Александр Михайлович Бруссуев
Я написал книгу

Аркадия терзали со всем прилежанием государственного к этому подхода. Он как-то в этом терзании умудрялся выживать, а семья его расти. Пьяные менты стучались в дверь и показывали, какие у них есть пистолеты. Их классовое самосознание бурлило и жаждало. Но жаждало как-то по пролетарски: жажду крови перебивала жажда водки. А все это приводило к одному лишь похмелью, голова раскалывалась, не до воспитательно-карательных мер. В общем, все оставались при своем.

Аркадий писал картины, реставрировал древнюю мебель, изучал в меру доступности материала из библиотеки, либо книжного магазина предмет старины нашей родной земли. И он, да и я невольно гордились своими предками, своей историей. Мы научились видеть элемент фальсификации в преподносимом культурно-просветительском наследии.

Ложь, она даже под высочайшими научными званиями и титулами, просвечивает. Стоит только подумать – и вот она, родимая, на блюдечке с голубой каемочкой. Только ложь эта как-то привычней, на нее ссылаются по телевизору, так стоит ли заморачиваться? Пожалуй, не стоит.

Был иконописец Данила Черный, и подмастерье его Андрей Рублев тоже был. Кто же написал «Троицу»? Выходит, что подмастерье. А мастер Данила в это время какими-то другими делами был занят, с докладом перед царским режимом выступал. Ну, может быть, и так. У нас в деревне Юргелица тоже иконописцы жили в самые, что ни есть, незапамятные времена. Весь Север мог их иконы на обозрение предъявить. В том числе и в обители старца Александра на Syvari –озере (syvari – омут, водоворот, в переводе с финского) имелись. Не могло их не быть: чего же куда-то за иконами отправляться, если рядом свои имеются. И вот еще какая закавыка: не подписывали иконописцы своих работ, не для того они были мастерами, чтобы к сути Господней еще и фамилию свою прибавлять.

Так как же авторство-то определить? И могущественная каста искусствоведов охотно поясняет: а по школам. Это школа Новгородская, а это другая – Псковская, а это третья – Московская. И везде вдохновитель Феофан Грек. Андрюха же Рублев и Данила Черный были подельниками, вместе трудились и умерли в один день.

Но классификация по школам – это, конечно же, абстракционизм. В Московскую школу, положим, попадает икона древности немыслимой. Что делать школьникам? Да переделать икону. Убрать, предположим, патры у ангелов, оленью шкуру на Иоанне Крестителе в саван какой-то переписать, из семи столпов сделать четыре, там убавить глазури, но добавить позолоты, ноги, руки, шеи разнообразить присущей школе деталировкой, или замазыванием прежней. И везде, где бы ни были иконописные мастерские, незримо, или, даже зримо, присутствовал Феофан Грек, привнесший идеалы константинопольские в дикие северные земли. Отметился мастер и в Новгороде, и в Пскове, и в Москве. Стремительный был Феофан, как коростель. Или, быть может, несколько таких Греков князьями было завлечено для переделывания северных традиций иконописи?

Не ответят искусствоведы. Разве что дураком обзовут задавшего вопрос. И невеждой.

Ну, да и ладно. Субъективизм ученых не отражает реалий. Вопросы остаются и остаются, скорее всего, потому, что на них нельзя отвечать.

Аркадий одолел все мои книги за неделю. Я не ожидал такой скорости, и уж совсем не ожидал каких-то слов одобрения. То, что мои неожидания не оправдались, меня приятно порадовало.

– Тебе обязательно нужно издаться, – сказал Аркадий.

Ну да, конечно, кто бы сомневался. Интернет-писатель – это ограниченный писатель. Большая часть потенциальных читателей из сети книги не читает. Нету привычки – им бы по старинке с книжкой в руках вечерок провести, а не пялиться до помутнения в глазах в монитор. Я бы издался, да вот нет такой физической возможности. На свои средства организовывать тираж – средств таковых не хватит. Да и убыточность кустарного печатания не покроет чувство собственного достоинства. Все равно только жулики наживаются, автор остается в сторонке, платочек в руках теребя.

Вот картины – это совсем другое дело. Или она есть, или ее нет. Написал, дал свою оценку творчеству – и только твоя совесть остается барьером: организоваться в выставку, либо же нет. Некоторые устраивают показы прямо в художественных салонах с бирками, на которых цена творчеству выставлена. «Полдень в смешанном лесу» – 800 рублей, «Полдень в смешанном лесу с видом на часовню» – 1000 рублей, «Полдень в смешанном лесу с видом на часовню, около которой беседуют люди» – 2000 рублей. Конвейерное производство. Но, вероятно, это работы не совсем художников, а так – мастеровых.

Много различий в искусстве писателя и художника, но есть одно общее качество: их работы начинают ценить только после смерти авторов. Какая-то странная общественная закономерность. А все оттого, что среди современников очень много злобных современников. Им не в радость приобщиться к другой духовности, им в радость над этой духовностью надругаться. Надуют щеки члены Союзов и заявят, что это никуда не годится. Вот так, чтобы сплеча, чтобы наверняка. А еще добавят, что такое не будет востребовано никогда. Точно – никогда, будто сами собираются жить вечно.

Дурни, они же не ответственны за то, что будет после их кончин. В самом деле, не бессмертные же эти «ясновидцы», помрут рано или поздно, а там – хоть трава не расти. Станут гениями объявленные некогда бездарностями и, может быть, даже будет иметь обратный процесс. Действительно, когда закончится лоббирование того или иного деятеля культуры, останется ли к нему интерес? Будут ли наши потомки интересоваться перерисовками с фотографий Никаса Софронова и читать словесную лабуду фантаста Никитина?

– Вот подсоберу денег, тогда обязательно издамся, – соглашаюсь я с братом, а сам думаю, что этого не будет никогда – никогда я не соберу этих самих денег.

– Ты вот что послушай, – вероятно, уловив в моем тоне некую долю сомнения, сказал он. – Кто у тебя Охвен?

Я немного замешкался с ответом. Охвен – ну, во-первых, наш земляк. Во-вторых, викинг, добывший себе право считаться таковым через жестокие испытания. Но об этом должна была быть моя следующая книга. Ну, а в-третьих, Охвен – это литературный герой.

– В общем-то, Охвен – хороший человек, – ответил я.

– Нет, я имею в виду физически, – помотал головой Аркадий.

Мне не удавалось понять, куда он клонит, поэтому я изобразил руками нечто эфемерное и выпучил глаза. Физически – он твердое вещество, ужасно неподатливая субстанция.

– Он же калека? – пришел мне на помощь брат.

– Ну, в некотором роде калека, – согласился я. – Нога у него перебитая. Хромой по жизни. Но в остальном – кремень.

Аркадий испытующе посмотрел на меня, словно проверяя. Я все еще не понимал, куда он клонит. Оказалось, в наш Смоленский собор клонит, который, как и положено церкви, занимал самое красивое место на островке в слиянии двух рек, Олонки и Мегреги. Попы абы где свои храмы не ставят, как правило, занимая под свои постройки былые святыни древности.

Когда-то возвращенная из краеведческого музея церковь перенесла генеральный ремонт, который начался, как то водится, с проверки и выравнивания фундамента. Внизу под полами и слоем земли обнаружилась древняя могила. Эксперты в виде дяди Пети и Николая Васильевича авторитетно заявили, что это – жертвы сталинских репрессий. Кто были эти дядя Петя и Николай Васильевич – никто не знал. Один всегда на стройках терся, в основном, ведущихся шабашным способом, другой носил костюм. Авторитет их был незыблем. Жертвы Сталина – так жертвы. Скелеты извлекли и увезли в неизвестном направлении, отчего-то не обратив никакого внимания на обрывки истлевшей одежды, по которым, в принципе, можно было определить эпоху, когда эта могила была сделана.

Когда Аркадий пришел волонтером на ремонт храма, там удручающе чесали в затылках копатели земли. Под первым, боле массовым захоронением, обнаружилось еще одно, в котором лежали останки двух человек. Дело в том, что у одного тела явно прослеживался перелом ноги, сросшийся тяжело и неровно. При жизни человек был хром. Сказать, что это тоже жертвы сталинских репрессий, никто не отважился. Вероятно, потому что экспертов не было в тот день на работе. Загадка, так и необъясненная.

Аркадий вспомнил об этих погребениях сразу же, едва прочитал «Мортен. Охвен. Аунуксесса» до конца.

– Ты знал о таком случае? – спросил он меня.

Откуда же мне было знать, коль я и дома-то бываю наездами. Моя книга – плод моей фантазии. А также – отражение единого информационного поля Земли. Короче говоря, случаются в жизни совпадения, подсознательно мы можем все знать, что было раньше. Лишь только обратиться к этому подсознанию – задача не из простых и не для простых.

– Про Олега Бобина ты тоже хорошо написал, – продолжил Аркадий. – Перед своей смертью он был какой-то сам не свой. В кармане всегда маленькая бутылка водки, к которой он время от времени прикладывался. Словно боялся протрезветь и оказаться наедине с самим собой.

Моего персонажа Олли, музыканта и сочинителя песен, я представлял себе Олегом Бобиным. Представлял еще давно, тогда, когда только решился написать роман о викингах. Олег в то время еще был жив-здоров, выступал со своей гитарой на всяких музыкальных мероприятиях и вел странную жизнь эстетствующего романтика. По природе своего романтизма он вывалился из своей семьи, зато увлекся сомнительной идеей национального самосознания. Помимо музыки он стал проявлять интерес к «Тартускому миру» и существовавшей у нас Ухтинской республике, которой, вроде бы, было совсем не по пути с молодым государством рабочих и этих-самых крестьян.

Мой Олли погиб, я его облил водой на морозе, и он, пряча кантеле, замерз насмерть. Конечно, не сам я его обливал, а только лишь вообразил себе такое дело.

Через несколько лет Олега нашли в подвале строящегося дома без всяких признаков жизни. На улице было морозно, а он был пьян по своему обыкновению. В свете его последних увлечений нацпроектами эта гибель выглядела подозрительной. Менты никаких подозрений не разделяли, будто ничего нет заурядней, чем смерть от переохлаждения молодого здорового парня. Ну, им, конечно, было виднее.

Ни я, ни Аркадий не были материалистами, мы занимались спортом, слушали музыку, читали книги и имели свою точку зрения на нашу жизнь. Эта точка не совпадала с правительственной и, тем более, церковной. Мы понимали, что происходит нечто неестественное для натурального хода эволюции, если такой термин может быть приемлем к нашей жизни. И к этому выводу мы тоже подошли независимо друг от друга.

Жизнь – это борьба, так нас учили со школьной скамьи. Но, общаясь с братом-художником, я постепенно пришел к выводу, что эта борьба должна всегда быть сугубо частной, индивидуальной, в которую вовлечен лишь ты сам.

Прочие люди тоже борются, как умеют и как считают нужным. Если борцы объединяются в некую борцовскую общность, то принцип борьбы теряется. Получается всего лишь стадо. Грозная сила, под воздействием которой самый большой и хитрый негодяй обретает власть, пусть даже он и не был никогда вожаком этого стада. А дальше остается самый мизер – эту власть удержать.

Если есть созданные правила, то обязательно найдутся те, кому эти правила не нравятся. Ведь, в сущности, все правила создаются не для себя, любимого, а для своего окружения, близкого и, особенно, дальнего. Чтобы обезопасить недовольство, его нужно всего лишь возглавить. Это называется политика.

Я был против политики. Аркадий не принимал политику, как таковую, тоже. Однако я предпочитал бороться, отдаваясь этой борьбе единолично. Я писал книги. Аркадий писал картины. Следовательно, он тоже боролся.

Продвижение.

Мы выехали домой на следующий день, не подвергнувшись за прошедшую ночь никаким вредным для нашего здоровья воздействиям.

Временами, конечно, во дворе со стороны бани загорался свет, реагируя на чье-то движение, но виной этому всякий раз были дикие звери из дикого леса. По ночам они имели обыкновение ходить-бродить, грусть наводить. Днем слишком много ненужной суеты, машины, опять же иной раз проезжают, люди во дворах переговариваются – желание покинуть лесное убежище у зверья отсутствует.

Где-то рядом в лесу пасся старый лось, прозванный Леной Эриком. Ночами он, бывало, выходил к бане, включал свет и съедал припасенный для него сухарь, обсыпанный солью. Эрик был медлительный и спокойный. Он шумно и глубоко вздыхал, видимо понимая, что грядущую зиму ему пережить уже не суждено: старость и волки. Волков в местных лесах хватало, особенно под Новый год. Тогда они собирались в стаи, водили хороводы, пели песни и бегали по льду озера с одного берега на другой.

Чтобы пересечь границу и вернуться в Россиянию нам не требовалось много времени. Вся дорога от одного дома до другого укладывалась в двести пятьдесят километров. Четыре часа, если на границе нет ажиотажа.

Я вел машину и гадал, будет ли у меня еще дорога обратно? Странный вопрос, будто бы он касался совсем не меня, а кого-то другого. Нехорошее свойство, выработавшееся у многих людей современности: если происходит что-то нехорошее, даже ужасное, нужно некоторое время, чтобы осознать, что это происходит именно с тобой. Все хорошее воспринимается, как само собой разумеющееся, во все прочее просто не верится. Наверно, потому что не хочется верить.

Мне нужно было как-то реагировать на вчерашнюю попытку покушения на меня. Оставлять это событие без внимания – все равно, что провоцировать врага на новые действия. Только вот в голову пока не приходило никакого решения. Кроме одного, конечно – спросить совет.

Делиться со своими друзьями-товарищами я бы не стал. Они остаются таковыми до тех пор, пока ты не предпримешь попытки загрузить их своими проблемами. Поговорить с родственниками – так еще не лучше. Тогда посоветоваться с родственником Аркадием? Тоже не самый правильный вариант. Ну, не в интернете же искать содействия?

Так мы и добрались до дома, я – не придумав ничего стоящего, Федя – проспав всю дорогу по своему кошачьему обыкновению, Лена – удрученная предстоящей рабочей неделей. Уже заруливая во двор, я вспомнил о своем боевом товарище, с которым у нас было общее армейское прошлое.

Годы, месяцы, дни, проведенные в Советской Армии, меня, честно говоря, всегда тяготили. Ладно, что тягостно было во время самой службы, но и по ее окончанию что-то меня удручало. То ли воспоминания, то ли утрата иллюзий. Хотя вспоминалось мне всегда не какая-нибудь дедовщина или уставщина, а забавные эпизоды, мои товарищи и то, что дембель все-таки наступил. По иллюзиям и говорить нечего – их место занимал житейский опыт.

Но снились мне сны, что меня снова запихивали в воинскую часть, как бы я ни брыкался. От этого делалось не по себе даже утром, когда весь сон оставался где-то на убранной в диван подушке. Что же такое было в этой армии? Ничего особого, ничего отличного от обычной жизни, от обычных взаимоотношений между людьми, разве что девчонок мало, и без них очень грустно. В мое время после армии люди разделялись на тех, кто шел служить в милицию – таких начинали отлавливать уже на железнодорожных вокзалах в активные дембельские месяцы: ноябрь-декабрь и май-июнь, и других, которые от подобных служб старались держаться подальше.

Я как раз и был другой, но моя воинская карьера, как таковая, все равно оказалась неким грузом, который мне придется нести всю мою жизнь. В принципе, ноша не так уж и тяжела, но чисто эмпирически я бы лучше от нее избавился. Однако не судьба.

***

О моем «Полярнике» написали в Википедии, мой армейский опыт добавился во всемирную энциклопедию, и я бы этому событию возрадовался, да отчего-то не видел для радости никаких поводов. Я улетал во Вьетнам, чтобы снова окунуться в судовую жизнь, насмотревшись в последнюю домашнюю ночь снов про армию.

Чтобы создать «Охвен. Аунуксиста» мне снова пришлось окунуться в работу. Впрочем, творец Шерлока Холмса предпочитал тоже писать свои персонажи не в домашней кабинетной обстановке. Насколько я знаю, Конан-Дойль создавал свои «Записки», будучи на рабочем месте. Так что мой стиль был не нов для коллег-писателей.

Каждый день налагает свой отпечаток на строки, легшие позднее на лист. Когда чье-то злобное влияние постоянно заставляет чувствовать некое напряжение и вынуждает оказывать противодействие, тогда и поступки книжного героя становятся более решительными и радикальными. На тот мой контракт пришлось два капитана, голодранец-голландец и хохол-украинец. Оба оказались, словно с одной грядки снятые: самодуры, каких только специально можно было вырастить. В естественной среде люди такими быть не могли. Получается, вышли они с одной теплицы. Да только где бы найти ту теплицу, да поломать в ней все стекла.

Вот и обрисовался мой Охвен, несгибаемый, как кремень.

В то же самое время мы раз в неделю заходили в волшебную страну Камбоджу, более известную в мое пионэрское детство, как Кампучия. Там был в восьмидесятых годах прошлого века геноцид, развитый и прогрессирующий. Автором и идейным вдохновителем выступал выпускник Сорбонны Пол Пот.

Мы стояли в порту Сихануквилле всего несколько часов, но поочередно со вторым механиком Андрюхой успевали сгонять на пляж, чтобы поплавать в чистейшей морской воде, выпить ледяного пива с орешками и отовариться в супермаркете. Люди вокруг были ненавязчивые и весьма радушные, готовые повсеместно оказать помощь или услугу. Диву давался, как они еще двадцать пять лет назад хвастались друг перед другом коллекциями черепов. Голову этим забивать совсем не хотелось, хотелось быть курортником хоть на один час. И это отлично получалось.

Вот и обрисовался мой Охвен сентиментальным, как подросток после восьмого класса.

Между Малайзией и Таиландом шла очередная столетняя война, мы ездили и туда, и сюда, нимало не заботясь каким-то военным конфликтом. Мы, вообще-то, даже и не знали об этом – голодранская компания не посчитала нужным нас пугать, иначе им пришлось бы зарплату нам в два раза подымать по законам военного времени. Порой в контейнерах-холодильниках мы возили не только мороженое мясо и какие-то фрукты-овощи, но и павших бойцов, в основном партизан и диверсантов. И это тоже скрывалось от нас, но все же однажды сей факт нечаянно вскрылся. Филиппинский боцман поседел от страха, а мы посерели от зловония, которое однажды окутало весь пароход из неисправного и, соответственно, размороженного контейнера.

Вот и обрисовался мой Охвен, весь из противостояния: живые – не живые.

Вполне правдивый получился персонаж, читатели на него могут запасть. Но запали на него отнюдь не читатели.

Едва я выставил свое готовое, вычитанное и отредактированное произведение в Самиздате, как навязчивая подозрительность начала меня несколько беспокоить вновь. Я чувствовал постоянное внимание к своей скромной персоне. Вообще-то любому человеку всегда гораздо легче отмахнуться от своих предчувствий, махнуть рукой и успокоить себя: показалось. И жить дальше. Либо уже не жить, потому что на самом деле не показалось, не привиделось.

Я начал обращать внимание на мир вокруг себя, и он, этот мир, меня перестал радовать.

Когда мне доводилось переходить дорогу по пешеходному перекрестку со светофором, я становился боком к дороге, ожидая зеленого света. Сначала я заставлял себя так поступать, а потом все это начало происходить автоматически. Конечно, пешеходные перекрестки в моей жизни теперь встречались не так, чтобы очень часто, но я не пренебрегал своей обретенной привычкой никогда.

Можно выказать сомнение: какая разница, как стоишь – боком, пузом, или, вообще, задом? Для прохожих – никакой. Но для определенного пешехода разница значительна. Теперь ему будет трудно совсем незаметно приблизиться и едва уловимым для окружающих движением спихнуть нужного человека под колеса мчащегося транспорта. Ожидающий перехода человек, стоящий боком, может нервно повести плечом – и вот уже толкатель сам уезжает на каком-нибудь транспортном средстве, размазанный по колесу.

Человеком, естественно, я считал себя, а пешеходом – неизвестного парня, озабоченного странным желанием сделать мне больно. Мне удалось пережить второе покушение, повлиявшее на мое отношение к проезжающему поблизости общественному и не очень транспорту. Оно тоже было неявным, как в случае с баррикадой из камней на лесной дороге, но от этого не менее опасным.

Я очень не люблю, когда приходится в самый разгар своего пребывания дома отправляться куда-нибудь в столицу по служебной, так сказать, надобности. Столица – это не Москва, для меня и Питер – столица.

Я здесь учился, здесь моя alma mater, здесь живут мои студенческие друзья, здесь мы похоронили друга Олега, не пережившего девяностые. Вроде бы все знакомо, проблем нет, но слишком уж много народу. Метро кишит строителями, которые теперь ассоциируются с чурками. Они постоянно на связи, к уху прилеплен телефон. Стадный инстинкт – даже под землей «братья рядом, короче». Я чурок стараюсь не замечать, да и, вообще, стараюсь не замечать никого.

Наверху тоже чурки. Передвигаются кагалами, женщины вместе с ними. Детей не видать. Оно и понятно – в детских садах и школах дети. Воспитывается россиянский электорат. Я чурок стараюсь не замечать, да и, вообще, стараюсь не замечать никого – просто дежавю какое-то.

Вот в один из таких приездов, когда слякотно и все равно по-весеннему солнечно, отметившись подписанием каких-то документов в конторе, обеспечивающей меня работой, я добрался до Невского проспекта. У меня не было цели совершить по нему променад, не так уж мы любили друг друга, скорее – терпели, как неизбежность. «Дом Книги» – вот что привлекало мое внимание.

Раньше, когда стоимость книг была незаметной, я завсегда сюда заходил, потому что здесь всегда можно было рассчитывать прикупить себе Филипа Хосе Фармера или разворачивающегося во всей своей литературной красоте Ника Перумова. Тоже, знаете ли, люблю подержать в руках бумажный томик, а не пластмассовый экран. Однако прошли те времена, теперь, чтобы купить себе что либо стоящее, приходится со своей жабой договариваться. А она, падла, при этом продолжает давить, как неродная.

Все равно, посещение «Дома Книги» сделалось своего рода традицией. Теперь я смотрел на полки с новинками, где были оттиснуты злобные рожи, женские груди, пистолеты и мечи, и даже боялся взять что-нибудь в руки. Очередные «коллекционные» переиздания Толкиена, того же Перумова и Джорджа Мартина, унылого фантаста Головачева, убившего в самой своей первой книге чувство юмора, приятно радовали ценой – даже с жабой договариваться не надо, три нуля за книгу решительно отрицали самые слабые поползновения в приобретении.

Теперь я интересовался издательствами. Просматривал на последней странице контактные данные и хмыкал про себя: все известно, ничего нового. Скоро я хмыкать перестал, потому что это могло привлечь нежелательное внимание нервных охранников книжного магазина, барражирующих в мрачной униформе из одного зала в другой. Отставные или отгульные менты ничтоже сумняшись могут завести в специальное помещение для выяснения интересующих их вопросов. Побьют дубинками и выбросят на улицу с заднего входа, будь ты сто раз помощник депутата. Как раз перед этой поездкой я просмотрел интернетовскую запись, где парню досталось только лишь потому, что он показался в чем-то подозрительным. Все остались при своих интересах: парень умер, а охранников перевели в другую смену.

Мне тоже однажды досталось от одного наиболее ретивого соглядатая. А уж, как досталось ему, стыдно вспомнить. Строгого вида пацан в свободного покроя одежде остановил меня на самом выходе из Управления Государственного Бассейнового Управления «Волго-Балт», потому что ему не понравился пакет в моих руках, выносимый из самых недр этого замечательного учреждения. Мне в этом самом «Волго-Балте» не нужно было ничего, только одна круглая печать на судовой роли, чтобы отразить именно мое положение в этой роли. Ее я получил, а в пакете, с которым сюда и зашел, ждали своего часа два бутерброда с семужкой, пара яблок «Зеленый налив» и бутылка холодного пива «Amstel».

Парень сквозь зубы потребовал разрешение на вынос пакета из государственного учреждения. То ли он из бандитов в охранники подался, то ли из тогдашних гаишников. После последующих обменов любезностями я так и не смог утвердиться в догадке: мент или бандидос? Мы оказались недовольны друг другом. Он – тем, что я потребовал предъявить мне его удостоверение, я – тем, что ему до зарезу нужен был мой пакет.

В обширном фойе перед выходом на Большую Морскую улицу никого не наблюдалось, камеры наблюдения тоже еще только входили в моду, так что можно было разбираться по-мужски, или по-поцански, если хотите. Я в то время был еще не полностью избавлен от идеалов свободы, равенства и братства, а охранник уже до макушки заполнен идеалами своей значимости.

Он встал в стойку, как настоящий «поцан», суетливо поприседал и выбросил кулак непосредственно мне в голову. Он попал мне прямо в лоб, я даже успел голову под удар нагнуть. Вместе с кулаком пришло озарение – бандит. Здорово, брателло!

Еще не полностью стерлись из памяти какие-то воспоминания о студенческих увлечениях: стенка на стенку, кто круче, тот и вносит алкоголь в кафе «Дружба» возле кинотеатра «Баррикада». Добыл себе алкогольное право – ящик коньяку в безраздельное владение, да, к тому же, кто-то из наших в заведении воротчиком может стать. Соревновательный процесс без применения стрелкового оружия. Даже не помню, с кем мы там бодались: то ли с институтом культуры, то ли с Лесгафтом – институтом физкультуры.

– Погоди, только пакет положу, – сказал я ему и тотчас же пнул его ногой в голень. Пакет я так и не положил. Парень ошеломился: он был защищен со всех сторон нынешним своим положением, а тут – так больно! Ноги у меня были длинные, впрочем, как и сейчас. Но тогда они, не в пример нынешнему положению, помнили больше, а голова меньше знала. Я нащупал носком той же правой, ударной, ноги его подбородок и потом для верности еще добавил пяткой куда-то в нагрудный карман. Парень уже лежал на холодном мраморном полу и только хрюкнул в ответ. Из кармана вывалилось удостоверение.

Мент! Извините, обознался. Я кое-как уговорил себя ретироваться, пакет-то был со мной, так что ничто боле меня здесь не держало. Вот только еще хотелось наддать ругающемуся и ползающему охраннику. Мы обозвали друг друга на прощанье «суками» и разошлись, как в море корабли.

Ныне за один косой взгляд на правоохранителя могут привлечь к ответственности, и какая-нибудь попка в мантии приговорит к пожизненному расстрелу. А если кто-нибудь не косой поведет себя странно, посмотрит, например, прямо в глаза, искренне и доверчиво, то это должно караться еще жестче по всей строгости дэмократических законов. Правоохранители – нежные создания, лишние взгляды им ни к чему.

Поэтому моя тогдашняя драка с охранником все больше пугает меня теперь, нежели в то далекое золотое время.

Вот и в «Доме книги» я, стараясь не бросать взгляды на службу секьюрити, двинулся на выход, так ничего себе и не купив для чтения. Спустившись в метро на станции «Гостиный двор», я поплутал по переходам, прежде чем вышел к своему поезду. Вернее, пришел я на перрон, и, отметив про себя, что время до подхода моего состава еще имеется, пошел к концу платформы, туда – где людей было поменьше.

Я стоял почти у края перрона, и легкий ветер из шахты метро извещал лучше всякого информатора: поезд едет, рельсы гнутся, под мостом попы дерутся. Напала на меня легкая задумчивость, какая нападает, use to be, на творческих людей. Смотришь прямо перед собой и ни фига не видишь, весь в себе, а в голове, что характерно, ни одной стоящей мысли. Вероятно, так бывает не только с писателями, но и с космонавтами, да и вообще – со всеми.

Поезд был все ближе и ближе, гул от его приближения все громче и громче, была бы поблизости Мэрилин Монро, сквозняк бы просто сорвал с нее платье на радость всем пассажирам. И тут я увидел у себя за спиной некое движение. Это вовсе не означало, что у меня, вдруг, вырос сам по себе и открылся глаз на затылке, или какой другой задней части моего тела. То ли в кафеле напротив отразился дернувшийся силуэт, то ли это было чудо какого-то очень бокового зрения, но я заметил, что один из людей сзади выделился из всех прочих, вяло переминающихся с ноги на ногу.

Я ничего не успел подумать, как тело само вывернулось боком, и это мое движение вышло боком какому-то парню, утратившему на долю секунды равновесие. Он сделал вперед неловкий шаг и завис практически на краю платформы, отчаянно пытаясь выправиться и сохранить равновесие. В этот момент я уже знал, что на его месте должен быть я, ибо он намеренно пихал меня в левое плечо, намереваясь столкнуть под замедляющий ход локомотив. Даже больше – я уже должен быть на рельсах, потому что располагался ближе к опасной черте.

Ну, а дальше время замедлилось настолько, что почти остановилось. Машинист включил предупреждающую сирену, парень обернулся на меня своим удивленным лицом, и мы разом промычали друг другу, выдавая звуки, как грампластинка на замедленной скорости.

«Сука!» – протянули мы одновременно. Наверно, представились.

Это был именно тот охранник, с которым мы передрались в незапамятные времена. Я его вспомнил, судя по всему, он – меня тоже. Мы нисколько не изменились внешне, вот только у него во всех чертах фигуры проявлялась какая-то жилистость. Наверно, тренировался все эти годы. Теперь бы с ним драться я не отважился. Да мне, в сущности, этого и не было нужно. Стоило только слегка подтолкнуть, и мой несостоявшийся палач сделался бы Анной Карениной.

На самом деле такая мысль пришла ко мне в голову уже гораздо позже. Я схватил его за локоть и оттащил прочь от поезда. Время снова начало течь по-прежнему, не давая больше повода пожить подольше по причине своей эластичности. Секунды продолжали слагаться в минуты, и каждый получившийся час неизменно приближал всех нас к покою и безмятежности именуемому «Смерть».

Мой противник ловко вывернулся из моей хватки и прянул в толпу, мгновенно растворившись в ней, как стекляшка Сваровски в стакане с чистой колодезной водой. Народ ничего не понял в свершившейся ситуации, кто-то переглянулся, кто-то начал крутить головой по сторонам. Но подошедший поезд открыл двери, и все смешалось. Вместе с этим смешался и я: пропустил вышедших и зашел в вагон сам. Будто ничего и не произошло.

А что, собственно говоря, было?

Какой-то проходимец, бывший бандюган, бывший мент, решил свести со мной счеты. Вот уж, нашел себе врага! Мы не виделись больше десяти лет, и вот такой теплый прием! Я ехал прочь от роковой станции и отказывался верить в произошедший инцидент. Автоматически достал телефон, все тот же «Семен», словно бы собирался куда-то звонить, но на экранчике проступила надпись: «Ошибка Сим-карты». Верить в то, что все это неспроста все же придется.