Александр Михайлович Бруссуев
Я написал книгу

Действительно, после роковых событий перед моим отъездом на работу и самой работой, порой невыносимой до слез и наплывов отчаянья, я начал побаиваться любых общественных мест. Если год назад мне было всего лишь неуютно и просто не хотелось быть среди людей, то теперь появился, вроде бы ни к чему не привязанный, страх. Я опять спасался лыжами.

Каждый вечер уходил в поля и был наедине с природой, не обращая внимания на всякое зверье, облаивающее меня из-за кустов. Катясь по снегу прочь от жилых домов, мне очень хорошо думалось. А подумать было о чем.

Однажды в Бостоне, куда мы приехали измочаленные и замученные морской романтикой, я зашел в контору, коя и была офисом наших фрахтователей. Здесь можно было нахаляву попользоваться телефоном, чтобы сделать один звонок в службу такси для поездки в шоппинг-центр. Или кофе выпить одну чашку и съесть одну плюшку. Или в туалет сходить один раз. Однократное пользование приветствовалось и считалось некоммерческим. За этим следил соколиным глазом пузатый агент, который воплощал в жизнь американское радушие.

Но однажды его не оказалось на месте, а второй дядька, явный ирландец, как и многие жители и работники этого района, именующегося «Chelsea», подмигнул мне и плеснул в бокал щедрую порцию кентуккского виски.

– На сегодня я тут главный, – сказал он мне.

Я сделал глоток, и желание тратить деньги на такси начало пропадать. По крайней мере, в этот вечер. Ирландец достал сигару и пыхнул ароматным дымом. Я обнаружил такую же сигару у себя в руках и тоже пыхнул дымом. Мы некоторое время попыхтели, потом он что-то сказал. То ли от выпитого «Jack Daniels», то ли от дыма «Crown», но я не понял смысл его фразы. Слова все были знакомы, но совместное их значение от меня ускользало. Я сказал:

– Fuck!

– Exactly! – ответил ирландец и плеснул нам еще вискаря.

– Слушай, приятель, а ваши компьютеры имеют выход в интернет? – мне пришла в голову мысль поэксплуатировать фрахтователей.

– И не только выход, но и вход! – обрадовался мой собеседник. – Прошу!

Он сделал рукой широкий жест, и я оживил ближайшую спящую машину. Проверка почты не заняла сколь-нибудь много времени: никто мне не писал. Я посмотрел спортивные новости, перешел к музыке и, вдруг, обратился к ирландцу, пораженный внезапным откровением.

– Слушай, товарищ (comrade), а библиотеки здесь есть?

– А то! – ответил он, весьма польщенный моим к нему обращением. – Здесь же Гарвард!

– Нет, – замотал я головой. – Такие интернетовские, чтоб редкие книги онлайн, статьи с отвергнутыми научными кругами гипотезами и все такое.

– Библиотека Национального Конгресса, – закивал ирландец. – Или что-то в этом роде. Уно моменто.

Он подъехал на своем кресле ко мне и начал тыкать пальцем в клавиатуру. Его толстые, похожие на сосиски, пальцы шевелились, как лапки у паука, но набирал команды он только одним, указательным. Интернет был не самый скоростной, поэтому для его работы это вполне хватало.

Что-то грузилось, картинки меняли друг друга, одна монументальней другой. Наконец, вылезла что-то с пояснением «Harvard branch».

– Надо регистрироваться, – кивнул он мне на монитор. – Сейчас мы им это устроим.

Он ввел имя и фамилию, которые с очень большой натяжкой походили на мои. Если регистратор был глухим и не умел читать, тогда – да, в любых остальных случаях – нет. «Пупо Стриччи» – под таким именем я вносился в список читателей.

– Почему так? – удивился я.

– Так проще, – пожал плечами ирландец. Я даже вспомнил, что его зовут Патрик. – Граждане США по упрощенной форме.

– А этот Пупо Стриччи – гражданин США?

– Конечно, – обрадовался Патрик. – Бледный шест (Pale Pole) – стопроцентный американец. Как и я.

Ирландец захохотал. Что-то знакомое для меня было в этом индейском прозвище. Точно! Так же иногда коллеги называли пузатого агента Пола. Стало быть, он всего лишь «стриженая попа». Ну, по-другому и быть не могло: уж очень он настоящим американцем хотел быть, уж очень за американским образом жизни гонялся.

– Dago (итальяшка) наш Пол. Вот он удивится, когда узнает, что в библиотеку записался, – сказал ирландец. – Ни разу его с книжкой не видел. Даже кто такой Марио Пьюзо не знает.

Он отъехал на своем кресле с колесиками к другому столу, достал из него какую-то папку и принялся водить ногтем по строчкам одной из ее страниц. Потом переписал что-то на отрывной листочек и с ним вернулся обратно.

– От нас ничего скрыть нельзя, – пояснил мне Патрик. – Мафия бессмертна.

Он ввел какие-то цифры и щелкнул пальцами «вуаля». Предложил мне посмотреть на его работу. Я посмотрел и догадался, что для входа в систему осталось всего лишь придумать пароль.

– И все? – недоверчиво спросил я.

– Проще простого, – доверительно сообщил мне ирландец. – Если ты, конечно, знаешь номер его социального страхования. А я знаю! Точнее – не я, а наша бюрократия.

В перерывах между отсылкой себе на электронный адрес копий всяких викингских саг, работ Иммануила Великовского и Бертрана Рассела, родной сердцу каждого карела-ливвика «Калевалы», записок Нобелевского лауреата Джона Ватсона и многого другого, мы с Патриком пили безразмерную бутыль виски, и он жевал свою сигару. Я продолжать баловаться с дымом больше не мог: вроде бы мне еще на пароход надо было как-то возвращаться.

– Вот мы тут американцы, – говорил мне мой собеседник, жестом не разрешая мне делать кое-какую поправку. – Мой дед уже родился здесь. А все равно мы считаем себя ирландцами. И прочие люди говорят: американец из голландцев, положим. А сами перебрались сюда чуть ли не во времена войны Белой и Алой розы. Так почему же в Россиянии – все только русские? Куда подевались всякие кривичи, вятичи, ижора и прочие? Их что – истребили? Вот ты, например, кто?

– Ну, положим, и в Америке не все корни свои чтут, – отвечал я ему. – Негры ваши – только афроамериканцы и больше никто. А я – карел-ливвик. Все наши народности были объявлены «племенами», и они были морально истреблены слэйвинскими князьями и, с позволения сказать, царями. А кого морально не удавалось – тех резали физически. Вот и все.

– Рабская психология, – сказал Патрик.

– Рабская психология, – сказал я.

Мои викинги.

Машина, пусть и с европейскими номерами, мне показалась подозрительной. Машине я тоже показался подозрительным. Из нее вылез невысокий парень, одетый в свободного покроя одежду, в складках которой можно было скрыть что угодно: хоть перочинный ножик, хоть армейский гранатомет. Раньше в такой накидке, типа пончо, бегала по сцене Алла Пугачева, изображала летучую мышь и влюблялась с Раймондом Паулсом. Парень не смотрел мне в глаза, неторопливо обогнул машину и открыл багажник. А я шел к нему все это время и старательно делал вид, что всего лишь прогуливаюсь по лесу с голым пузом.

Можно было, конечно, сыграть роль бомжа и забуриться с головой в помойку, но кроме пустых бутылок и смятых банок там ничего не было. Даже самый захудалый и опустившийся бродяга предпочитает помойки, где что-то другое, съедобное, бытовое, либо одежда. Да и не ходят по помойкам люди с голыми руками и голыми животами. Обязательно пакет должен быть, чтобы либо выбросить его в мусор, либо, наоборот, собрать в него мусор. В общем, на бомжа я не тянул.

Ну, а дальше-то что?

А дальше я бросил мимолетный взгляд через плечо и обнаружил, что еще один человек образовался у меня за спиной. Если судить по ботинкам, то именно тот, что болтался возле нашего дома.

«Come with me run with me leave this world behind

Come to me come with me I know that we will find

We are animals. We are animals» (Nazareth – Animals -), – донеслось до меня из машинного салона.

«Пошли со мною, беги со мною, оставь этот мир позади

Иди ко мне, иди со мной, я знаю, что мы найдем

Мы – животные. Мы – животные» (Перевод).

Ну, вот, хоть музыка у них правильная. Вообще-то местные радиостанции, в отличие от россиянских, зачастую выдавали разумное по наполнению звучание. Можно слушать и не беситься от безвкусицы.

Кто-то назвал россиянское такси большим ухом шансона. Я как-то не очень часто езжу на такси, вот на автобусах – приходится, в основном следующих по маршруту Петрозаводск – Санкт Петербург и Питкяранта – Санкт Петербург. Водителей там, вероятно, подбирают по степени сволочной содержательности их внутреннего мира. Или они все туда из милиции по достижении пенсионного возраста переводятся. Более подлых людей найти трудно, если, конечно, задаваться такой целью – искать. Я не задавался, но всегда нарывался.

Сядет такая сладкая парочка впереди, один, как правило, за рулем, другой рядом – чай пьет из термоса. Хотят ехать – едут, не захотят остановиться на остановочке – мимо катят. На любую пассажирскую просьбу отвечают хамским нытьем и оскорблениями. Ну, конечно, я тоже ныть горазд, а уж как умею оскорблять – заслушаешься! Только зачем? Что от этого изменится? Во всяком случае, уважение к себе самому потеряется, как со стороны совсем незнакомых людей, так и себя самого. Проще говоря, стыдно сделается. К тому же, вдруг, эти незнакомые люди – хорошие люди? Не одна же дрянь и отбросы общества в автобусах трясутся.

По мнению автобусников, как раз так оно и есть. Но они глупые люди, поэтому соседи по дачам и подъездам их бьют. И это хорошо, что ни у кого оружия нет в свободном обращении, иначе бы водители автобусов резко закончились.

Впрочем, пес с ними, с моронами (moron, на английском языке). Едут они, рулят, злобу дня обсуждают, каждый норовит умнейшую вещь произнести, до которой обычному человеку – ну, никак не додуматься. Едешь, слушаешь, уши вянут, но уснуть еще можно. Что делать в дороге пассажиру? Спать, как суслику. Пусть народ вполголоса переговаривается, пусть шофера несут пургу, пусть дети малолетние капризничают. Можно пережить, а на капризных детей и вовсе забить, дать шалабан ближайшему, чтоб прекратил визжать – и дальше спать. После того, конечно, как мамаша капризного ребенка изольет на тебя всю желчь, накопленную за годы воспитания этого своего капризного ребенка.

Но тут, пресытившись своей значимостью, водитель автобуса включает радио, чтоб не нужно было больше умничать с коллегой, а притвориться слушателем. Вот тут сон, который, вроде бы начал одолевать, слетает, как утренний туман поднявшимся ветерком. «Радио Нова», либо «Радио Юлекси» такой эффект произвести не могут, да и не ловятся они в Россиянии. Только «Дорожное Радио», только оно, так его растак!

Все в этом радио сделано так, чтобы оно сделалось похожим на телевидение. Пошлость лезет изо всех звуковых щелей, да так, что в зажмуренных по такому случаю глазах появляются картинки: слава милиции в виде марша суровых милиционеров с дубинками наперевес, слава труду с гоняющим обрывки газет в заводских коридорах ветром, слава народу-победителю с Путиным на трибуне, обнимающим одной длинной рукой Медведева, Зюганова, конечно же, Жирика, Навального и Немцова, у последнего на плече болтает ногами сморщенная в улыбку Хакамада. В общем, слава – тем, кто несет ее бремя.

Мне чужой славы не надо. Слава для слэйвина.

«Дорожное Радио» сделано главным телевизором страны Эрнстом, либо каким-нибудь его клоном Ёпрстом. Филипп, конечно же, Киркоров сменяется очередной девкой от эстрады, безымянной настолько, что у нее только кличка – тире – погоняло есть. Ёлка какая-нибудь, либо Нюша. А за ними классика жанра: Андрюха Губин и Таня Овсиенко. Впору выброситься из автобуса и бежать, высунув язык, рядом. Однако на ходу не выпрыгнешь, а добираться до дома, либо до Питера надо.

Или в карельской деревне, где большая часть жителей превратилась в сезонных дачников, пока родительские дома не завалятся на бок от ветхости, первым делом по приезде выносят старую кассетную балалайку и включают на ней режим радио. Если бы это было радиомолчание, тогда да! Так нет! Это режим «Дорожного» бога в душу мать «радио».

Казалось бы, чего в деревне нужно: единение с природой, птичек слушать, либо тишину. Но как бы ни так: зомби не могут без подпитки, зомби не могут без зомбирования. «Zombie, zombie, zombie in my head, in my head, in my head» (песня Cranberries).

Но, чу – Костя Никольский, словно глоток свежего воздуха из эфира с тридцатипятилетней давности песней. Это всего лишь для того, чтобы кто-то более требовательный к репертуару не сдох поблизости от приемника: лишние уши все же нужны. Maybe U change Your mind?

Но тут же грянет тяжелая артиллерия в виде, точнее – звуке, какого-нибудь Лепса, Лесоповала, покойного Миши Круга и иже с ним. Шансон попер. Аж до онемения конечностей.

Вот тебе и поездочка, словно в камере пыток побывал. Ничего, ничего, страна должна знать своих героев. А герои нашего века – это те, кто из радио, это те, кто в телевизоре. А кто же я? Да так, в автобусе еду.

***

Мой «Полярник» произвел резонанс. Знакомые приводили мне забавные цитаты из моего произведения, незнакомые – обсуждали в меру своего интереса: кто-то – Гражданскую войну, где мой дед воевал, кто-то мою службу в армии, где довелось побывать, кто-то Северную Атлантику в осенний период. Я воспринимал интерес, как вполне нормальное явление. Если мне интересно писать, то почему никого не должно быть, кто бы мой интерес разделял?

Издательство «Эксмо» к «Полярнику» отнеслось без внимания. Вероятно, следовало бы сказать, без должного внимания. Ну, да и пес с ним, на нем свет клином не сошелся. Ага, именно так. Прочие организации на ниве книгопечатания мои произведения вообще отказались рассматривать. Без объяснения причин.

Ни АСТ, ни Олма-пресс, ни Лениздат, ни Азбука, ни Крылов, ни еще пяток, адреса которых я старательно выписал в библиотеке. Это не значило, что книги мои плохи, это значило, что их не читали и вообще за книги не считали. Ситуация для Россиянии вполне заурядная. Об этом мне потаенно сообщил Михаил Иосифович Веллер.

Вообще-то трудно найти более преданного литературному делу человека, нежели этот лукавый и самоуверенный, хочется даже сказать, тип. О, Миша был еще тот тип! Его рассказы вдохновенно читали в советских журналах и крупнейших издательствах, но дальше редакторского стола им было идти не суждено. Литературный народ корчился от смеха, но и только, а потом забрасывали его рукописи на пыльные полки и прикрывали пыльными красноармейскими шлемами.

Но время шло, наконец, каким-то чудом в Таллинне выпустилась его книжица «Легенды Невского Проспекта». И затряслась от смеха вся читающая в Россиянии аудитория. Мне не очень верилось, что после этого Веллер сделался растиражированным писателем. Сделался он таковым после другого: через него в издательское дело стали вливаться деньги. Уж, откуда у Миши эти деньги нашлись, вероятно, даже в доверительной беседе с прокурором не выяснится.

Другое дело то, что когда пришел его черед взлететь к звездам (уж какие это звезды, тоже тайна, может быть, кремлевские), у него был нехилый багаж произведений, созданных им в крайне стесненных в материальном плане условиях. Нельзя в творчестве останавливаться, если есть желание творить. В этом я с Веллером солидарен. От осознания этого я спокойно воспринимал невнимание к своей персоне. Просто не пришло пока мое время, вот и все объяснение.

Впрочем, мне некогда было заморачиваться с издательскими интригами, я был читателем Бостонского филиала «Библиотеки Национального Конгресса», как мне хотелось это называть. Я понимал, что бесконечно долго мой доступ к архивам продолжаться не может, скоро вычислят фиктивного Стриженного Попу и обрубят все концы. Обнаружат, что они, эти концы, идут в Россиянию, недоумевающего итальянского американца отвезут на Гуантанамо, будут пытать, а потом дадут пожизненное заключение без оглашения приговора. Все патриоты, кичащиеся своим патриотизмом, рано или поздно испытают разочарование.

Но мне было нисколько не жаль былого нашего бостонского агента, я даже не испытывал стыд за свое нелегальное использование чужого имени. А ля гер ком а ля гер, на войне, как на войне.

Бегая вечерами на лыжах, слушая после этого в гараже громкую правильную музыку, попивая холодное пиво, я преисполнялся оптимизма. Информация, сваливающаяся на меня из-под грифов «не очень секретно, но не желательно для массового доступа», позволяла браться за книгу о викингах, с которой, собственно говоря, я и предполагал когда-то начать свое литературное ристалище.

О чем писать, мне было уже понятно. Теперь Мария Семенова рядом с моим будущим произведением даже рядом стоять не будет. У нее свои норманны, у меня – свои. Мои – круче, потому что они – мои. Работать над книгой я полагал начать на следующем контракте в море. Это не говорило о том, что дома писать у меня не получалось, но я намеренно оставлял это право для сугубо рабочей обстановки: в условиях морской практики только творчеством удавалось поддерживать силу духа и силу воли. А дома можно найти иные занятия, которые мне бы помогали жить по моим понятиям.

На даче я изготовил для себя скандальный меч «Улфберхт» согласно сохранившихся с древнейших времен пропорций. Отчего-то он вышел большой, едва ли не с меня ростом, причем рукоять была такова, что за нее помимо меня мог ухватиться кто-нибудь еще. Вероятно, это был полуторный меч для полутора человек, или одного – трехрукого. Изваял я его из подходящей деревяшки, сделав для имитации веса клинок толстым, как дубина. Свой меч я никому не показал, даже когда мы всей семьей приезжали в баню. Боюсь, что меня могли не так понять. Спросят: зачем? А мне и отвечать нечего.

Изначально я хотел просто убедиться, что наши предки не были никакими карликами, их оружие вполне должно было подойти и нам. Убедился, а дальше что?

Дальше я начал махать этим мечом вправо-влево и очень быстро пришел к выводу, что к самоубийству я потенциально не готов, а к такому – и подавно. Учебники и самоучители по фехтованию в их современном варианте для меня не годились, я несколько из нах скачал себе, но толку от них было мало: позиция рук, позиция ног, позиция зада и иные позиции. А также укол, два шага назад, три шага вперед, упал-отжался, опять укол. По книге «Фехтование для чайников» мушкетером не станешь. По ней только чайником можно стать.

В последний день моего виртуального существования, как американского читателя, я обнаружил ряд разрозненных по авторству записок об Иване Максимовиче Поддубном, точнее, его американском турне в середине двадцатых годов. Кто-то его ругал, кто-то над ним смеялся, а кто-то описывал его цирковые тренировки. Он совместил две стези в своей жизни: был борцом и был силовым жонглером. Вторая меня заинтересовала, точнее, его упражнения с булавами. На одной только силе, которой у Поддубного было в избытке, долго махать тяжелыми железяками не будешь. В то же самое время, на одном энтузиазме, чего у меня тоже было в избытке, долго махать самодельным мечом тоже не будешь.

Зарисовок и описаний было не так, чтобы много, но я нашел себе нужное направление в поисках и по выступлениям и подготовке прочих силовых жонглеров, подготовил себе сценарную разработку, скорее, даже, пантомиму. Попробовал прокрутить ее дома, не дождавшись завтрашнего дачного уединения, и мне очень понравилась моя грация и пластика.

– Просто медвежий балет какой-то, – оценила мои перемещения Лена.

– Папа в Новый год под елкой в костюме так плясать будет, – согласилась Варя.

– Или без костюма, – добавил Саня.

– Или без одежды, – вздохнул я.

Да, вообще-то травмировать таким зрелищем тонкую психику стороннего наблюдателя не следовало. Родные-то поймут, что все это не всерьез, а неродные обязательно забьют тревогу, им не объяснить, что так я вживаюсь в образ викинга. Улучат момент и поделятся сомнениями с соседями, а среди них обязательно найдется самое слабое звено, которое поделится с участковым. И так-то наша дача, обнесенная от нескромных взглядов прохожих и проезжих высоким забором из металлопрофиля, на плохом счету у территориального мента. Ему не нравится то, что всем не нравится. А все меня не понимают: не бухаю с деревенскими, даже, если они приносят с собою пойло, перестал им давать денег в долг, ссылаясь на мифические банковские карточки и отсутствие наличности, подкидываю на машине в город совершенно безвозмездно, если кто попросит. Странная личность, если не сказать больше – подозрительная.

Участковый заезжал ко мне вместе со своей собакой для профилактической беседы. Но о чем можно беседовать с выпускником сельхозфакультета университета, чей профессионализм привел его из сельского хозяйства на работу в ментовку? Неудачники всегда громко восторгаются своими неудачами, считая их чуть ли не достоинством. А я привык помалкивать с незнакомыми людьми.

В общем, когда делалось темно, я прибегал с лыж и хватал свой меч. Без него у меня получалось гораздо проворнее, и поначалу, если бы меч был настоящим, то я бы умудрился изрубить себя в капусту. Соседская кошка Дуся с ужасом смотрела на все мои пируэты, ужимки и прыжки. Она всегда садилась на расстоянии броска ножа и не спускала с меня глаз, пока я не совершал особо изящного взмаха. Тут ее терпение лопалось, и она удирала на смежную территорию.

– А ты представь, что еще нужно было напялить на себя целую уйму всяких доспехов, подобных тем, блестящим и полированным, что выставлены в музеях, – говорил я вслед удирающей кошке. – И биться в них. Ведь главная цель – это не мечом крутить на усладу публике, а у противника голову с плеч смахнуть, либо прорезь в нем сделать. Зачем такие огромные мечи? Это все равно, что на вооруженных автоматчиков с базукой напасть: пока один выстрел сделаешь, они уже все рожки опустошат.

Дуся удирала и на диалог не шла.

Я своими упражнениями вытоптал целую площадку возле елок, и, в конце концов, добился комбинации, продлившейся без остановок от начала до конца. Вспотел, конечно, изрядно и даже запыхался.

С черного неба падал легкий снежок, тишина стояла поистине оглушающая, только слегка поскрипывала под ногами моя арена. Техника владения этим мечом у меня, конечно, была еще та – зашибись! Опытный боец сразу же определил бы, что, к примеру, ногу на полную ступню не поставил, руку не довел, поворот начал с опережением. Ну, да некому мне было подсказать, а я добивался совсем другой цели.

Полуторным и двуручным мечом биться можно и даже нужно. Вот только вопрос: с кем? С таким же рыцарем, так же вооруженным: помахался, помахался, кто быстрее устал, тот и голову потерял? Такая баталия больше похожа на турнирную, как мы себе эти турниры представляем. Но в реальной сече важно просто прибить соперника и при этом не позволить ему прибить себя. А если таких соперников много, то нужно сохранить силы не только для одного врага, но и для прочих. Тут один на один не машутся.

Опять же с полным рыцарским набором петрушка какая-то получается. Сколько бы я ни смотрел на доспехи в Савонлинне, Хяменлинне, Тракаях, Аликанте, да вообще, в замках – все они были какие-то маленькие, словно на подростка, либо вовсе – карлика. Гиды говорят, мол, народ рыцарский был такой низкорослый. Но некоторые любопытствующие гады сей же час подходят к мечу в стеклянном саркофаге в другом зале и примериваются: клинок-то длиннее самого рыцаря в полном доспехе. «Как же так?» – удивляются гады. «А вот так!» – отвечают им гиды. «Позвольте», – не унимаются гады. «Не позволим», – прекращают разговор гиды.

Но для кого может годиться длинный и тяжелый меч? Только для больших и, соответственно, неповоротливых созданий. Инерция клинка позволит разрубить какого-нибудь белого медведя напополам. И медведя-гризли – тоже напополам. А носорога – на четверть, потому что кожа у него грубая.

Так, может быть, такое оружие вовсе не против людей? Тогда – против кого? В самом деле, не на охоту же с ним ходить, чтобы медведей и носорогов истреблять. Мой вопрос к викингам недолго оставался безответным. Уже в гараже под звуки Eurhythmics мне пришло откровение.

– Words of power are killing me

While the sun displays its teeth.

All mockery is laughing

All violence is cheap.

She said…

"These are my guns

These are my furs

This is my living room."

"You can play with me there sometimes

If you catch me in the mood."

Savage, You savage (Eurhythmics – Savage -).

«Слова власти убивают меня

Пока солнце обнажает свои зубы.

Все насмешки смешны

Все буйства дёшевы.

Она сказала

«Это мои ружья

Это мои меха

Это моя гостиная».

«Ты сможешь когда-нибудь здесь поиграть со мной,

Если я буду в настроении».

Дикая, ты – дикая» (перевод).

Викинги, мечи и топоры, замки и все такое – все это неспроста. В обиходе мечи были не длиннее метра. Длиннее использовались только в замках. И это для защиты не от внешнего врага, а от внутреннего.

Крепости и замки, которые я посетил, не несли никакой оборонительной функции. Ну, придет неприятель, станет под стенами, потому что все ворота закрыты, все мосты подняты, и от нечего делать примется жить своей жизнью. Наладит хозяйство на захваченной территории, разовьет производство, подымет сельское хозяйство – заживет, как человек. А истинные хозяева с подручными сидят в замке и друг на друга дуются. Вот тебе и стратегия!

Нет, не зря предки наши такие громадины подымали из дикого камня. Они и ставили их в таких местах, где существовала возможность прорыва в наш мир того, что из другого мира. Теперь гид может язвительно задать вопрос: «А что же это такое – из другого мира?» Ну, а гад ответит, не поморщившись: «Змей Горыныч, например. Либо иной Змей». «Позвольте», – возмутится гид. «Не позволю», – ответит гад.

Никакой гид никогда не скажет точную дату закладки первого камня под этими величественными сооружениями. Назовут лишь год, когда их принялись переустраивать. У внимательного слушателя или читателя истории может создаться впечатление, что они были всегда. Да так, вероятно и есть. Замки – это печати. Когда эти печати взломали, то в них почти всегда устраивали тюрьмы. Могли бы, к примеру, монастырь организовать с церковью – масштабы позволяли. Но нет, набивали несчастными заключенными, статистика количественного состава которых была настолько гибка, что периодическая одномоментная гибель десятка-другого нисколько не смущала тюремщиков. Все печати сломаны. Что пришло в наш мир?

Слушая громкую музыку, попивая пиво, я открывал для себя все новые и новые тайны мира, о которых никакой писатель еще не писал. Ну, а про писательниц и речь никакая не велась. Поэтому мои викинги в моей книге будут другими. Они не сделаются дикарями, они – наши предки, следовательно, викинги во многом разумнее нас, потому что умели смотреть прямо и видеть отчетливо. Их не заставить думать так, как нужно, их Господ – один, без посредников и спекулянтов.

Менты про меня не вспоминали, я нигде на публике не появлялся. В интернете, так уж сложилось, светиться почти перестал, мне хватало материала, выдавленного из американской библиотеки. Словно бы, я залег на дно. Во всяком случае, так мог подумать сторонний наблюдатель, будь он заинтересован моей персоной. Например, та блеклая девица из странного подразделению «Зю». И я начал успокаиваться, даже перестал переживать, вспоминая, порой, как меня лупили, беспомощного, в стенах зловещего милицейского здания.

Впрочем, переживать-то я прекратил, но ничего не забыл. На самом деле своих врагов, своих истинных врагов, я никогда не умел забывать. Даже в помыслах у меня не было смириться и простить. В помыслах было: ждать. Наступит еще мое время. Обязательно представится возможность ответить на причиненное мне зло. Другое дело, если я не стану этого делать, когда такой момент настанет. Значит, так надо, значит, не очень это враг. Я же не маньяк, чтобы гоняться за каждым, с кем повздорил когда-то.

Но настоящих врагов, как правило, прощать не рекомендуется. Такая вот концепция будет у моих викингов. Враг – не тот, кто смертью грозит, а тот, кто видит в тебе лишь способ добиться своей меркантильной цели любым способом. То есть пренебрегает тобой, как личностью, плюет на тебя, как на человека, получает удовольствие от твоего страдания. В последнее время таких людей развелось преизрядное количество, и каждый норовит прикрыться чужим приказом, маскируя свое личное рвение, а те, кто эти приказы издает, придумывает какие-то дурацкие благие намерения и государственные интересы и bla-bla-bla.

Викинги этого не одобряют. Мои Охвен и Мортен будут с этим бороться в меру фантазии своего создателя. А моя фантазия – еще ого-го, какая фантазия!

Охвен – литературный герой.

На самом деле все произошло очень быстро. Причем, еще быстрее были сделаны определенные выводы и приняты соответствующие решения. Я в выводах оказался стремительней. Может, потому и остался жив тем летним днем.

Стоило мне вновь повернуться к парню из машины, как я начал движение. Они с коллегой еще только обменивались взглядами, а мне уже стал ясен единственный выход из создавшейся ситуации. И когда «автомобилист» одними глазами отдал приказ, прикрыв их на долю секунды, я уже сорвался с места и в три прыжка одолел их «Опель». Я не стал обегать машину, я пробежал по ней. Оказывается, это не так уж и сложно сделать, если автомобиль не внедорожник и не самосвал или автобус, а какая-нибудь «семейная» малолитражка. Ну, к этому еще надо добавить незначительный факт, чтобы личный рекорд в прыжках в длину был в районе пяти метров и девяносто сантиметров, а в высоту – около метра и восьмидесяти сантиметров. Тогда никакой «Опель» не будет преградой. Я одолел его за один удар сердца и побежал по звериной тропе.

Парень, что изначально был у меня за спиной, дернулся за мной, опоздав на несколько секунд. В общем-то, это его нисколько не смутило: выбранное мною направление вело меня прямиком к берегу озера, прозванному Lammin ranta, Теплый берег. Я несся к воде, как сайгак к водопою. Но в отличие от сайгака не терял головы, продумывая варианты своего спасения, которых оказалось всего один.

Сойтись в рукопашной со специально обученным этому делу человеком – все равно, что обманом пробраться на боксерский ринг чемпионата Северо-Запада в надежде, что противником окажется мастер спорта по шахматам. Я никогда драками не увлекался, даже в чисто спортивных целях.

Поэтому я просидел под навесом причала, пока парень из машины забрался в воду, вытащил своего коллегу и, погрузив себе на плечи, унес в неизвестном направлении. Впрочем, я догадывался, куда он его денет: в багажнике «Опеля» можно перевести не одно тело. Еще и место для пары ящиков пива «Олви» из магазина таксфри останется.

– Ты где был? – спросила меня Лена, когда я вернулся к дому.