bannerbannerbanner
Милый Ханс, дорогой Пётр

Александр Миндадзе
Милый Ханс, дорогой Пётр

Полная версия

– Так всю ночь и будем?

– Будем. Барридос!

Тут сбой. Жизнь вторгается.

– Валенсия, бледная ты. Отдохнешь, как?

– Да не устала я, с чего ты?

– Тогда я устала, всё.

Это между собой они. И на пол прямо повалились, сели.

– Спасибо, Элизабет.

– Твоя всегда. Какаду, минута. Засекай.

На часы всерьез смотрю:

– Пошла.

Сидят, ноги вытянув, и вены друг у дружки рассматривают.

– Да ну, у меня хуже еще было, убрала. С хирургом повезло.

– Дашь?

– Твой, считай.

– А как мы?.. Ты вообще где, в городе каком?

Обнимаются, развеселились. Валенсия, как всегда, без улыбки, как-то у нее получается. Еще украдкой меня разглядывают и шепчутся, обсуждают, какой я.

– Какаду, да ты сам колченогий!

– Иди в города играть!

– К нам, Какаду!

Одна жизнь другую отодвинула, и главная какая, не понять уже. Ведь они еще и меня к себе затянули, за брюки стали тащить, и сложился я, на полу уже с ними, всё. И пальцем, как в гипнозе, вожу по венам Элизабет вслед за Валенсией, вот так даже.

А потом еще потянули и вообще между собой положили, я и не заметил. И две женских головы вдруг с обеих сторон на груди, ладонями к себе их прижимаю. И удивляться поздно.

– Вы чего это, стеснительные?

– Мы того это. Мы тебя в плен заманили, чтоб не убежал.

– С ума, что ли, сошли?

– Сойдем, если завтра не танцуем.

– Да кто ж мешает?

– Ты. Вот ты. Не знал, что мы такие стали. Не ожидал. И теперь задний ход. Думаешь, как ноги скорей унести. Что, не так?

И возразить не получается.

– Молчи. Все равно соврешь. Знаем.

Силюсь подняться – припечатывают опять к полу. Лиц не вижу, только какая разница, кто да что, если одно и то же они.

– Какаду, послушай. Вот ты даже не сомневайся. Сейчас так-сяк, но мы день и ночь будем, костьми ляжем, да вот хоть здесь прямо сдохнем, понял ты?

– Понял ты, что уже обратно никак, раз приехали? Значит, правда уже того… на свалку пора? А мы сможем, Какаду. Получится, обещаем. Да мы тебе клянемся, вот так даже!

Прикрываю губы их ладонями, в моей еще власти. Кусают пальцы, не всё сказали.

– Слышал, мы клялись?

– Еще бы.

– Эй, а глаза мокрые вдруг чего?

– Нет.

– Неужели плачешь?

– Я люблю вас.

Тут они замирают ненадолго.

– Соврал все-таки, ха-ха.

– Помните, мы вот так лежали давно?

– А как же. Дуры две голые. Но это были не мы, точно.

В следующее мгновение я оказываюсь на ногах, потому что они беспощадным рывком выдергивают меня с пола. Не сговариваясь, мы расходимся по углам и начинаем самозабвенно чертить на паркете фигуры. И это тоже наш разговор между собой. Вместо слов у каждого отдельная партия, своя особенная дорожка шагов, перебежек и вращений.

Вот закручиваюсь в тугой спирали, лица партнерш мелькают, сливаясь в одно. Это сошлись они в объятии, и я не сразу понимаю, что нежность их смертельная, и на самом деле Элизабет с Валенсией в ненависти душат друг друга. Не веря, подскакиваю и пытаюсь разнять, но тангеры, расцепившись, приходят еще в большую ярость, просто в неистовство. Теперь они машут отчаянно кулачками, повизгивая попеременно от боли и от удачных попаданий. И еще отвратительно таскают одна другую за волосы. В конце концов перекидываются на меня и, позабыв о вражде, тоже хватают за волосы, валят на пол и топчут каблуками, причем каждая желает обязательно лично отметиться, то есть нанести свой собственный точный удар.

Происходит все мгновенно, в полном молчании, я не верю.

Бегут к двери. Обернувшись, Элизабет все-таки кричит Валенсии:

– Я заставлю тебя улыбаться!

И меня не забывает:

– Это ты ей на рожу замок повесил!

Рифмую в ответ поневоле:

– Ты на передок себе замок!

И Валенсия с проклятием успевает:

– Воровка!

Выскакивают одна за другой, хлопает дверь. И я, когда выходил, тоже от души хлопнул.

А в “Шератоне” ночи среди ночи нет: снизу из зала музыка, по этажам полуголые тангеры с кавалерами в бабочках, всё приплясывая. И я, пока по коридору иду, между ними искусно лавирую, тоже танец. Одна чуть с ног не сбивает, без кавалера, но с подушкой в обнимку в чужой номер спешит.

Сделав круг по этажу, возвращаюсь опять в репетиционную, и тут же следом Элизабет является, а за ней и Валенсия. Порознь они, но обе одинаково спокойные, с безмятежными лицами, и как ни в чем не бывало.

– Кунита? С переходом в кортадо, как? И плавно в сакаду? Вспомним, рискнем? – предлагает Валенсия.

– Я тоже подумала. Без куниты никак. Не перейдем. Хоть так, хоть этак, а все кунита, давайте, – соглашается Элизабет.

– Вспомним, придется, – подтверждаю я.

Все-таки было или нет, что друг дружку избили и меня заодно? В танце сходимся, расходимся, и опять близко, три лица стиснуты, и я смотрю, насквозь прожигаю, а в глазах тангер нежность одна. Нет, не может быть. Не было.

Закончили фигуру. На месте встали и стоим, обнявшись. Шепчет Валенсия:

– Не верю, что мы это сделали. Вот не верю.

И Элизабет в волнении к себе прижимает:

– Живые еще, живые. Дорогие мои. Ну, лиха беда начало!

– Вы только не отвлекайтесь больше, – напоминаю я.

– Нет, что ты! Даже не думай! Мы прощения просим! Обещаем!

Чуть не плачут, растроганные. Но только разомкнули объятия, оказалось, еще сильнее во вкус вошли.

– А чего вот стоим, непонятно? Дальше давайте! – требует Валенсия.

Элизабет на меня смотрит:

– Готов, Какаду?

– Есть сомнения?

Они бросаются на свои исходные позиции, только и ждали. Начинают сближение, глаза горят. И по очереди взлетают ввысь с раздвинутыми ногами, как обещано. Одна при этом стонет, другая рычит даже. Кажется, остаются под впечатлением от своих полетов, потому что разом вдруг затихают и уже в полной тишине завершают композицию на паркете.

И так же без слов потом выкатываются за мной в коридор, идут по пятам, не отставая, чуть не шаг в шаг.

9

И в номер даже ко мне следом пытаются войти. Я преграждаю путь:

– Э, нет. Полчаса, милые, чтоб я по вам соскучился.

– У нас полчаса?

– Всё про всё. И ни минутой больше.

Открываю уже дверь, они всё у меня за спиной, не уходят.

– Знаешь, Какаду, – говорит серьезно Элизабет, – я потрясена, в какой ты форме. Правда. Слов нет.

И Валенсия вторит:

– Да, браво тебе, браво. Вообще, что ты все это придумал.

– То ли еще будет.

– Думаешь?

– Уверен. Вы тоже неплохо раздвигали.

Смеются польщенно. А сами вроде нечаянно всё оттесняют от двери, прямо там, в номере, у меня им будто медом намазано, а я так же нечаянно не пускаю, встав часовым в проходе. Мое упорное сопротивление они воспринимают по-своему, то есть уже не сомневаются, что я прячу кого-то за спиной. И, проиграв борьбу, понимающе переглядываются.

– Что ж, Какаду, мы рады, что ты еще мужчина, с этим тоже поздравления, – заключает Валенсия.

– И когда только успел? – удивляется Элизабет.

Валенсия знает:

– Ну, здесь такое количество дурочек, что немудрено. Называется, пусти козла в огород. Не меняешься, Какаду.

Уличив меня в грехах, они наконец удаляются. Элизабет на ходу оборачивается, а как же:

– Силы береги, еще пригодятся.

А дальше вот что. Едва захлопнув дверь, я делаю шаг-другой и падаю замертво лицом на ковер, не добравшись до дивана. Со стороны выглядит так, что я уже и впрямь покинул этот свет, неподвижность моя кажется полной и окончательной, так долго лежу. Нет, ожив, кое-как на полусогнутых ногах перемещаюсь все же на диван. Задыхаюсь, судорожно ловлю воздух, рука одна на сердце, другая приступает к реанимации, забрасывая в рот таблетки, их на тумбочке целая гора. Знаю, что делаю, что, зачем и как, не новичок. Привстав, пытаюсь ремень расстегнуть и, не справившись, иглу себе засаживаю прямо сквозь брюки в зад, шприц уже наготове. Сорочку сдернул, стаскиваю бандаж, живот противно вываливается. И вот сижу, прикрыв глаза, грудь вздымается, и это моя тайна за дверью и есть. Губы свое что-то шепчут, может, молитву, пот градом. И улыбка уже, что выжил, опять пронесло.

А снаружи кулачки партнерш моих, оказалось, колотят и колотят, там время у них другое. И встаю, пошатываясь, труба зовет. В боевой опять наряд свой облачаюсь. Бандаж, сорочка, ремень затягиваю туго… Всё. И в зеркале уже кавалер бравый кивает мне одобрительно и напоследок подмигивает даже: “Держись, Какаду!”

10

Дорожки шагов через зал по паркету. Ко мне навстречу идут и в танце приходят. Волнение.

– Вот мы шли, видел?

– Засмотрелся.

– Как тебе каминада наша?

– Нет слов.

Танцую с ними вместе без остановки.

– Какаду, счастливы мы. Это мы?

– Вы четверть века назад.

Осыпают поцелуями. Одна придвигается, другая. Дрожит голос Валенсии.

– Не знала, что такое еще будет, забыла. И ты счастлив, да?

– Очень.

– Мой хороший. Ты же не умеешь быть счастливым.

– Настало время.

Всё поцелуи, поцелуи. И, кажется, уже долгие слишком, не важно, кто мужчина, кто женщина, все вместе в ласках забылись вдруг, замолчав. Наконец отрываю их друг от друга, и сам через силу от них отрываюсь, и в смущении размыкаем объятия.

– Поднимай, хороший, – шепчет Элизабет, очнувшись.

Она делает шаг мне навстречу, готовая привычно взмыть ввысь, но я хитроумно оборачиваюсь к ней спиной. Удивляется:

– Что ты, Какаду?

– Было уже.

– Калеситы не было.

– Я о поддержке.

– С которой я соскакиваю в калеситу, именно. Что же непонятно?

– Понятно, что справишься без поддержки, не сомневаюсь.

Уже в недоумении Элизабет:

– Какаду, милый, ты с ума? Дай мне зацепиться, я после полета буду в калесите другая!

Я знаю:

 

– Ты станешь другой завтра на сцене, когда я подниму тебя. Это будет неожиданно, и ты ярче еще сверкнешь. Поверь, Элизабет.

Валенсия в бой бросается:

– Хорош, Какаду, совесть имей! Поднимай давай, ты чего вообще?

И опять нетерпеливый ко мне подход, и снова мой увертливый маневр в ответ. Да, я жить хочу.

Элизабет перестает танцевать, смотрит на меня. И уходит, откуда пришла, в угол к себе, на исходную. Слышу:

– Какаду, мне плевать. Мне вообще на тебя плевать.

– Жаль, что так, Элизабет.

– Ты мне не нужен. Нет, нужен как инструмент, ты это понимаешь?

– Как домкрат, – подсказывает Валенсия.

Я бессильно развожу руками:

– Сломался.

Элизабет только головой качает:

– Неприятная новость, Какаду.

И я в ответ вздыхаю:

– Усталость металла, что поделаешь.

– Ничего. Остается прощальный привет.

– И ты не забудь своей калесите.

Элизабет кивает и отворачивается, кажется, навсегда, и будто нет ее больше, всё. И бандонеоны солидарно смолкают, коду отыграв.

Но Валенсия еще есть, вот она, вцепилась в меня, рвет ворот сорочки, пуговицы летят:

– Какаду, что скажу, послушай, нет, ты послушай! Я уже сама не знаю, чего я вдруг, зачем, кто вообще такая, ну, с танцами этими! Но если сейчас вот сорвется, я тебе тогда не знаю, что… Да горло перегрызу, я лично!

И тут же Элизабет, опять вдруг объявившись, не ждал уже:

– Ду, милый, можно тебя так по старой памяти?

– По очень старой.

– Очень, да. Понимаешь, тут ведь еще дело такое. Я не помню напрочь, как там, чего. Ну, в диагонали этой, как отшибло. Ду, я что подумала… Может, так вспомню, ногами? Вот ты меня на руки если, а я с тебя соскочу и с разгона? Вдруг получится, как?

Не я, руки-домкраты мои сами призывно вверх идут, и Элизабет с места срывается, бежит ко мне. А Валенсия на шее уже повисла, рядом стояла.

11

И мы преодолеваем. Элизабет спрыгивает с меня и уходит в калеситу. И это у нас одно движение такое общее, слаженное и гармоничное даже. Но и помарка вкрадывается, едва заметная, когда за сердце хватаюсь. Жест мимолетный, рука опять сама, но Валенсия разглядела, реагирует:

– Вот!

Оказалось, я под недреманным оком ее, рядом танцует, партия своя у нее, отдельная.

– Что значит “вот”?

– А что значит?

– Ты сказала.

Не дрогнув, отчеканивает:

– Вот – это вот. Что у нас все получается. Нет разве?

Рифмую в ответ:

– А вот и сглазила!

Потому что ведь не получается, наоборот: Элизабет, в кренделях своих запутавшись, на паркете встала и стоит, так и замерла с занесенной ногой, и ни туда ни сюда.

– Забыла. Все забыла.

– Еще. Сначала давай.

– Спасибо, Ду.

– Элизабет, вперед.

Это себе я командую. Чтоб без помарок, жестов предательских. Но опять получается, что не получается, и всё даже хуже еще, и плохо совсем, потому что с Элизабет на руках зашатался я, не повалился чуть на паркет. И только она соскакивает, так кашель ураганный налетает, вообще пополам сгибаюсь. А око Валенсии все в меня уставлено, лицо непроницаемо, и ноги танцуют сами по себе.

Но, главное, Элизабет, споткнувшись будто, посреди зала столбом встает – и ни с места, зря всё. Спиной она к нам, слышно еле:

– Нет.

– И что?

– И всё.

В угол свой идет и там спотыкается, и на этот раз мы к ней бросаемся, потому что безжизненно сползает вдруг по стене на пол, еле подхватить успеваем. Пока держу за плечи, Валенсия, перепуганная, тормошит ее, бьет по щекам, потом, схватив с подоконника бутылку, поливает лицо водой. Обнимает, к себе прижимает: “Дышит! Обморок!” Умоляет очнуться: “Элизабет! Элизабет!” Всё без толку, и не знаем в ужасе, что делать, трупом она без движения, голова безвольно откинута, из стороны в сторону мотается.

Руку протягиваю, хочу лицом к себе повернуть, и тут Элизабет, странное дело, ладонь мою принимается целовать, пальцы губами ловит. И, ожив чудесным образом, сама из объятий вырывается и ложится лицом в пол. И смех сдавленный слышен.

Валенсия лицо утирает, тоже мокрое.

– Началось. Все думала когда. И вот!

– Опять ты “вот”. Что “вот”?

– Вот и купились, ура! – рифмует с пола Элизабет.

Рядом присаживаюсь.

– Вспоминай, сука.

И в коридор выходим. Валенсия вздыхает сокрушенно:

– Не знала, что все так кончится. То есть нет, знала, но думала, уже разучилась обольщаться. Давно не было. Идем, пошли?

– Куда?

– Туда. Сюда. Все равно.

Не дожидаясь, двинулась по коридору. Прячет лицо в досаде.

– Придумаешь, а потом разочарование. Как в молодости.

– Так молодость и есть.

– Когда?

– Сейчас вот. Сейчас, Валенсия.

– Да?

Пытался на ходу обнять – не поняла даже.

– Чего ты?

– Просто.

– Не лапай.

– Ладно.

– Страшно, что сумасшедшая?

– Тогда выглядело обаятельно. Образ.

– Ну, сколько лет. Усугубился образ. А что мы тут тоже вместе с ней малость свихнулись, и не малость?

– Наоборот, нормальными людьми стали.

Она ко мне поворачивается. И подмигивает вдруг вместо улыбки:

– Да мне тоже, Какаду. Не страшно, а наоборот.

Дальше все происходит в одно мгновение. Кажется, я угадываю ее желание, притиснул к перилам, и под моим страстным напором она с готовностью переламывается пополам и в конце концов повисает головой в пролет. Стянутые заколкой волосы маятником качаются над танцующими далеко внизу парами. Я провозглашаю:

– Поддержка наоборот!

И слышу ее ликующий голос в ответ:

– Самый раз!

Расплата неминуема. Едва выдергиваю из пропасти, еще не придя в себя, она предъявляет мне претензии:

– Ты в уме?

– Разве не понравилось?

– Мог не удержать, запросто.

– Обижаешь.

– Да вон на части разваливаешься!

И, передразнивая, она прикладывает ладонь к сердцу, потом и глаз загораживает, не забыла. В общем, полный мой портрет. Ну, и кашляет, конечно, согнувшись, надрывается просто.

– Скажи, Какаду, ты поэтому так распрыгался?

– Поэтому почему?

– Вот потому, что разваливаешься. Ты напоследок, да?

Она с опаской опять перегибается через перила, вниз заглядывает. И, кажется, сейчас осознает только, где была. На лице ужас.

– Боже мой!

– Ты сама хотела.

– Я? Что я? – удивляется она.

И уже прикована к перилам, снова к ним подходит, обо мне забыла. А когда оборачивается, говорит с досадой, увидев:

– Ну, чего прицепился, Какаду? Иди, уходи. К бабам, что ли, своим мифическим, сам-то веришь, что бабы? Или вон к лежачей давай, к ней, полоумной, может, перестанет над нами измываться!

Последнее Валенсия уже прокричала, с собой не совладав, и в конце взвизгнула даже, и тотчас Элизабет отозвалась в ответ с не меньшей яростью, из коридора как раз к нам выскочив, так что получилось, чуть не в один голос с партнершей.

– Ушли! Почему? Да как смели! – топает ногами Элизабет. – Уважение! Слышите? Я требую к себе уважения!

И, сорвавшись с места, бежит опять по коридору, в обратную сторону, и Валенсия, просияв лицом, за ней следом. И вот мчимся мы, обо всем позабыв, а Элизабет уже впереди дверь распахивает, зовет:

– Вспомнила! Все вспомнила!

12

То, что демонстрирует Элизабет, превосходит все наши прежние упражнения на паркете, по сути беспомощные топтания, теперь ясно. Легкая и уверенная в своем изяществе, она без единой заминки пересекает зал, одаривая нас на ходу лучезарными улыбками. Перед дверью не останавливается, а так и выходит, танцуя, наружу.

Ждем, когда вернется. Валенсия спрашивает:

– А ты это все за чистую монету принял, что забыла?

– И за кулисами актриса. Важен результат. Ты чего?

Валенсия слезу смахивает:

– Зависть.

– Видишь, тоже играешь.

– И близко нет.

– Думаешь, что не играешь, но играешь, – заключаю я со знанием дела.

Элизабет все не возвращается. Выглядываем в коридор, там никого. Мне непонятно.

– Что за черт? Где?

И ходим уже туда-сюда в поисках. Валенсия исчезает за дверью туалета. Возникнув опять, командует:

– Смотри в мужском.

– Оригинально.

– С нее станет. Давай.

Подчиняюсь. Вернувшись, развожу недоуменно руками.

13

Наконец обнаруживаем в баре на этаже. С рюмкой коньяка за столиком и в полной беспечности. Валенсия решительно садится напротив, лицом к лицу, на диванчике я поодаль примостился.

– Что происходит?

– Утро, – пожимает плечами Элизабет.

– Коньяк.

– О, да!

– Пока мы тебя по унитазам?

Элизабет не слышит, прильнув к окну. Там внизу река, сверкают, наперегонки бегут первые лучи солнца по льду.

– Я навсегда это запомню!

Радуется и просит, требует даже, чтобы мы тоже радовались:

– Видите? Вы видите? Да слепые просто!

И, глядя на нее, стонет Валенсия:

– Ну, тварь! Тварь!

– Какаду, скажи своей жене, пусть закроет рот, – морщится Элизабет.

И Валенсия в ответ морщится тоже:

– Какаду, скажи своей любовнице, коньяк – смерть шизофреника!

И началось…

– Коньяк за здоровье жены! – провозглашает Элизабет.

– Любовнице слава! Спасибо, что мужа увела! – не отстает Валенсия.

Обижаюсь, делаю вид:

– Тебя это радует, Валенсия?

– Мой самый счастливый день жизни!

И смеюсь я, смеюсь:

– Было так давно, что уже не было, вы чего?

Но еще Элизабет вставляет напоследок, успела:

– Она по тебе до сих пор сохнет, смотри!

Мы с Валенсией переглядываемся и даже фыркаем одновременно.

И всё. Сцепились, расцепились. Оказалось, неважно это, вообще не имеет значения. Потому что Элизабет вскакивает вдруг из-за столика и принимается посреди бара ногами выделывать свои кренделя, причем в ярости она.

– Я иду вот так! Так! И еще так! Нате! А потом я так! Видели? А вот вы! Вот, показываю! Вы так и еще так! Ну, допустим, так еще! И что? И всё, больше ничего!

Плюхнувшись опять на стул, сообщает:

– Не могу больше. Не буду. Нет.

Уточняю:

– Чем не угодили?

– Всем угодили.

– Плохо танцуем?

– Хорошо.

– И что ж тогда?

– Не так.

Вот значение в чем. В ногах, ступнях, позициях, таких, сяких. Вдруг это важнее всего, самой жизни даже.

– Не так, – повторяет Элизабет и к окну опять отворачивается. – Я вас ненавижу. У меня поезд через час.

Валенсия удар держит:

– Вали. Мы с тобой тоже нахлебались.

И уже каблуки ее мелькают со мной рядом. Выпорхнула на середину бара, тоже не лыком шита, и в ярости, как Элизабет. И перебежки эти, вращения, замирания ног в вышине, которые важнее жизни.

После полета на место приземляется, на нас смотрит с Элизабет, с одного на другого взгляд переводит:

– А без меня не смогли, ха-ха, парой потом. Никак без меня, что ж вы?

Тангера полуголая напротив, у нас с ней роман мгновенный. Кавалер удачно сидит спиной, а девушка как раз лицом и в глаза мне смотрит. Вняв моим немым мольбам и решив подбодрить, она расставляет под столом ноги, нескромно, выше всех ожиданий. И еще и юбку, изловчившись, вверх не без удовольствия подтягивает, и без того короткую. И мне остается только благодарно приложить руку к сердцу, что же еще.

– Вот! – фиксирует мой жест всевидящая Валенсия.

И начинает ко мне с подозрением приглядываться, а вместе с ней и Элизабет, и всё внимательней они, и с тревогой даже, ведь я так и застыл на своем диванчике, окаменел будто с приложенной к груди рукой, и глаза у меня закрыты.

– А чего он такой? – интересуется Валенсия.

– Какой он?

– Такой. Нехороший какой-то.

– Да, бледный. Какаду! – зовет Элизабет.

Это они между собой. И всё смотрят и смотрят, и сами каменеют в ужасных предчувствиях со мной вместе, уже совсем каменные. Зеваю и открываю глаза:

– Что такое?

Валенсия бормочет:

– Ничего.

– Все-таки?

– Ну, показалось.

– Богатое воображение, – заключаю я.

Элизабет вскакивает:

– Поезд! Мой поезд!

И партнершу против ее воли обнимает, Валенсия отвернулась даже.

– Прощай, моя хорошая! Ты так ни разу и не улыбнулась!

Возле диванчика притормаживает, садится со мной рядом и по щеке гладит:

– И ты прощай, мой попугай. А ты даже лучше стал, знаешь.

– Лучший попугай?

– Да человек, представь себе.

– И ведь правда, самое удивительное, – доносится голос Валенсии, она все сидит, не оборачиваясь.

И тут тангера напротив с опозданием спохватывается и смыкает ляжки. И Элизабет, конечно, порочную связь без труда разгадывает:

– Девушка, ум в передке, где? Возбудила, чуть не сдох!

 

Дерзкая девушка с ответом не медлит:

– Сама садись, старая, покажи, чего осталось!

Партнер хохочет, и Элизабет вместе с ним смеется в проеме двери. Мы смотрим с Валенсией, запомнить хотим, пока смеется. Но уже нет ее, всё.

И шум в коридоре. На диванчике меня будто подбрасывает. Из бара выбегаю, Валенсия следом.

Элизабет на полу лежит недвижно, вокруг никого, и я бросаюсь к ней, бегу. Валенсия на полпути догоняет, обхватывает на ходу, вдруг руки у нее сильные:

– Стой!

– Да ты чего, чего?

Вырываюсь, а ни с места, хватка мертвая.

– Какаду, терпение.

Так и стоим, держит Валенсия и спокойна, знает, что будет. И дождалась:

– Вот. Полюбуйся.

Элизабет встает как ни в чем не бывало, бодро даже, и на нас оглядывается, на зрителей своих. И пальцем погрозила, что номер не прошел. По коридору устремляется, на поезд скорей. Еще, обернувшись, на прощание воздушный поцелуй посылает.

Валенсия от поцелуя в ярость приходит:

– Чтоб ты сдохла!

И идем с ней молча. Но, не сговариваясь, тут же разворачиваемся и бросаемся за Элизабет следом.

14

Куда! Стой! Я номера ее не знаю! Подожди!

Это я от Валенсии отрываюсь, а она мне в спину напрасно кричит. Зовет, просит, но я все быстрей и быстрей наоборот. По коридорам от нее, лестницам, только не отстает, нет. Тогда за угол встаю, затаился. И проскакивает мимо, не заметив. Всё.

К Элизабет ломлюсь, а дверь открыта.

– Ду, вопрос решенный.

– Не сомневаюсь.

– Я не буду танцевать, не буду.

– Понятно.

– Ты видишь, что меня уже нет?

На самом деле Элизабет есть, но делает все, чтобы не было. Чемодан раскрытый посреди номера, мечась, она вещи в него забрасывает.

– И что ж пришел, если все понятно?

– Ты дверь оставила, чтоб пришел.

Блузку с себя долой, юбку, и бегает в спешке, переодеваясь. В трусах одних и в лифчике, не стесняется, я не в счет.

– Понятно, что непонятно, Ду. Скажи, ты чего вдруг такой?

– Какой?

– Счеты, что ли, с жизнью?

– Ясней давай.

– На сцену за смертью лезешь, куда ясней. Под бандонеоны решил?

– Уж лучше, чем в скорой помощи.

– Давно у тебя?

– Еще ясней, Элизабет?

– Про инфаркт, еще если.

– Месяц.

– По счету какой? Первый, второй, какой? – Пальцы даже загибает, не ленится. – Или?

– Смешно ты пальцами.

– Я спросила.

– Или. Элизабет, откуда знаешь?

Удивляется:

– Да все всегда всё знают, откуда – непонятно. “Шератон” вон весь. Последний танец Какаду.

Радуюсь я:

– И снова знаменит?

– Весь в лучах славы.

Подошла и спиной встает, чтобы лифчик расстегнул, свитер в руках наготове.

– Не разучился?

– Посмотрим.

– Ду, надоело жить?

– Я от себя это гоню.

Оборачивается, грудь тяжело мне на ладони падает.

– Нет, Элизабет, не надоело.

– Сожми тогда, что ж ты?

– А родинки, родинки?

– Убежали.

И снова спиной уже ко мне, не понимаю:

– Застегни.

– Опять?

– Быстро!

И в мгновение ока вдруг в обратном порядке всё: вслед за лифчиком уже и блузка на ней, а потом тут же и юбка, и свитер ненужный в сторону отброшен, и вот передо мной стоит какая была, поверить трудно. И еще в руках у нее пакетик, и она оттуда извлекает что-то, сразу не различишь. А когда надувать стала, оказался шарик, и не простой, а презерватив по всем признакам.

И хоть не сразу я, но догадался:

– Из кармана у меня? И когда успела! Даешь!

Потому что фокус знакомый, было уже. Элизабет не отрицает, а наоборот – жмурится, торжествуя и от шарика не отрываясь. Все надувает, пока не лопается, и даже она от испуга вскрикивает. И настает время моего торжества, объясняю строго, почти лекция:

– Пиджак из клубного гардероба, я выступал в нем четверть века назад. Старый мой пиджак, и содержимое карманов соответственно. Клептоманы, не зная, куда лезут, все равно лезут, они слепы в своей страсти. И клептоманки особенно!

Элизабет в восторге:

– Какаду, браво!

Придя просто в неистовство, она хохочет и уже второй надувает. И к окну скорей бежит, чемодан несобранный по пути ногой отпихивает. Раму распахнула, и ветер шарик подхватывает. И к трубам заводским понес, к клубам дыма, далеко. А мы стоим, смотрим.

– Ты должник мой, Какаду, – говорит Элизабет.

– Это понятно.

– Я из-за тебя осталась, чтоб не сдох. Раз и навсегда запомни.

– Любое желание.

Она взглядом меня окидывает:

– Одно, пожалуй, не поверишь. Хочу с тобой танцевать.

15

И по коридору уже молча идем. Спрашиваю:

– А ты с ним была, когда со мной была?

Элизабет и не поняла даже:

– Что-что? С кем, с кем?

– Ну, с Булатом, с Попрыгунчиком своим?

– Вообще-то я от тебя к нему ушла, в причины не вдаемся.

– Не вдаемся. Но ты с ним была? Не потом, а когда еще со мной?

– Господи, кто о чем. Какаду, заклинило?

– Вот представь себе.

– Тогда не была, а бывала, если еще с тобой была. Черт, еле выговорила! Какаду, ты меня заморочил!

Прибавляет шаг, догоняю. Не знает, как от меня избавиться.

– Ну, раз, может… Уже не помню. Отвяжись.

– Раз или раз-другой?

– Может, и другой, да.

Передразнивая, еще палец на ходу загибаю, третий по счету:

– Или?

– Да.

– Что да?

– Или.

Подталкивает меня к двери, ведь уже мы у номера Валенсии:

– Стучи, зови! Давай! – И сама стучит, не дожидаясь. – Госпожа Валенсия! Дорогая наша, ау! На репетицию пожалуйте!

Тоже включаюсь:

– Наверстывать! Милости просим!

Валенсия за дверью вместе с нами кривляется:

– Бегу, лечу, ау! О, какой сюрприз!

– Счастлива, – кивает Элизабет.

Ожидание, однако, затягивается. В дверь барабаню:

– На выход давай! Ты чего там, эй!

Голос Валенсии:

– Минуточку! Уже секундочку! А вот и я!

16

И является в шубе вдруг и с чемоданчиком на колесиках. И мимо проходит, не заметив. Очки только прощально сверкнули, опять в очках она. Не понимая, мы с Элизабет следом спешим, в лицо непреклонное заглядываем.

– Куда ты, куда? – бормочет Элизабет.

Непреклонна. Хорошо, не безмолвна.

– На твой полоумный поезд вместо тебя.

Решимость такова, что мы с Элизабет просто на месте остаемся без надежды. Нет, семеним, конечно, опять догоняя. И я чемодан у Валенсии вырываю, ухитрился, даже так. А Элизабет, вперед забежав, на пути ее встает, чтобы лицом к лицу.

– Причина?

– Я сама.

– Понимаешь, что не может так все кончиться, невозможно?

Шла как шла, шага не замедляя. Элизабет в сторону отскакивает, чтобы с ног не сбила, едва успевает. И, догнав, рядом опять идет.

– Подожди, Валенсия. Ничего еще не было.

– Все было. Ты не заметила.

И чемодан свой у меня выхватывает, зазевался.

– Вы меня бросили, теперь я вас.

К лифту подходит. Элизабет смотрит на меня:

– Какаду!

– Бесполезно, если уперлась. И в очках снова.

– Что значит?

– Прощается, всё.

И в лифт с ней сажусь. Элизабет, третья лишняя, на этаже остается.

Встаю на колено, еле уместился. За бедра обнял, за шубу.

– Стало еще противней.

– Права.

Поднимаюсь. Смотрим друг другу в глаза.

– Был такой с попугайской кличкой, чуть что – на колено падал. Еще, по слухам, у него член был огромных размеров, но стоял только в танце. Какаду, кто это?

– На некролог наскребла.

– Доживи. Слишком себя любишь.

Оказалось, мимо меня смотрит, в зеркало за моей спиной.

– А еще, если ты пакли свои носишь, следить надо, вон краска на затылке слезла.

Последнее непереносимо, я лицо, скривившись, ладонями прикрываю. Но она не знает жалости:

– И врал так искренне, что даже плакал – кто это?

Тут, к счастью, двери открываются, и Элизабет уже нас внизу встречает, по лестницам быстрее лифта успела. Валенсия, не церемонясь, ее привычно отталкивает и напрямик через ресторан идет к выходу. И я следом между столиков лавирую, угнаться не могу. Настигнув, опять пытаюсь выхватить из рук чемодан, завязывается настоящая борьба.

И вот мы разом замираем, оглушенные аплодисментами и даже овациями. То есть от неожиданности просто двинуться не можем, забыв про чемодан. Потому что в своем единоборстве вдруг оказываемся как бы на сцене перед большим обеденным столом, и зрители, отложив ложки с вилками, хлопают нам, не жалея сил, и выкрикивают приветствия.

– Валюша, – спрашивает один из зрителей, обращаясь к Валенсии, – скажи на милость, золотце мое, а что это такое, что мужчина у тебя чемодан отбирает?

– Это галантный он, – отвечает Валенсия, – не допускает, чтобы бедная женщина надрывалась сама.

– А в шубе бедная женщина с какой стати? – продолжает допрос зритель.

– А прогуляться решила.

– С чемоданом?

– Еще что в чемодане, спроси! – подаю я недовольный голос.

Дальше так: мы перестаем существовать как трио, зрители вскакивают из-за стола и, заключив в объятия, растаскивают по сторонам. И мальчик с саблей в руке, подпрыгнув, уже у меня на шее виснет, я и глазом не успел моргнуть.

– Дед, дед! – шепчет, личиком своим к щеке моей прижимаясь. – Ты плакал, дед? Покажи! Кто тебя обидел, ты мне покажи только! Я ему!

И сильней только к себе я внука притискиваю. И так расчувствовался мальчик, что сам заплакал.

17

Потому что люди близкие они, родные, и не танцы с ними – жизнь. Валенсия все не верит:

– Вот так сюрприз! Всем сюрпризам сюрприз!

– Малость вы нам смазали с этим чемоданом, что сюда вдруг явились, – сетует все тот же собеседник Валенсии, на чемодане зацикленный. – Должны были в зале нас увидеть, вот тогда совсем сюрприз!

Валенсия представляет:

– Мой благоверный.

Жмем друг другу руки:

– Виктор Иванович. Виктор.

У меня тоже имя есть:

– Герман Иванович. Герман.

– Ивановичи припадают! – провозглашает вдруг благоверный и, к моему изумлению, расставив руки, опускается перед женой на колено. И еще упрекает: – Ну? А вы что же? Не Иванович никакой!

– Научила? – спрашиваю Валенсию.

Она и не скрывает:

– Мы в тебя иногда играем, да.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21 
Рейтинг@Mail.ru