Александр Мазин
Богатырь
Мыто князь Моровский брать права не имеет. Так князь киевский Владимир решил. А поторговать – почему нет? И торгуют. Беспошлинно. И ночуют-отдыхают. Всяко дешевле, чем в стольном Киеве, а кормят лучше. Вино-пиво-меды, кому что нравится, – в избытке. И девки, чтоб постель греть, тоже имеются.
Площадью постоялый двор – побольше крепости-острога, в котором Илья живет и дружина обитает, когда не в походе. Но в острог батя чужих пускать не велел.
Сказал: если гости переночевать захотят, будет где. А в острог чужим – нечего.
Тоже верно. Иной раз под здешней крышей до двухсот человек собирается. Однако сегодня – поменьше. Илья прикинул: десятка по два-три – с кнорров, а с трех насадов – дюжины полторы. До сотни не наберется.
Илья выбрался из возка, велел холопу ждать и запрыгал на ходунках к крыльцу, еще снаружи пытаясь понять: на каком языке внутри орут? А орали громко. Как обычно.
Снаружи не угадал, только внутри. Гости оказались данами. Это значило, что толмач Илье не нужен.
В свои годы Илья уже много где успел побывать. На многих землях словенских, что Киеву данью кланяются. В Тмуторокани и окрест ее, когда жил у родичей-хузар. На море варяжском у князя белозерского. Там, кстати, и научился по-нурмански болтать. Еще в Великом Булгаре Илья побывал. Едва в беду там не угодил, но Бог миловал. И на Червенской земле был, которую Владимир у лехитов отбил. Даже у ромеев пожил немного. Правда, не в столице их заморской, а в Херсонском номе. Кабы не обезножил – так, может, и в Шемаху с братом Богуславом поехал бы. Или еще куда.
Теперь Илье из Морова в большой мир хода нет. Но если большой мир сам приходит к тебе, глупо упускать такую возможность.
Когда Илья на ходунках появился в трапезной, внимание на него обратили не сразу. За столами – без четверти сотня народу, и у каждого внутри – по четверть ведра хмельного, музыканты наяривают, пара скоморохов кувыркается – народ веселит. Шумно. Весело.
Старшие купцы, двое, сидели отдельно от остальных, за своим столом, поближе в выходу, где воздух посвежее. Они и увидали Илью первыми. Уставились: мол, что еще за чудище такое восьминогое? Точно не побирушка. Одет богато.
Толмач подсуетился, шепнул: гридень это, в бою покалеченный. Да не просто гридень, а сын самого князь-воеводы Серегея. Услыхав сие, два старших дана тут же поднялись Илье навстречу и с подобающими уважительными словами предложили разделить с ними трапезу. Смешно, конечно – приглашать за стол хозяина стола, но Илья чиниться не стал, пристроился на торце, где скамьи не было. Ему тотчас принесли доску специальную и миску, в которую один из данов, собственноручно, положил и мясца, и хлеба белого. Пива тоже налил. Засим даны немедля подняли тост за князь-воеводу Серегея.
Илья с удовольствием окунулся в общее веселье. Даны пировать любят, и на пиру с ними интересно. Они и песни петь мастаки, и сказы сказывать, а уж если сами воины или гости торговые (у данов, как и прочих северян, это, считай, одно и то же), то есть – люди бывалые, то слушать их можно до-олго…
А нынешним гостям рассказать было что. Причем не о земле датской, а о делах почти своих. Новгородских.
Потому что пришли купцы датские в Новгород как раз в ту пору, когда явились туда же посланцы Владимировы: стрый[3] его Добрыня и воевода верный Путята. Да не одни явились посланцы, а с гридью. Не за данью, хотя дань тоже взяли, а с делом государственным: обращать Господин Великий Новгород в веру Христову.
Глава 3
Великий Новгород. «В Волхов христиан!»
Новгород шумел.
Дело обычное. Новгородское вече часто шумит. Пошумят, подерутся да и разойдутся по своим концам.
Но не сегодня. Давненько у них не было такого единения. С тех пор как решили поддержать князя Владимира Святославовича против полоцкого Роговолта, а после – против Киева.
«За старых богов!» – кричало тогда вече в изумительном единении с Владимиром и дядей его Добрыней.
А теперь что ж получается? Слух прошел: возвращается в Новгород Добрыня и ведет с собой гридь киевскую. И для чего? Чтоб старых богов порушить и поставить вместо них Христа Распятого, коему в Киеве нынче кланяются!
Не бывать тому!
– Пусть они у себя в Киеве хоть псу шелудивому жертвы кладут! А нас не тронь! – орал, надрывая глотку, тысяцкий новгородский Угоняй. – Лучше нам помереть, нежели богов наших дать на поругание!
– Не бывать тому! – ревело вече. – Добрыню в город не пущать! Бить киевских!
– Разметать капища христианские! – возвышал голос над людской толпой главный из жрецов сварожьих Богомил Соловей. – Пожечь все!
– Пожечь! – рычало вече. – Р-разметать!!!
– Детинец княжий взять! – завопил Угоняй. – Порушить всё! Не быть у нас князю, что против богов наших родовых, исконных, от пращуров! Бить и жечь!
– Бить!!! Жечь!!! – ревело вече.
– Дом Добрынин знаешь где? – Угоняй наклонился к племянникову уху, повышая голос, чтоб перебить рёв веча. – Бери верных людей да беги туда! Пока мы тут глотки рвём, вычисти дом Добрыни!
– А ну как узнает Добрыня, что мы его обнесли? – крикнул в ответ племянник. – Беда будет!
– Не узнает! – махнул рукой Угоняй. – Людь новгородская сначала Детинец громить пойдет, а потом и на дом воеводы непременно набежит. Вот на нее убыток и спишется!
– Бить!!! Убивать!!! – гремело вече.
– Ты, главное, вот что, – наставлял племянника Угоняй. – Главное – чтоб видаков не осталось! Понял? Ну так беги, не теряй времени, не то опередит кто!
* * *
– …Пограбили тебя. – Холоп глаз на Добрыню не поднимал, глядел на острые кончики воеводиных верховых сапог – в лицо смотреть было страшно. – Весь дом разнесли, челядь побили…
– Жена моя, дочь, племянники? – Голос воеводы скрипит, будто жернов ворочается.
– Тож… – пробормотал холоп. – Всех. До смерти.
– А вы где были?
– Много их пришло, – еле слышно проговорил холоп. – За сотню. И не смерды – вои. Наймиты. Через забор перелезли и как пошли бить-рубить.
– А ты почему жив? – Голос Добрыни – будто сталь холодная в мясо входит.
– Мне женка твоя велела за подмогой бежать. В Детинец.
– Побежал?
– Побежал.
– Ну?
– Так на Детинец тож насели. Людь новгородская. Тыщи. Всё запружили кругом. Я – обратно, а там уже всё. Побили всех.
– Сам видел?
Холоп кивнул.
– Казни меня, господин! Всех побили, всех! – повалился Добрыне в ноги и зарыдал.
Воевода пихнул его ногой.
– Встань! – рявкнул он. Ухватил холопа за ворот, поднял одной рукой. – Что мне проку с тебя, мертвого? Говори: узнал кого из разбойников?
– Узнал… – пробормотал холоп, давясь слезами. – Тысяцкого Угоняя племяш…
– Порвать! – прорычал воевода киевский Путята. – На колы всех! Живые мертвым обзавидуются!
– Помолчи! – неуважительно оборвал старший воевода младшего. – Скажи мне, раб, когда ты убегал, Детинец пал или стоял еще?
– Стоял, господин.
Добрыня разжал пальцы, и холоп кулем повалился к его ногам.
– Увести, накормить, не обижать, – бросил Добрыня гриди.
Отроки подхватили беглеца и уволокли.
– Не казнишь его, батько? – спросил Путята.
– Награжу, – сухо произнес Добрыня. – Сумел спастись и весть донести не побоялся. Казнить будем тех, кто кровных моих побил и на княжье покусился.
Весть о смерти жены и остальных не особо огорчила. Жена – здешняя, новгородская, взятая, чтоб с купечеством новгородским породниться, еще когда Владимир в Новгороде княжил. Ее не жаль. Добра – тоже. Мелочь. Но спускать нельзя, и Добрыня не спустит.
– Так я поднимаю гридь? – полуутвердительно спросил Путята.
– Нет!
– Но почему? – искренне удивился воевода.
– С нами – тысяча воев киевских, – напомнил Добрыня. – Да ростовских – полтысячи. Этого довольно, чтобы привести к Христу покорный город. Новгород же не таков. Они драться будут.
– Ну так пошлем за подмогой! – воскликнул Путята. – В Полоцк пошлем! В Смоленск! Да хоть в Киев! Поучим смердов покорности!
Дядя великого князя Киевского глянул на Путяту. Долгим таким взглядом. Как бы даже с сожалением. Преданный человек, но иногда… такой дурень.
– Что, батько? – не выдержал, смутился воевода. Никого он не ставил над собой: только двоих – князя Владимира и Добрыню. Причем Добрыню – выше. Это Добрыня привел его, смоленского сотника из полян, к племяннику, сказавши: «Возьми его, не пожалеешь!»
И Владимир взял. По слову Добрыни. Сам бы – вряд ли. Потому что в те времена кланялись они разным богам: Владимир – варяжскому Перуну, а Путята – Сварогу полянскому. И сколько б ни говорил Владимир о «старых богах», но видел тогда Владимир Перуна старшим над всеми богами, а варягов – старшими над всеми языками: полянами, древлянами, сиверянами, уличами и прочими.
Добрыня – тот сам полянин. Ему Путята верил как себе. Дальше больше, чем себе, потому что знал Путята, что его собственная храбрость да пылкость часто впереди ума бегут, а Добрыня – мудр. Иной раз был Путята пред Добрыней – как отрок дерзкий, несмышленый. Стыдно. Но терпел. Вместо отца держал Добрыню.
– А то! – проворчал князев стрый. – Войну затевать с Новгородом – дело неумное. Кабы хотел я их побить, не тебя, а ярлов – Сигурда и Дагмара – взял. Этим резать – весело, и обида новгородская не на нас, а на нурманов легла бы. А уж на нурманов им обижаться – привычно. Однако верно сказал князь-воевода Серегей: побьем смердов – кто дань платить станет? Зачем резать овцу, которую можно стричь? Не в том хитрость, Путята, чтоб побить смердов, а в том, чтобы в овин загнать.
– Они твою родню убили, а ты будешь с ними договариваться? – изумился Путята.
– Жену с дочкой жаль, – согласился Добрыня. – Но убивали их не все новгородцы разом, и потому казнить всех ни к чему. А виновных мы знаем и накажем. Но не это главное, Путята. Не за этим мы приехали, ты не забыл?
Воевода согласно кивнул. Обратить Новгород к вере великого князя – вот их цель.
Детинец удержался. Главным образом потому, что, обломав первые зубы о его стену, толпа бросилась грабить дома христиан. Это было куда веселей, чем лезть на стену под стрелами немногочисленной, но умелой княжьей дружины.
Разграбили многих. Пожгли церкви, в том числе и самую большую – Преображения Господня. Да, весело было…
До той поры, пока не прошел слух, что Добрыня уже здесь. Вышел на правый берег Волхова, и уже на Торгу его воины числом до пяти тысяч копий. Молва склонна преувеличивать. Вот уже по мосту Добрыня идет. Сейчас перейдет Волхов – и изойдет кровью Новгород.
Слухи, однако, опять наврали. Дружина Добрыни еще только подходила к мосту через Волхов, когда оружное новгородское ополчение уже встало поперек в готовности. Даже боевые машины подкатили: самострелы большие, снятые со стен. Будто не Добрыня по ту сторону Волхова встал, а какой-нибудь вражий конунг нурманский.
Вышли Добрыня и епископ Иоаким с новгородцами говорить, а те вместо разговора – камнем из самострела.
Промахнулись. Однако ясно дали понять: переговоров не будет. С версту слышно, как на левом берегу орали: «Не дадим отчих богов порушить! В реку христиан и киевлян!»
– Вот и поговорили, – произнес Путята, с тревогой глядя на перекрытый мост. – Что теперь, батько? Силой брать будем?
– Придется, – мрачно проговорил Добрыня.
До последнего надеялся новгородцев вразумить. Все же знали его здесь. И не один год, и не десять. До сей поры умел Добрыня с новгородским норовом управляться.
– На мост – нельзя, не пустят, – заметил Путята. – Не зря они самострелы приволокли и камней такую кучу, что отсюда видать. – Сунемся – так врежут! Мало не покажется!
– Бог нам в помощь! – заявил епископ Иоаким. – С Ним – победим!
Был Иоаким хоть и ромеем, но херсонским, потому по-словенски говорил свободно.
– Так, может, пойдешь, владыка, да и вразумишь язычников? С Божьей-то помощью? – язвительно бросил Путята.
Воевода хоть и принял Христа, но настоящей веры в нем не было. Говорили о нем: и старых богов не забывает. Потому и взял его с собой Добрыня – новгородских кумиров низвергать. После Новгорода не будет у Путяты другой дороги, кроме Христовой.
– И пойду! – воскликнул епископ.
Он и впрямь вознамерился в одиночку новгородцев вразумлять, но Добрыня не пустил:
– Тебя убьют, владыко, и что дальше?
– Я смерти за Веру Истинную не боюсь! – воскликнул епископ.
– Я в этом не сомневаюсь, – сказал Добрыня. – Да только сейчас в тебе гордыня говорит, а не вера.
– Это почему же? – выпятил бороду пастырь.
– А потому, что мнится тебе мучеником за Христа помереть! И помрешь. А кто тогда Новгород крестить будет? Нет уж! Успеешь в Царство Божие попасть. Сначала земной долг свой исполни!
– Так не хотят они креститься! – воскликнул епископ.
– Сегодня не хотят, завтра умолять станут, чтоб ты их в Истинную Веру обратил, – заявил Добрыня. – Это ж новгородцы. Знаю я их. Побуянят и образумятся.
– Ой ли? – усомнился Иоаким.
– А ты не ойкай, владыко! – строго сказал Добрыня. – Сказал, образумятся, значит, так тому и быть. А для ускорения сего мы с воеводой Путятой вразумим их немного.
– Это как же?
– А тебе, владыко, сие знать ни к чему, – отрезал Добрыня. – Иди да помолись Господу за души наши, а с делами воинскими мы и сами управимся.
– Придумал что, батько? – с надеждой спросил Путята, когда епископ ушел.
– Да тут и думать нечего, – махнул рукой Добрыня. – Как стемнеет, возьмешь лодки, переправишься с ростовцами на ту сторону, войдешь в город, возьмешь Угоняя и прочих крикунов и сюда переправишь. А если не угомонятся новгородцы, укроешься в Детинце. И тогда пусть хоть десять тысяч против тебя исполчат – без толку. Однако надеюсь: до того не дойдет. Одумаются. Сделаешь?
– Попробую, – не слишком уверенно произнес Путята. Он был храбр, но соваться на левый берег с одной лишь полутысячей да еще не киевлян проверенных, а ростовцев, казалось ему затеей сомнительной и опасной. – А почему – с ростовцами?
– А чтоб вас за своих приняли, – пояснил Добрыня. – Наших-то, киевских, сразу опознают, а ростовские от новгородцев отличаются мало. Что с лица, что по оружию.
Так и сделали. Но вышло не так гладко, как думал Добрыня.
Но о том, что было дальше, Илья услышал уже не от данов, которые все время новгородских художеств[4] на своем подворье просидели, а после слухи собрали, а от того, кто сам всё видел, и не только видел, но и дело делал. От Улада, сына Драя-полочанина. Улад сначала под братом Богуславом в гриднях ходил. Потом великий князь Драя тысяцким в Ростов отправил, и Богуслав Улада тоже в Ростов отпустил. Сотником. С Ильей Улад был не то что знаком – больше. Горсть соли вместе съели, сражались бок о бок и едва не погибли на вятицком капище. А Кулиба Уладу и вовсе родичем приходился. Так что не удивительно, что Улад, будучи в Киеве, в Моров заехал. Не один, впрочем, а с батюшкой Серегеем, который привез Илье подарок. Да такой, о котором калеке только мечтать!
Глава 4
Моров. Роскошный подарок
– Вижу, вижу, что даром времени не терял, – пробасил князь-воевода, одобрительно глядя на сына. – Аж в плечах раздался!
– Старается, – похвалил подопечного Кулиба. – От зари до зари трудится. Давеча вон деревяху боковую сломал, так мы новую приладили. Потолще.
– Ты, бать, глянь, как я могу! – гордо воскликнул Илья. Ухватился за держалку, подтянулся чуток одной рукой, а другой заправил непослушные ноги в кожаную люльку ходунцов. – И вот так могу! – В три прыжка-толчка достиг печи, развернулся проворно, на одном костыле, – и обратно. – И на улице от тебя не отстану, если шагом пойдешь! Показать?
– А покажи! – усмехнулся Сергей Иванович, глядя на сына с ласковой улыбкой.
Три месяца назад он соорудил Илье тренажерный комплекс, такой, чтоб Илье было удобно грузить все мышцы. Все, которые работали. Он не особо надеялся на результат. Считал, что главное – дать парню цель, чтоб от горя не зачах. Но добиваться цели Илюшка умел как никто. Парень до увечья на мускулатуру не жаловался. Естественно. Уже в тринадцать мог с любым гриднем из Духаревской дружины потягаться. Не факт, что победил бы, но попотеть заставил. Теперь же, всего лишь после трех месяцев тренировок, та-акие мыщцы нарастил! Не меньше чем у старшего брата Богуслава. А Богуславу – за тридцать, он в самой, что называется, мужской поре. Вон недавно шкуру коровью на спор голыми руками разорвал. Спознался у азиатов с каким-то мастером то ли ушу, то ли кун-фу, и тот его обучил всяким захватам-вывертам. Зачем это воину такого уровня, как Богуслав, Сергей Иванович не понял. А когда спросил у сына, тот ответил, что в чужих землях не везде с оружием пускают. В иных местах даже нож отберут на всякий случай. Духарев с резоном согласился.
Илья открыл дверь костылем, пропустил Сергея Ивановича вперед, подождал, пока тот сойдет с крыльца, а потом спрыгнул сам… И остановился.
– Это что, батя?
У крыльца стояла небольшая кобылка. Но дело было не в кобылке, а в том, что у нее на спине.
– Познакомься, сын, – сказал Сергей Иванович. – Ее зовут Шуша. Ты не гляди, что на вид неказиста. Для начала тебе – в самый раз. Наловчишься – тогда и до Голубя дело дойдет. Само собой, тебе его переучивать придется, но ты справишься! – Улыбка вновь приподняла седые усы князь-воеводы. – Дай-ка я тебе помогу…
Князь-воевода взял сына под мышки и водрузил на спину кобылки.
– Вот эти ремни вот так затягиваешь, – показал он. – И всё. Такое у тебя теперь седло, сынок. Не седло, а трон княжеский. И захочешь упасть – не получится. Направлять лошадку придется руками и поводьями, но ее уже приучили немного, так что тебе будет легче. Пошел! – И хлопнул кобылку по крупу.
Илья качнулся с непривычки (ног-то нет), уперся рукой в седло… А батя был прав: упасть в такой «сбруе» было невозможно. Кобылка с рыси перешла на шаг, покосилась на всадника: может – в стойло?
– Ах ты лентяйка, – ласково проговорил Илья.
Повинуясь поводу и легкому касанию плети, кобылка вновь перешла на мелкую тряскую рысь.
«Как бы ей спину не сбить…» – озабоченно подумал Илья.
Утоптанная, тронутая инеем земля подворья убегала назад. Илья поддернул повод, разворачивая кобылку в сторону открытых ворот… Но остановился. Другая мысль пришла ему в голову.
Подъехав шагом к Сергею Ивановичу, Илья попросил:
– Бать, лук мне дай. И стрелу.
– Дай ему, что просит, – велел князь-воевода дружинному отроку.
Тот вынул оружие из налуча, хотел накинуть тетиву, но Илья не дал:
– Я сам!
Надеть тетиву на лук – дело непростое. Боевой лук для степной охоты – сильный. Обычно так делают: упирают нижний рог в землю и, оборотив через ногу, гнут-тянут спиной изо всех сил, чтоб набросить тетиву на верхний рог. Еще год назад Илье едва хватало веса, чтоб это сделать. Сейчас, без ног, это казалось и вовсе непосильной задачей. Но Илья уже придумал, как поступить. Нацепил петлю на большой палец десницы, упер один рог в седло, взялся двумя руками, перехватился левой поближе к верхнему рогу, повис всей тяжестью. Лук едва не выскользнул, но Илья удержал, и сам удержался на изогнувшемся луке, накинул правой петлю и, вновь перехватившись, мягко опустился в седло. Есть!
– Ловко! – похвалил кто-то из отцовой гриди.
– Стрелы! – крикнул Илья, и тот же отрок сунул ему в правую руку три легкие охотничьи стрелы.
– Возьми, сын! – Батя протягивал Илье синдское колечко из слоновой кости. Его, Ильи, колечко! Сохранил, значит. Верил, что пригодится.
У Ильи едва слезы из глаз не брызнули. Но сдержался. Поблагодарил кивком, чтоб голос не дрогнул, надел кольцо на большой палец десницы, зацепил тетиву с уже наложенной стрелкой, огляделся, выискивая мишень. Тело дернулось, но привстать на стременах, понятно, не получилось. Ног нет, нечем упираться. Ну да это не беда. Старый Рёрех учил его бить по-всякому. И стоя на бревне, и сидя, и лежа, и в прыжке, и даже свесившись с ветки вниз головой. Эх!
Илья засмеялся счастливо, откинулся и метнул все три стрелы, одну за другой, в кружившегося над подворьем коршуна. Все три попали, хотя две были лишними – коршун был сбит первой же, остальные прошили уже падавшую птицу.
Прав, прав батя! Воин – это не ноги. Воин – это в крови. А еще воин сам мстит своим врагам. И он отомстит. За себя и за Фроди. Имя врага ему известно. Соловей.
Кстати, а не тот ли это Соловей новгородский, о котором говорили даны?
Глава 5
Великий Новгород. Огненное крещение
Оказалось – нет, не тот. Того Соловьем не за певучие стрелы прозвали, а за речи сладкоголосые.
– Это новгородский сварг главный, – пояснил Улад. – Начнет, бывало, говорить – заслушаешься. За то его Соловьем и зовут. То есть – звали.
– Убили вы его? – спросил Илья.
– Бревном задавило. Как вечевики на Детинец всей толпой полезли, так эти, сварги, впереди были. Орали, мол, любит их Сварог и от смерти оборонит. А он их себе забрал. Верно, и впрямь приглянулись…
* * *
Возглавляемые Путятой ростовцы высадились на левом берегу уже затемно. Проникнуть в город труда не составило, хоть и народу неспящего было, считай, как днем. Веселились новгородцы. Костры жгли, ели-пили в охотку. Кто – с добычи. Кто – с того угощения, что старшина выставила. Иные продолжали грабить дома христиан. Из тех, кто отбиться не смог. А под шумок – не только христиан. Никто разбою не мешал: сторожа городские, из боярских да ремесленных, обороняли только своих, а княжьи из Детинца носа не казали. К ним больше не лезли. Пока не лезли. До времени. Потрошили тех, кто попроще.
Пиво, да меды, да калачи на улицах раздавали за так. Ростовцы тоже… подкрепились немного. Их за своих приняли. Прав оказался Добрыня.
Не войском, а толпой шли по городу. Прямиком к подворью тысяцкого Угоняя.
На подворье Угоняя праздника не было. Но и не спали. Дворня суетилась вовсю. Как муравьи в большом муравейнике. Еще бы. До сих пор с десяток телег неразобранными стояли. Неплохо подогрелся тысяцкий на справедливом бунте. Больше всего взяли в доме Добрыни, но и серебряная утварь из церкви христианской тоже к месту пришлась. Жаль, недодавили Детинец, но завтра – непременно…
Сложить христианское серебро в сундучок Угоняй не успел. Шум снаружи усилился, да как-то не так, неправильно.
Тысяцкий хотел выйти, глянуть, что там за беспокойство… Не успел. Беда пришла сама. В облике наймита-свея со стрелой в боку. Свей только и успел, что дверь растворить, – и повалился на пол, пятная кровью шемаханский ковер.
А за свеем вошли трое. Угоняй схватился было за нож, но убрал руку. Узнал.
– Не ждал, злодей? – оскалился Путята. – Берите его, гридь. Да поосторожнее. Добрыне не понравится, если этакий товар ему попорченным поднесут.
Тут Угоняй снова схватился за нож, но зарезаться не успел. Перехватили, спутали, как овцу для заклания, пихнули в рот рушник, стряхнув на пол серебряные вещицы, и поволокли Угоняя наружу.
А снаружи воев чужих – больше, чем дворни. И вся ближняя родня Угоняя повязана гуртом.
– На телеги их, – скомандовал киевский воевода. – Прикройте чем-нибудь и пошевеливайтесь! Дел у нас еще – выше теремной крыши.
– Пятерых тогда взяли, – рассказывал Улад. – Лучших людей новгородских, кто громче всех против Христа орал. Прямо в домах и взяли. Повязали и переправили на правый берег, к Добрыне. А тот сразу допрос учинил. И к утру всех, кто его дом грабил или церкви рушил, казнил без пощады. Остальных оставил до времени, потому что новгородцы, узнав поутру, что с их боярами сотворили, разгневались сильно и несметной силой пришли Детинец брать. Ну а мы их там и встретили как положено.
Толпа у Детинца собралась несметная. Никак не меньше шести тысяч. Вдесятеро больше, чем защитников внутри. Кабы не Добрыня со своими, не устоял бы Детинец. А так – хорошо получилось. Пока вся оружная людь Новгорода под Детинцом копилась, Добрыня с остальными киевскими воями реку переплыл и дома у реки поджег, прикинув так, чтоб огонь мимо Детинца пошел.
– Тут уж новгородцам стало не до бунта, – рассказывал Улад. – Пожар не остановить – город дотла выгорит.
Илья их понимал. Новгород – весь деревянный. Даже дорожки для ходьбы на улицах деревом выстланы. Займется – вспыхнет как трут.
На площади перед Детинцом вмиг опустело. Только мертвые да раненые, кто встать не мог, остались.
А тут и Добрыня пожаловал. С гридью. И с пленными. С которыми уже и ряд уложил: от старых ложных богов отречься ради Христа. А он за то не будет город зорить[5] и новгородцев бить. Ряд же лучшие люди новгородские еще до переправы подписали. Поглядели на Угоняя с племянником, на колы посаженных, – и подписали.
– Крестили всех по обычаю – в реке, – рассказывал Улад. – Мужей – выше моста, жен – ниже. А потом повели глядеть, как идолов рубить будут. Ох и кричали они, ох и плакали! А Добрыня им: «Какую пользу вы от богов сих чаете, ежели они сами себя оборонить не могут?» И тут наш Перун себя показал: упасть упал, да так, что троих отроков Путятиных придавил. А Перун тот не из дерева был, а из дикого камня вытесан. Так что одного – сразу насмерть, а двоих покалечило сильно. А говорили же Путяте: дай нам, варягам, с Молниеруким обойтись. Мы б его с вежеством уложили. А вы, поляне, со своими управляйтесь. – Улад хмыкнул. – Так Добрыня в ответ: нет более ни полян, ни варягов. Есть княжья русь да Единый Бог Иисус Христос. Ну коли так, то и удивляться нечего, что последнюю жертву Молниерукий сам взял. Разбить его полянские так и не сумели, и когда вниз, к реке волокли, Молниерукий оружье каменное отбросил, да так, что оно великий мост проломило и в воду кануло.
– Знаменье, – пробормотал Кулиба. – Не быть, значит, миру меж двумя новгородскими берегами. Будут теперь на сём мосту извечно биться во славу Перунову.
Илья поглядел на батю. Князь-воевода усмехался, но как-то невесело. Неужто Перуна жаль? Может быть. Батюшка ведь тоже варяг, хоть и христианин.
– А потом люди Добрыни по слову епископа по домам пошли, – продолжал сказ Улад. – Искали тех, кто Святого Крещения избежал, брали и гнали к реке, Иоаким со священством их ждал и к Истинной Вере приводил.
Илья увидел, как князь-воевода недобро хмурится, и не удержался, спросил:
– Батюшка, что не так?
– Нельзя к Богу силой вести, – проворчал Сергей Иванович. – Новгород и раньше нам другом не был, а теперь врагом станет.
– Да куда им против руси! – не согласился Улад. – Мы их били всегда и еще побьем, если хвост напружат!
– Да ну? – Сергей Иванович приподнял бровь – А ты не забыл, часом, откуда в Киев Владимир пришел?
– Так то Владимир! А то…
– Не спорь! – рыкнул на сотника Кулиба. – Князь тебя старше вдвое, а умнее вдесятеро! Думаешь, батько, беду на нас Путята с Добрыней накликали? Владимир ведь тоже народ киевский собственной волей крестил.
– Может, и обойдется, – вздохнул Сергей Иванович. – Владимир великое дело сотворил. Может, по-другому и нельзя было народ наш крестить, да только Владимир город не жег и кровь не проливал, как Путята с Добрыней. Эх! Надо было ему не Добрыню, а Сигурда послать. А то и самому пойти. Тогда б новгородские противиться не рискнули. И родня Добрынина жива была.
«Хотя вряд ли он сильно опечалился, – подумал Сергей Иванович. – У княжьего дяди таких жен – по числу имений. А имения у него, считай, в каждом большом городе».
Другое хуже: Новгород и раньше с Киевом враждовал, а теперь киевлян там вообще возненавидят. Надолго. И любую смуту поддержат, если она – против Киева. И против Владимира.
Но вслух он другое сказал:
– Кто знает, для чего нам Бог беды шлет: для того, чтоб от больших бед удержать, или – для нашей крепости испытания?
Илья так и замер, не донеся кусок до рта. Батя вроде бы просто так сказал, для всех, а показалось – лично ему.
– А тебя, князь-воевода, Путята ой не любит! – продолжал между тем Улад. – Добрыне жаловался, тебя хулил: мол, всю торговлю княжью под себя забрал, никто мимо тебя ни на восход, ни на заход не ходит.
– А что Добрыня? – усмехнулся Сергей Иванович.
– Велел Путяте в чужие лари нос не совать.
Сергей Иванович кивнул. Все правильно. Изрядная доля княжеских товаров идет через торговый дом «Духарев и его родня». Но – выгодно. Товары Сергей Иванович берет по хорошей цене. Немногим ниже, чем дали бы за них на подворье монастыря Святого Маманта, где по договору русам было положено жить и торговать. Получить все сразу, сполна и без малейшего риска. Чем плохо? А что сам Сергей Иванович, как спафарий имперский, на которого торговые ограничения не распространяются, продаст меха, воск и прочие ценности куда дороже, чем купил… Ну так это его право.
Но вслух ничего этого князь-воевода Моровский не сказал. Была ведь и другая правда.
– Путята на наш род давно зуб точит, – произнес он. – Напасть боится, так исподтишка куснуть норовит. И всех, кто нам недружен, привечает. Вот как боярина Семирада, к примеру.
Илья уже знал, что Семирад – из батиных недоброжелателей. Хотел с батей по торговым делам пободаться – получил по рогам. Хотел замириться: взять в жены Лучинку, которая тогда не была еще женой брата Богуслава – от ворот поворот. В общем, везде, где мог, старался Семирад бате нагадить. Батя только усмехался. Говорил: врага надо знать в лицо.
Хотя какое у Семирада лицо? Рыло свиное. Да ну его!
У Ильи в голове все крутились батины слова о бедах и испытаниях. Что ж такого ему сделать, чтоб ноги вернуть?
