины, с юными усами и с бородой. Жидкими, как у китайца.
Шерри трясло от непонятной радости. Очевидно, его радость почувствовал и народный артист, который глядя на Шерри, похожего на возбужденного щенка с виляющим несуществующим хвостиком, тихо засмеялся, положив ручку на стол, и чуть отвернул голову. В ответ Шерри громко, горлово гоготнул. Народный не сдержался и засмеялся еще сильнее.
– Гы-ы- гы-гыыы!!!! – вырывалось из глотки Шерри. В смехе он обнажал подергивающиеся от избытка впечатлений и эмоций мясистые губы, показывав большие, сильные, в двух местах чуть растущие в разные стороны зубы, и был уже похож уже не на Трубадура и щенка, а на осла.
Ирине стало первый раз в жизни почему-то неудобно за Шерри. Она расстроилась за то, что он предложил этот прикол с поступлением.
Народный громко и мощно засмеялся в полный голос. Через мгновения они уже оба не то что смеялись, а кричали смехом, глядя друг на друга. Народный даже очки снял, чтобы они не соскочили с его дергающегося от хохота большого носа.
Педагоги не знали, как себя вести. Они переглядывались, и натягивали слабые улыбки.
– Восхитительно! Восхитительно! Ой, молодец! – через минуту, не до конца рассмеявшись, произнес Народный дрожащим от смеха голосом. Затем вытер платочком глаза и надел очки.– До слез старика довел! Ну, браво! Садись!
Шерри с сияющим солнечным лицом сел. Он был на седьмом небе от всего. Он подумал, что с таким стариком и анаша не нужна.
– Ну-ус, а теперь подруга, как я понимаю?! – Народный радостно посмотрел на Иру, очевидно, предполагая продолжение праздника.
Ирина на ватных ногах вышла, сжимая гриф гитары внезапно покрытой потом ладошкой, и судорожно думала, что она сейчас будет читать. Там ведь читать надо. И петь. А может, еще и сплясать попросят… Она подумала, что здорово остановить бы время, чтобы подготовится хоть как-нибудь…
– Для начала Янка Дягилева! – с фальшивой бодростью заявила Ира.
– Для начала, дорогая, поднимите платье и покажите ваши ноги! – осек «абитурентку» Народный.
– Чего???!!!
– Чего-чего?! Платье поднимите и дайте мне, старику, полюбоваться вашими ногами! – Народный говорил с такой спокойной убедительной настойчивостью, что Ирина не раздумывая положила гитару на пол, и подняла полы платья из мешковины.
Шерри снова затрясло от смеха и от радости жизни. Корчась на стуле и снова сдерживая смех, он показал Народному кулак с поднятым кверху пальцем. Мол, молодец, дед! Уважаю!
Народный мельком улыбнулся Шерри, быстро подняв и опустив руку с открытой ладонью, типа, я оценил, дружище, что ты рад тому, что я рассматриваю ноги твоей барышни.
– Хорошо! Опустите платье! – как-то впроброс, по-медицински поблагодарил Народный.– Что там у вас?
Никогда еще Ирина не пела любимую Янку Дягилеву так зажато и нелепо.
– А мы пойдем с тобой погуляем по тгхамва-айным гхельсам!
Посидим на тгхубах у начала кольцевой догхоги!
То, что дружки называли «идеальным парижским акцентом», гулко раздавалось под потолком обычным, чуть комичным картаваньем.
От «Джефферсон Айрплан» Народный почему-то отказался, попросил отложить гитару и почитать стихи. Ира нарочно долго откладывала гитару (зачем-то в дальний угол), судорожно повторяя Ахматову.
– Пгхотегтый ковгхик под иконой,
В пгхохладной комнате темно, -громко с выражением, как и на том школьном поэтическом вечере, стала выводить Ира, но Народный быстро остановил ее.
– Вы вообще не понимаете, что вы читаете! Вы колбасу на рынке рекламируете, вот что вы делаете! Как вас зовут? Ирина? Иришенька, ну представьте, вечер, лампадка под иконой, вы стоите под этой иконкой, ну, представьте, представьте! Не волнуйтесь, начните, когда будете готовы, мы подождем!
Ирина постояла, стараясь представить себя под иконкой, и… Как-то спокойно, очень тихо начала… И иконку представила и лампадку, а «от роз струится запах сладкий» даже не представила-почувствовала! Когда был « твой профиль тонок и жесток», горло свело спазмом. Ира сжала кулаки, чтобы не расплакаться, и так, со сжатыми кулаками и комом в горле оканчивала. Голос понизился, стал каким-то грудным, даже благородно-грубоватым.
Как бы не расплакаться, думала Ира, все сильнее сжимая кулаки. Вот она наконец! Последняя строчка! Все! И сразу после точки слезы, как их не старалась Ира сдержать, хлынули, моментально увлажнив щеки, и стали капать с подбородка. Ирина отвернулась, судорожно вытирая лицо. Посмотрела на Шерри. Тот с глупой улыбкой смотрел на нее, ничего не понимая. «Дурак!» -почему-то подумала Ира.
– Ну вот! – раздался за спиной радостный возглас Народного, -Можете ведь, когда сможете! Что из прозы у вас?
– А прозы нет! -честно призналась Ира, разворачиваясь и шмыгая носом.
– Это как это нет?! -возмутился Народный. – А что есть?
– «Кадиш»…, -пролепетала горе-поступающая.
– Господи, помилуй! – Народного аж передернуло от испуга.– По кому кадиш?!
– Ну «Кадиш»…Алена Гинсберга….Кусочек… -растерялась Ира.
– Нет, «Кадиш» не надо! Тем более кусочек! Это очень серьезная литература, боюсь, мы ее не осилим! -очень серьезно, но с веселинками в глазах сказал Народный и вздохнул. – Ну ладно, садитесь. Следующий!
Следующей была невысокая девушка с могучими не по годам грудями и короткими ногами. Такими короткими, что Народный даже не попросил ее поднять юбку. (Впрочем, и лифчик не просил расстегнуть, заметила ехидно Ирина).
Коротконогая быстро-быстро скороговоркой проговорила про «драмкружок, кружок по фото, а еще мне петь охота». Педагоги смеялись и кивали головами. Потом коротконогая торжественно подняла руки вверх и противно завопила: «Почему люди не летают?!». Смеялись намного больше. Потом читала басню.
«Талантливая, сука!» -абсолютно без зависти, с улыбкой думала Ирина, глядя, как коротконогая как бешеная мечется, изображая пьяного Зайца, который грозился стереть с лица земли некоего Льва.
Ирине хотелось плакать. Ирина хотелось рыдать. И находиться вечно в этой аудитории, которая теперь ей казалась едва ли не центром мироздания. Находиться вечно и вечно читать стихотворение Ахматовой, представляя иконку с лампадкой, и себя, стоящей перед ними в темной комнате… Больше всего на свете ей хотелось, чтобы сейчас было хотя бы семь дней назад, и она бы знала о приеме на актерский и стала бы готовиться. Но сейчас было не семь дней назад. Сейчас было сейчас…
Потом читал мальчик в синем костюме, который обиженно спросил, «почему его не спрашивают о его эстетических вкусах», и довольно взрослая девушка. Народный их внимательно слушал, время от времени останавливая, и просил прочитать так или иначе.
Ирина никого не слушала, грустно смотрела на маленькое круглое окошко под потолком, из которого били солнечные лучи, не обращая внимания на шепот Шерри, что «уже пора», и даже не заметила, как всех попросили выйти. Пришла в себя только в коридоре, когда всех попросили подождать…
Шерри тянул ее за рукав, говорил, что пора-пора. Пора – пора. Пора-пора. Пора-пора-пора. В его голове уже стучали тактом вагоны. Из аудитории доносился какой-то спор. Выделялся голос Народного. Он что-то даже не доказывал, а жестко утверждал.
Шерри положил ей руку на плечо. Ира сбросила руку и раздраженно шикнула. Шерри осклабился и похлопал ее по попе. При других абитуриентах.
«Полный мудак!» – снова подумала Ира.
Раньше это ее не смущало. Более того, она даже очень сильно любила прилюдно ласкаться с Шерри, обнимаясь с ним и позволяя его рукам познавать всю географию своего тела, целоваться с ним взасос с хлюпаньем в переполненном транспорте, но сейчас это похлопывание по пятой точке вызывало почему-то смущение и, более того, злобное раздражение…
Раскрылась дверь. Та же женщина, что и привела их, сказала Шерри, мальчику в костюме и взрослой девушке «спасибо», а коротконогую и Ирину попросила зайти…
И Ирину…
И Ирину?
И Ирину?!
Да!!! И Ирину!!!!!!!!
Сначала Народный хвалил коротконогую, дал пару советов, и спросил, как себя чувствуют мама с папой. Коротконогая бойко отвечала, шутила и даже рассказала эпизод из жизни мамы с папой, отчего вся приемная комиссия вместе с Народным рассмеялись. Народный сказал коротконогой, что с нетерпением ждет ее на конкурсе, пожелал хорошего дня, передал привет маме с папой и отправил восвояси.
С Ириной Народный говорил без улыбки. Основательно и жестко. Даже очень жестко.
Народный сказал, что надо хоть как-то готовиться перед поступлением, хотя бы для приличия перед комиссией. Что стыдно приходить в хламиде и босоножках в театр, и, более того, приводить с собой в театр разных сумасшедших.
(Тут Ира поняла, что это Народный говорит про Шерри, но почему-то не обиделась, а даже подумала, что Народный, в общем-то, прав…)
Было непонятно, понимает ли Народный, что Ира появилась на прослушивание случайно, но более жестокой речи, главным образом, по интонации, по отношении к себе она никогда не слышала…
Окончательно растерзав Ирину и, очевидно, получив от этого некоторое моральное удовлетворение, Народный мягко откинулся на спинку стула и, помолчав, сказал спокойным голосом, как-бы невзначай, что, в общем-то, у Иры есть все, чтобы стать актрисой и что он готов снова ее послушать. Если только Ира соизволит прийти в «человеческой одежде» и более-менее подготовится.
– Ахматову оставьте, и возьмите, пожалуй… « А зори здесь тихие…», место про Лизу Бричкину. По-моему, это ваше!, – немного вальяжно проговорил Народный и добавил.– И не стесняйтесь картавости. Дело наживное. Я в ваши годы 43 буквы алфавита не выговаривал. Буква «Р», конечно, грозна, но мы грознее!
Народный подмигнул Ирине и улыбнулся.
Ирине показалось, что вместе с Народным ей улыбнулся Ангел.
И Ирина улыбнулась в ответ.
Бывает так, что над человеком сгущаются тучи. Кажется, судьба и природа просят его, чтобы он как-то изменился, повернул в другую сторону. А человек этого не делает. И по-разному можно относиться к этому человеку. Как к слабовольному или, наоборот, к сильновольному.
И бывает по-разному. Человек может оказаться дураком, что вовремя не повернул руль судьбы. Или стоиком. Или окажется, что он правильно все делал… Гамлетовский вопрос, в общем.
А бывает так, что какая – то нелепая случайность, мелочь, попав под колесо телеги жизни, круто меняет ее направление, сворачивая на перекрестке в другую сторону. Хотя, как известно, случайностей не бывает. Тем более нелепых…
Так произошло и с Ириной, которая поддалась на уговоры Шерри и, чтобы убить время до поезда, пошла на поступление «ради прикола»… И чем дальше Ира отходила от театра в сторону вокзала, тем больше она понимала, что за шанс с театралкой надо хвататься руками и ногами, и все больше понимала, что ни в какую Находку она не поедет, и теперь думала, как сказать об этом Шерри. Если буквально несколько дней назад она мечтала об этой поездке в хипповский лагерь, считая дни до отъезда, то теперь, представив, что будет просыпаться каждое утро с голым, потным и похрапывающим Шерри под боком, а где-то здесь будет идти поступления без нее, Ирине стало как-то не по себе… Да и после слов Народного, что у ней «есть все, чтобы стать актрисой», мысли о дальнейшей судьбе с Шерри вводило Иру в уныние и какой-то неподдельный ужас… Ей хотелось броситься обратно в театр. Хотя бы для того, чтобы Народный ее заново отругал.
