Александр Михайлович Бруссуев
Война мертвых
«Ну, вот, скоро у тебя будет все хорошо», – сказал отец и улыбнулся.
«Ты только знай, что мы все – все люди – прошли через это. И верь», – проговорила мама, тоже улыбаясь. – «Каждому дается по вере его».
– Я не боюсь, – ответил Охвен. – Мне теперь легко и радостно. Но что-то на душе, будто не доделал.
«Это совесть твоя к тебе взывает», – кивнул головой отец.
«Тебе с ней надо говорить», – добавила мама.
«Иди и ничего не бойся, сын», – сказал отец.
«Твой путь только начинается», – сказала мама.
Охвен отвернулся, чтобы рассмотреть дорогу, по которой ему надо идти, но потом ему отчаянно захотелось вновь обратиться к своим родителям, рассказать, как он жил все это время на чужбине. Однако никого уже перед ним не было. Только желтое от спелых злаков поле и узкая дорожка посреди него.
Он пошел, порой срывая колосья и перетирая их в своих ладонях, а по краям поля возникли столбы, потемневшие от времени. Столбы отчего-то его пугали. Не то, чтобы их было страшно, а просто не хотелось ни видеть их и даже не знать, что они такие существуют. Столбов было семь.
Любопытства ради Охвен, неспешно шагая по дороге, развернулся на сто восемьдесят градусов и продолжил все так же неспешно идти. Фокус не удался: даже развернувшись назад, он все равно шел вперед. Столбы приближались.
Хорошо, что они высились не вдоль его пути, а где-то там, за пределами поля, но все равно приближаться к ним, даже не подходя нарочно близко, не хотелось. Семь – число почетное. «Семь пядей во лбу», «семь раз отмерь – один отрежь», «семь самураев». Последнее, вероятно, лишнее. А еще есть семь человеческих грехов.
Охвен поежился и вздохнул.
Встреча с родителями была краткой, но они его успокоили и ободрили. Все должно быть хорошо. Будет и Радуга-мост, будет и пиршественный стол, может быть, и не сразу – вон, только поле обойти – все по его вере. Если не верить ни во что, то ничего не будет, нечего и надеяться.
Он посмотрел на ближний зловещий столб и заметил возле него какое-то мельтешение. Менялись, появляясь и мгновенно исчезая, человеческие лица, искаженные то ли страданием, то ли ужасом. Эти лица, призрачные и бесплотные, вились вокруг оси, словно захваченные притяжением к ней.
Да, это движение неспроста. Тут стоит подумать. Да что думать – надо идти дальше! Вон, впереди, весь переливаясь цветами радуги, холм какой-то. Не холм, а целая гора, которая уходит в небо. Эх, добраться бы до нее!
Охвен не ускорил шаг, но как-то незаметно для себя миновал столбы с опоясывающими их потерянными человеческими лицами. Где-то впереди завиднелась развилка дороги. Об этом можно было судить по разделявшемуся на три острова золотому от спелых колосьев полю.
Ну, значит, недалеко осталось идти.
Неожиданно он начал вспоминать свою жизнь, начиная с совсем уж несознательного младенчества. Воспоминания приходили легко, меняя друг друга по хронологии. Удивительно, что раньше ему казалось, что многое из былого забыл напрочь. Не забыл, оказывается. Где-то в глубине памяти сохранилось все, даже такие моменты, которые бы и вспоминать не хотелось. Неправильно он поступал иной раз, малодушничал порой, порой отдавался безудержному гневу. Не со зла, конечно, и не корысти ради, а просто так получалось. Но, блин, получалось неправильно. Перед собой посреди этого необъятного поля хотелось быть честным.
Когда Охвен достиг развилки, то вся жизнь, можно сказать, промелькнула у него перед глазами. Он наверно бы даже вспотел от этих воспоминаний, если бы такая возможность у него была. Остановившись на перепутье, выбор пути сделать, оказывается, было нетрудно.
Одна дорога вела туда, где переливалась цветами радуги далекая гора, уходящая в небо. Другая дорога вела неведомо куда. Ничего, кроме уходящего в горизонт поля, видно не было. Но первый путь был практически нехоженым. А второй – почти столичный тракт.
Охвен пожал плечами и пошел по тракту. Вроде бы заслужить надо, чтобы свернуть по кривой дорожке да на гору самоцветов. У него таких заслуг нету.
Чем дальше он двигался, тем более хмуро начинал выглядеть горизонт. Не минул он и нескольких сотен шагов, как впереди открылась полнейшая тьма. Лишь только огромные арочные врата слабо светились, словно очерчивая границу, за которую эта темнота пробиться не могла.
На воротах была вывеска на незнакомом ему языке. Вряд ли надпись гласила об очередных слушаниях очередного сената или о цене на зерно и молоко.
Охвен задрал голову вверх и прочитал, удивляясь сам себе:
«ОСТАВЬ НАДЕЖДУ ВСЯК СЮДА ВХОДЯЩИЙ».
Ну, что же, он сам выбрал себе путь. Оглянувшись назад через левое плечо, силясь разглядеть бликующую радугой гору, он боковым зрением увидел, как вылетел оттуда какой-то махающий руками-ногами человечек, словно бы от волшебного пендаля, и шмякнулся где-то невдалеке.
Вероятно, кто-то слишком много о себе возомнил, ухмыльнулся Охвен и пошел к вратам.
Перед тем, как взяться за тяжелую рукоять, он сплясал замысловатый танец, выкидывая коленца и крутясь на одном месте. Было приятно вновь ощущать себя подвижным и ловким, как в молодости. Никто его не видел, поэтому отплясавшись и нагримасничавшись вволю, Охвен отворил врата и вошел. Те плавно и бесшумно затворились за спиной, разделив пространство на свет и тьму. Он оказался во тьме.
Звон, звон, звон, будит не разбудит.
Дальше что там будет?
Смотрел на ладонь, глядя на дорогу,
Дили-дили-дон-дон.
Далеко-далека пророку до Бога.11
Похоже, что ни Тойво, ни Илейко, ни Макс не задумывались, что Мортен и Охвен – это мертвецы. Они их естественно принимали просто потому, что они были.
А я видел, что они мертвее мертвого. Но в то же время с каждым мигом оба викинга – я уже не сомневался, кто они – делались живее. То ли человеческие навыки возвращались, то ли призраки оживали. Сразу же закралось сомнение: просто так это не бывает, просто так только кошки котятся, здесь же проявляется тайный умысел.
Это было загадочно, потаенно и интригующе. Как во сне: лежит, положим, гроб, а в нем то, что и положено там лежать. Тело знакомое или тело незнакомое. И вдруг оно, это тело, начинает шевелиться. Это не страшно, это возмутительно, потому что надо вновь уговорить покойника вести себя подобающе.
Я уже не первой молодости, и даже не второй, я уже такой – достаточно взрослый. Побывал на многих похоронах. Конечно, все это было крайне удручающе. Но, общаясь со старыми людьми, неоднократно слыхал: а вот бы помереть на Пасху! Пасхальный покойник имеет больше преимуществ, нежели в остальные дни недели.
Эти старые люди говорили, что в Пасху «двери рая открыты». И тот, кому угораздило представиться в пасхальную неделю, попадает прямиком на небо.
Ну, а как же грехи? Это я, деликатно покашляв в кулак, интересовался у них. Если бы Гитлер отравился, и застрелился, и сжег себя чуть пораньше в апреле 1945, то угадал бы с Пасхой и сидел бы сейчас, кровопийца и убийца, на облачке в белом подгузнике и гадко бы хихикал, выглядывая нас, смертных.
Стариков это не смутило. По их версии ни Гитлер, ни Путин, ни Лукашенко не могут умереть в момент, когда рай делается общедоступным. Господь не фраер – все видит, в Пасху умирают лишь те, кто достоин того. Поэтому любой забулдыга, откинувшийся в Праздник, на самом деле обладал чистой и доброй душой. Вот так. Аминь.
Значит, коль смерть выборочна, то и посмертие – тоже. Мертвые возвращаются с определенной целью. Конечно, не стоит тут рассматривать Армагеддон и всемирные зомби-войны. Там у покойничков цель деструктивная, побольше завалить, поменьше живых оставить.
Объявившийся мертвец должен указать на что-то, либо предотвратить что-то, либо, вообще, помочь в чем-то. Появляются они в очень экстремальных ситуациях. И никогда не приносят вред. Такие случаи бывали неоднократно, но таким случаям не принято верить.
А мне всегда казалось, что те, кто способен причинить горе и беду, никогда не могут восстать из своих могил и покинуть отведенный им уголок Ада. Настолько вывернутая у них, болезных, душа, что не могут они вернуться даже во искупление.
Ну, а Мортен и Охвен смогли. Их, вероятно, сам Господь направил. Причем пути Господни, как это известно, неисповедимы.
Если бы я с кем-нибудь поделился этими своими мыслями, меня бы никто не понял. Да я и сам себя с трудом понимаю. Видать, подошел на какое-то недалекое расстояние к порогу, за которым все знания доступны и все откровения откровенны.
Врачи лечили меня своим вниманием и своим сочувствием. Лекарств против вируса «Дельта» пока еще не изобрели. Разве что у самих создателей – китайцев – был антидот. Да делиться им с миром они не торопились. Понятное дело: им территории нужны, чтобы китайцами заселить. А территории желательно должны быть безлюдными. Не даром они резко и четко отменили устоявшийся китайский указ, ограничивающий детородность. Теперь вольно китайцам размножаться в меру своих страстей и возможностей.
Я боролся с болезнью, как только мог. Напрягался, дышал, смешно махал руками-ногами, якобы разгоняя кровь, и очень надеялся, что дело не повернется на совсем уж печальный лад.
Мои сны были странными, мои мысли были неожиданными, и я пытался изо всех сил их не забыть.
3. Живые и мертвые.
В подвальных сумерках все принялись рассматривать друг друга. Не сказать, чтобы дружелюбно, но не очень враждебно. Скорее, оценивающе. Люди собрались разные, незнакомые, некоторые вообще из облачных фигур материализовались. Единило их то, что все умели говорить.
– Я понимаю, всем нам сейчас трудно, – сказал Охвен. – Шок, некая моральная травма, приспособление к новым условиям.
Мортен чуть в обморок не упал, услышав такое от своего старинного товарища.
– Ты хочешь об этом поговорить? – вкрадчивым голосом спросил Тойво.
Илейка немедленно рассмеялся, а Макс только головой покрутил – он не понимал этого языка.
Охвен на секунду поджал губы и произнес:
– Покорнейше прошу меня извинить.
После этого немедленно ощупал свои ноги, прошелся взад-вперед, изобразил бег на месте, потом несколько раз присел, отставляя поочередно то правую ногу, то левую, поднимаясь.
– Это он подвижность свою проверяет, – объяснил всем Мортен. – Увечным был до этого времени. Хромым.
– А! – понимающе ответили все и даже Макс, который ничего не понял.
Мортен тоже принялся осматривать себя и охлопывать, словно бы соскучился по себе, любимому. Антикайнен пошел осматривать подвал слева от лестницы, Илейка – справа. Они встретились посередине.
– Ничего, – сказал Тойво.
– Ничего, – сказал Нурманин.
И они вновь пошли по кругу.
Макс в недоумении ухватился за свой полуоторванный погон и подумал: может, пришить его пока время есть? Потом махнул рукой: какое, нахрен, время! У него смешной суд впереди с несмешным приговором. А тут народу в камеру набилось, как сельдей в банку.
– Уважаемые сокамерники! – начал он свою речь. – Не знаю, как вам, но мне существующее положение кажется тревожным.
Сокамерники начали переглядываться: слова русского языка были не вполне знакомы многим. Тойво вздохнул и перевел. Тогда все дружно закивали головами, соглашаясь.
– Ну, говори дальше, – сказал Антикайнен Максу, и тот обрадовался.
– Так вы по-русски говорите! Вот удача-то. А я слышу язык «Калевалы», но ни черта в нем не разбираюсь. Мне друг Ванька сто раз на нем руны читал, – ответил майор.
Народ подошел поближе, прислушиваясь.
Макс неожиданно потерял нить своих размышлений, которые он собирался озвучить, но не растерялся.
– Макс, – представился он и протянул вперед свою ладонь.
Каждый из присутствующих по очереди подошел к нему и пожал руку, назвавшись Тойво Антикайненом, Илейкой Нурманином, Мортеном из Гломмы, Охвеном Аунукселяйненом. Никто не достал ножик и не помышлял начать резать друг дружку.
– Ну, рассказывай, как ты под креслами очутился, – предложил ему Тойво. – Я тебя сразу увидел, едва только из камня вылез. Ты, можно сказать, старожил.
– А я тебя знаю, – ответил Макс. – Или не тебя. Но был такой Тойво Антикайнен красным финном. Правда, с определенного времени нельзя его вспоминать. Закон запрещает.
– Это что за такой закон? – обиделся Тойво. – Это незаконно, когда запрещают людей вспоминать самым законным образом. Откуда ты, Макс?
– Я родом из детства. А детство мое было в Союзе Советских Социалистических Республик. Теперь часть этой страны зовется государством Россия.
– И что же получается – Россию захватили враги?
– Да, – вздохнул Макс. – Именно так дело и обстояло. До определенного момента. Нынешнего момента.
Тойво с недоверием посмотрел на него, но возражать не стал. Неизвестно в какую реальность он из камня вылез. Хорошо, хоть не обратно в Соловецкую.
– Хорош! – вступил в разговор Илейка. – Я лишь через слово понимаю, но понял, что не понял ничего. Говорите для всех.
– Йа, йа, – закивали головами Охвен и Мортен. – Штангенциркуль. Натюрлих.
Макс нисколько не смущался выступать перед общественностью. Он мог говорить даже перед аудиторией. Перед комиссиями у него получалось похуже, потому что приходилось выискивать в своем словарном запасе слова, которые делались понятными членам этих комиссий. Ну, а перед горсткой товарищей, свалившихся в его кампанию, как снег на голову, точнее, повылазивших из обыкновенного камня фундамента – ну, или необыкновенного камня фундамента – вообще, плевое дело.
Едва только он открыл рот, чтобы начать рассказ с «космических кораблей, бороздивших просторы Большого театра»12, как сверху в запертую дверь раздались удары – вероятно, прикладом какого-то оружия системы Калашникова.
– Эй, чушок! – немедленно за этим раздался грубый прокуренный голос, скорее всего того, кто этим оружием сейчас и пользовался. – Хватит трепаться на разные голоса и нести всякую тарабарщину!
Ну, там еще было сказано много нецензурных выражений и очень много различного рода оскорблений, которые характеризовали Макса совсем не положительно.
– Кто это «чушок»? – понизив голос спросил Тойво.
Илейко, Мортен и Охвен немедленно указали пальцами на не успевшего выступить с речью майора.
Макс только вздохнул. Говоривший сверху был явно подкован в фразеологизмах службой в органах, ну, или уркой был. Конечно, верить как тем, так и другим не следовало ни в коем случае, но на неподготовленных людей эти вопли производили гнетущее впечатление. Хорошо, что часть слов понял лишь Антикайнен, для остальных понятна была только интонация.
Макс здраво рассудил, что раз возле двери в подвал образовался конвой, значит, в скором времени следует ждать вызова на суд. То есть, поведать сокамерникам о превратностях судьбы, перебросившей его с борта катамарана в это пыльное узилище, у него, скорее всего, не будет возможности.
Словно в подтверждение его догадки, голос сверху, уловив наступившую тишину, изрек:
– Лицом к стене, руки за спину! Приготовиться к выходу на судебное заседание.
Тойво переглянулся с Илейкой и кивнул викингам отодвинуться к дальней стене. Макс отошел на несколько шагов от лестницы, повернулся к ней спиной и сцепил за ней свои спиной руки. Что там задумал «красный финн», склонив в сообщники богатыря-ливвика, было пока непонятно. Но для вертухаев это не должно было предвещать ничего хорошего.
Послышался приглушенный шум снимаемого с замка деревянного запора, потом в подвал пробился тоннель света. Свет был так себе – день умирал, но он был ярче совсем скудного освещения камеры. Вертухаям должно было понадобиться время, чтобы глаза привыкли, но они почему-то сразу же стали спускаться вниз, выставив вперед, конечно же, автомат Калашникова.
Их было двое, один присел на первой ступеньке, держа оружие наготове, другой принялся медленно шагать вниз. У него в руках был пистолет неизвестной конструкции.
Люди конвоя были наглые, по специфике предыдущей службы не допускающие даже мысли, что им, божественным и бессмертным, могут как-то и чем-то навредить. Конечно, они не могли и представить себе, что внизу их поджидает опытный арестант еще первых сталинских ходок и человек, обладающий поистине нечеловеческой силой.
Тойво сказал:
– Ку-ку!
Он находился справа. Оружие и головы синхронно и бездумно повернулись в его сторону.
Илейка слева смахнул рукой со ступенек охранника с автоматом, тот врезался в вертухая с пистолетом, и оба они с шумными вздохами отлетели под ноги к Максу.
Майор несколько раз пнул каждого из них, подхватил оружие и отставил его в сторону. Конвой корчился от боли, пытаясь поймать ртами воздух. Больше вверху, судя по всему никого не было.
Тойво для порядка выглянул наружу и спустился вниз.
– Никого, – сказал он. – Надо выбираться отсюда.
Но неожиданно Мортен и Охвен решительно замотали головами.
– У нас другой путь, – сказал старый викинг. – У нас у всех.
– Поэтому мы здесь, – добавил молодой. – Поверьте нам.
Все замерли, включая и ничего не понимающего Макса. Если сейчас не выбраться из этого каменного мешка, то другого шанса просто не будет. Суд, как известно, долго не ждет. Через десять минут выдвинутся за потерявшимся конвоем уже десять вооруженных человек.
– Я и сам не понимал, зачем мы здесь, – сказал Охвен. – Да и сейчас ясности никакой нету. Однако нельзя не согласиться с тем, что все мы здесь не случайно. Время выбрало нас.
Он выразительно посмотрел на Макса, тот на всякий случай кивнул.
– То, что здесь творится – это чепуха какая-то, – пробормотал майор на всякий случай. – То ли миллион лет после конца света, то ли миллион лет перед началом всего. Я пойду осмотрюсь. Нельзя позволять врагам застать нас врасплох.
Тойво перевел всем его слова. Макс подхватил автомат, а пистолет протянул Антикайнену.
– Мне кажется, ты сумеешь им воспользоваться при необходимости, – сказал он, поднимаясь по лестнице. – Вы тут договаривайтесь, а я, как говорится, I'll be back.
Судейские бандиты начали приходить в себя и даже попытались подняться на ноги, но Илейко без лишних просьб придушил их маленько – они посинели и вновь откинулись на грязный пыльный пол.
– Ну, давай, выкладывай, что у тебя на уме, – предложил старому викингу Тойво, проверяя степень готовности пистолета открыть огонь на поражение.
Тот, разумеется, выложил. А Мортен еще доложил.
Макс в это время прикрыл за собой дверь в подвал и прислушался.
Где-то по коридору от этой камеры предварительного заключения были люди. То ли они переговаривались, то ли занимались насущными делами, но они были и создавали некий малый бытовой шум. Майор проверил магазин автомата, перевел предохранитель на стрельбу очередями и пошел на звук.
Никаких запертых решеток по ходу его движения не было – оно и понятно, в Доме культуры такое правилами не предусматривалось. Он подошел к двери в фойе, а рядом уходила на второй этаж боковая лестница. Малый бытовой шум сделался ощутимей.
Стараясь двигаться тихо, как серая мышка с оторванным погоном, Макс поднялся наверх и увидел перед собой небольшой зал, из которого выходило несколько высоких двустворчатых дверей. За первой из них определенно кто-то находился.
Он подошел ко второй – и там были люди.
Майор осмотрел потолок, стены и пришел к выводу, что это входы в одно и то же помещение. Ну, тогда и выбирать нечего, куда ломиться.
Макс открыл первую дверь и оказался на входе к президиуму. За столом на возвышении сидел, вальяжно развалившись на декоративном бутафорском троне, мужичок, который явно изображал из себя судью – у него в руках был деревянный молоток, которым в былое время домашние хозяйки отбивали мясо на шницель.
Возле него, что называется – ошую, также сидела девица с мертвым пухлым лицом и уложенными на старый до катаклизмов манер черными крашенными волосами. Одеяние ее было небесно синее и обтягивающее расползающиеся телеса.
В небольшом зале сидели на стульях какие-то люди с лицами, будто ждущими начала киносеанса. Все они не были вооружены, по крайней мере, автоматами, гранатометами и огнеметами.
Макс вошел внутрь, оглушительно чихнул, так что все собравшиеся обернули свои головы на вновь пришедшего.
– Я матрос Железняк, – сказал он. – Объявляю вам, что революция, которую все так долго ждали, свершилась.
Он ловко, как научился в свое время на войне в чученских горах, поднял автомат к плечу и двумя короткими очередями, не превышающими три патрона, снял головы у председательствующего в суде уголовничка и его верной прокурорши при исполнении.
Малый бытовой шум внезапно превратился в большой вселенский хай.
Ну, рассчитывать, что прочие бандиты из «судейских» расплачутся и поднимут руки над головой, было неловко и предосудительно. Макс захлопнул дверь, в которую тотчас же зашлепали выстрелы из зала. Положим, автоматов у них под рукой не было, но, привыкнув к пистолетам, они уже с ними не расстанутся даже в зале суда.
Майор в два прыжка отпрыгнул ко второй двери и всадил в нее зигзагом очередь патронов на пятнадцать. Получился очень хорошо различимый знак, какой раньше оставлял на следах своих преступлений старина Зорро.
С той стороны заквохтали, заохали, застонали и западали. Макс приблизился сбоку, чтоб некто счастливый не пульнул в него через полотно двери в ответку. Правая створка сама собой распахнулась и несколько больших стриженных почти под ноль человек вывалились наружу.
Нет, счастливцев среди них не было. Покойнички из былых людей в масках, что радостно и сладострастно лупили дубинками, кулаками и ногами безответных, в общем-то, граждан, пали смертию храбрых. Лица их были свирепы, но на каждом можно было прочитать удивление: как же так, я ж, блин, неприкасаемый и бессмертный.
Макс дострелял последние семь-восемь-девять патронов поверх этой груды тел, то ли попадая, то ли не очень, в прочих участников процесса, но в рукопашную ринуться не торопился.
– Первая группа! – заорал он, что было мочи. – Уходим к лодкам.
Про вторую и последующие группы он деликатно промолчал.
Сам же дикой иноходью дикого мустанга ринулся обратно к подвалу. Надо было предупредить своих новых знакомых, что дело не уха и пора валить. Он доверял этим загадочным парням гораздо больше, чем всем слугам, невольным и добровольным, что терпели иго «судейских». Трусость, шкурничество, «хельсинкский синдром13» и тому подобное. Надо бежать отсюда, тем более катамаран, как он надеялся, все еще можно догнать.
Тем временем Охвен объяснил всем собравшимся в подвале, что этот мир настолько чужд им всем, что оставаться здесь нет никакого смысла.
– Если, конечно, мы хотим вернуться по своим делам, – добавил он.
– И уйти отсюда мы сможем только так, как пришли, – вставил Мортен. – Ну, почти так.
Оба они умолчали, что возвращаться туда, где им довелось побывать, было мучительно, но как Охвен, так и Мортен знали: только так они смогут продолжить свой путь. Жизнью-то дорога не заканчивается.
– Что нужно делать? – спросил Илейка. Тойво лишь кивнул головой, соглашаясь с вопросом.
Они догадывались, что идти предстояло через камень, но в это раз не было ни «железных сапог», ни «железных хлебов» – ничего не было. Каждый подумал, что, хрястнувшись головой с разбегу о гранитный валун, можно, конечно, пролететь в иное место, но также весьма возможно опасть, как осенний лист, на пол с разбитым лбом и смотреть потом всю оставшуюся жизнь косыми глазами на переливающийся всеми цветами радуги дивный мир.
– Ну, туда, куда нам предстоит попасть, ведет вполне естественный путь, но мы двинемся неестественным, – сказал Охвен.
– А куда нам надо попасть? – опять поинтересовался Илейка.
– Куда надо, – ответил пожилой викинг и начал озираться.
– Кто у нас тут самый гадкий и злой? – задал не совсем уместный вопрос Мортен.
– Вот он, – сказал Тойво и показал пальцем на охранника, который первым с пистолетом сунулся к ним в камеру.
Бандиты снова пришли в себя, но на этот раз лежали смирно и не издавали лишних звуков в тайной надежде: авось, пронесет.
– А чего это я, – возмутился жесту лежавший вертухай. – Вон, его возьмите.
Говорил он по-русски, так что кроме Антикайнена никто ничего не понял. Но указание на своего товарища по банде увидели все.
– Годится, – сказал Охвен.
– Да, – согласился Мортен.
Где-то в отдалении раздались звуки выстрелов. Народ немедленно сообразил, что либо это Макс работает, либо это по Максу работают. Охвен подскочил к половинке манекена и потряс ее, приблизив потом к уху, прислушиваясь к чему-то. Затем резким движением оторвал у куклы руку. Та оторвалась не в плече, как ожидалось, а в локте. Из места отрыва вылезла на пять сантиметров проволока каркаса. Это был старый манекен, еще не пластиковый.
Охвен пошел с рукой к щербатому выпуклому углу подвала, как раз под входом на лестницу, подхватил с пола половинку кирпича, вывалившегося из кладки, и приблизил торчащую проволоку к стенке. Потом два раза сильно приложился по ней своим кирпичом, оглядел приплюснутый конец и удовлетворенно обернулся к товарищам.
– Ну-с, приступим, – сказал он.
– Держите этого за руки и ноги, – добавил Мортен, а сам, склонившись, ухватил первого бандита за голову.
Второй охранник, извиваясь, как змея, отполз подальше и застучал зубами от нахлынувшего на него страха.
Илейка ухватился за ноги, Тойво – за руки, молодой викинг одной рукой закрыл рот первому бандиту. Тот хотел повыть, но у него не получилось.
– Нагрешил ты в жизни своей, – сказал Охвен лежащему «судейскому». – И шанс у тебя был изменить свою жизнь, да ты воспользоваться им не захотел. Ну, твоя воля.
– У-ха-ха! – через пару секунд паузы зловеще рассмеялся он, зверски вращая глазами.
Мурашки побежали по спине Тойво, встретились с бегущими мурашками Илейки и пронеслись по шее прижатого охранника, укрывшись где-то под его форменной курткой.
Охвен деликатно в кулак откашлялся и продолжил:
– Грехи смываются кровью.
Он одним движением задрал всю одежду на животе у выкатившего от страха глаза охранника, а другим движением воткнул сплюснутый конец проволоки в правое подреберье и рванул его в сторону. Тотчас же сунул руку в рану и, поднатужившись, вырвал из нее печень. Ну, или часть печени.
Охранник мгновенно скончался, второй охранник лишился всех своих чувств от ужаса, Тойво отпрянул в сторону, Илейка в страхе и недоумении развел руками.
– «Душа тела в крови… ибо кровь сия душу очищает»14 – нисколько не смущаясь, изрек Охвен и запустил кровавый сгусток плоти в камень-портал.
Чужая печень словно взорвалась о гранитную поверхность и полностью покрыла его тонким слоем дымящейся при скудном освещении крови.
– Все, парни, уходим, – сказал Охвен, вытирая руки о куртку своей жертвы.
Он подошел к вымазанному кровью камню, вздохнул и шагнул вперед, словно в распахнутую дверь. Сей же миг его фигура пропала из виду.
Следом пошел Илейка, для порядка пожав крутыми плечами, словно в недоумении.
Тойво хотел, было, взять пистолет с собой, засунув его за пазуху, но Мортен отрицательно покачал головой:
– Эта штука не пройдет. Любое оружие не проходит.
Антикайнен развел руками, мол, ничего не поделаешь, и повесил пистолет за скобу на пружину, торчащую из прохудившегося кресла той груды ветхой мебели, под которой валялся Макс.
Про него, кстати, никто и не вспомнил, а он – тут как тут.
Вбежав по лестнице вниз, он увидел окровавленный труп одного охранника, бездыханное тело другого, Мортена и больше никого не увидел.
– А где все? – спросил он молодого парня.
Тот не понял, но понял. Трудно было не понимать. Он указал на окровавленный камень фундамента и жестами изобразил, куда делись люди. Пантомима вышла знатная. Максу даже сначала представилось, что ему показывают сценку из какого-нибудь спектакля Романа Виктюка, но потом он включил воображение и догадался: все ушли туда, откуда они пришли до этого.
Сверху раздались крики и через несколько мгновений «судейские» должны были вломится в их подвал.
Макс увидел покачивающийся на пружине пистолет, а ноги сами понесли его к гранитному валуну. Пятно крови на нем стало уменьшаться. В спину нетерпеливо ткнул молодой викинг: цигель, цигель, ай-лю-лю15.
Майор шагнул в камень, за ним устремился Мортен, и портал поглотил их в один, вернее – два, момента. Всё – двери в куда-то никуда захлопнулись. Кровь на валуне испарилась вовсе, не оставив после себя никаких следов. Только пистолет по-прежнему чуть покачивался на пружине из кипы ветхой мебели.
This is the end,
Beautiful friend.
This is the end,
My only friend, the end.
Of our elaborate plans, the end.
Of everything that stands, the end.
No safety or surprise, the end.16
Это конец,
Прекрасный друг.
Это конец,
Мой единственный друг, конец.
Наших разработанных планов, конец.
Всего, что вытерпели, конец.
Ни безопасности, ни удивления, конец.17
Мне показалось, что Макс лишний.
Он совсем не вписывался в эту кампанию, был каким-то чужеродным, что ли. Да, похоже, его особо и не ожидали увидеть снова, когда майор ушел по своим делам. Пострелял бывших коллег по работе, потешил свое самолюбие, да пошел бы дальше – ведь было куда!
Но он предпочел вернуться. Ну, да, других путей к отступлению не было.
Мне также показалось, что давняя детская фильма «Бесконечная история» теперь повторяется со мной. Ну, может, не совсем так, как было там, но что-то типа того.
Я впадал в какую-то прострацию – то ли засыпал, то ли проваливался в бред – но когда вновь приходил в себя, знал и помнил все, что происходило где-то, черт его знает где, и с кем-то, черт знает кем. Я стеснялся рассказать об этом Лене, говорил только коту Федосу. А кот Федос щурился на меня и начинал вежливо пыркать:
– Правильно говоришь, правильно.
За стенами нашего дома копошилась россиянская жизнь. Не сказать, что я был ею доволен. В любой момент в любую квартиру могут ворваться дегенераты в масках, шлемах с оружием и злобой, могут предъявить предъяву, а потом побить, либо, вообще, убить. Или сначала побить, либо, вообще, убить, а потом предъявить предъяву. Те, кто изображают из себя судей, без всякого колебания оправдают дегенератов, а жертв сделают врагами россиянского народа и общества.
Мода такая в мире. Полицейская, репрессивная, безразличная и людоедская. В Россиянии и соседней стране с большими партизанскими традициями она просто на виду. В гнилой Европе она упрятана, но очень даже имеет места быть, стоит лишь приглядеться. В Америке и Азии – по другому тоже никак. Африка только так и жила всегда.
Мир разрушился. Человеческий мир. Тот, что был создан Творцом.
Пришла война. Творцом в ней и не пахнет.
4. Добро пожаловать.
Макс вывалился из ниоткуда в никуда. Ни камня, ни портала иной формы поблизости не наблюдалось. Вокруг было пусто – каменистое плато и большие арочные ворота в доступной видимости. А также группа из трех человек перед ними. Охвен, Тойво и Илейка. Они удивленно смотрели на него.
