Александр Матюхин
Темная волна. Лучшее 2

Полная версия

© Б. Гонтарь, Е. Кузнецова, А. Матюхин, 2022

© М. Кабир, предисловие, 2022

© В. Точинов, концепция, составление, 2022

© Эксклюзив-Медиана, 2022

© ООО «Издательство Северо-Запад», 2022

На одной волне

Существует байка о Шевчуке, лидере ДДТ. Дескать, когда-то в Уфе совсем юного Юрия Юлиановича осенило: можно петь рок-н-ролл на русском языке! Каково же было разочарование рок-героя, когда он выяснил, что русскоязычные «Машины времени» и «Аквариумы» давно существуют. С тринадцати лет я зачитывался Стивеном Кингом и прочими авторами хоррора, которых удавалось найти на книжных барахолках и в небогатых букинистических магазинах девяностых. Собирал по крупицам информацию о жанре. В оффлайновские времена мне помогали перестроечные журналы вроде «Ровесника» и «Студенческого меридиана», и удивительный науч-поп из братских стран, например, болгарская книга о вреде американской массовой культуры, где после номинального вступления с цитатами из Маркса шло трёхсотстраничное признание в любви к «Экзорцистам» и «Челюстям». В восьмом классе я порвал с сочинительством фантастики и фэнтези, и перешёл на чистокровный хоррор. Писал роман в общих тетрадках, а может это была повесть: сейчас сложно конвертировать подростковые каракули в печатные строчки. Естественно, события происходили в штате Мэн, и у меня даже была читательница, девочка, разделявшая мою страсть к Кингу.

Примерно между третьей и четвёртой тетрадкой (демоны уже вовсю терроризировали вымышленный городок), мне в голову пришла совершенно новаторская идея. Я поделился ею с подружкой: а что если помещать персонажей в отечественные локации? Вместо Джонов Смитов использовать Иванов Кузнецовых, а вместо штата Мэн – микрорайоны родного Тошногорска? Никто ведь так не делал со времён Алексея Константиновича и Николая Васильевича, и я буду первым!

Подружку это совсем не впечатлило. Она обвела взором скучнейшие панельные дома и двор с голубятней и столиком для игры в домино, и усомнилась, что кто-то станет читать такое. Сомнения одолели и меня, но мысли о том, чтобы засеять западными семенами отечественную грядку, я не отмёл. А через год выяснилось, что первопроходцем мне не стать. Мой книжный дилер притащил вместе с Кунцем и Лаймоном томик, который по сей день стоит у меня на полке, как символ несбывшихся мечт: «Загадка старого кладбища» Алексея Атеева. Меня опередили.

В нулевые я познакомился с прозой Виктора Точинова, человека, благодаря которому вы держите в руках эту книгу. Если бы мне, студенту, сказали, что с автором «Пасти» мы будем запросто болтать, и к тому же сотрудничать, я бы рассмеялся. Попадались и другие произведения русскоязычных авторов: «Бабай» Бориса Левандовского, «Как закалялась жесть» Александра Щёголева, «Гулы» Сергея Кириенко, «Кузнечик» Андрея Саломатова, а Сергей Лукьяненко легитимизировал вампиров своими «Дозорами». Но всё это казалось хоть и очень приятным, но исключением из правил, укоренило мысль, что издательствам такая диковинка, как русский хоррор, малоинтересна, а стало быть, малоинтересна и широкой публике. Хочешь, чтоб тебя восприняли всерьёз, изволь рядить ужасы в одёжку пост-модерна. И я рядил, а жанровые вещи стыдливо прятал в комод.

Всё изменилось в начале десятых годов, когда Гугл через запрос о Конане-Варваре вывел меня на журнал «Даркер». Неожиданно оказалось, что в странах бывшего СНГ есть не просто люди, фанатеющие от хоррора (с такими я давно был дружен), но делающие русский хоррор, и нисколько этого не стесняющиеся. Мои ровесники, мои единомышленники, мои братья и сестры. Я познакомился с Дмитрием Тихоновым, Александром Подольским, М. С. Парфёновым, Владиславом Женевским и другими замечательными авторами, и я был счастлив, увидев давно знакомые фамилии Щёголева и Точинова. А дальше была «Самая страшная книга», тусовка на глазах превращалась в культурное явление, позже получившее имя «Тёмная волна». Имя, вынесенное на обложку этой книги. Авторы со своим почерком, своим взглядом на жанр, объединённые любовью к этому жанру и желанием (умением!) пощекотать читательские нервы.

Александр Матюхин был одним из первых писателей «даркеровского» круга, которых я прочёл. И он остаётся одним из моих любимых хоррор-писателей вообще. Проза Матюхина ассоциируется у меня с замёрзшей рекой. Лёд кажется надежным, толстым. Рыбаки и конькобежцы – приветливыми ребятами. Славно гулять, глазея по сторонам. Тот берег изучен назубок, вы ходили по нему весь год, но отсюда, с реки, берег выглядит по-новому. Всё хорошо. В тихом омуте чертей нет. Папа придёт. Таймер прозвонит вовремя. И вдруг Матюхин, человек из закрытого города с цифрой в названии, выворачивает наизнанку сюжет. Замурованная река меняет течение. Лёд трескается под ногами. Рыбаки и конькобежцы оголяют в ухмылке акульи зубы. Вы ковыляете к суше, но проваливаетесь в ледяную пучину ужаса. Вы думали, что после стольких книг вас не напугать? Вас провели самым жестоким и изысканным способом.

Матюхин А. А. – один из тех универсальных прозаиков, которые хороши и в малой, и в крупной форме. Я пока не читал повесть с характерным названием «Дружище» (он снова нас отвлекает, этот Матюхин), но прочту вместе с вами, лишь завершу это многословное вступление. И снова с радостью отправлюсь гулять по льду.

Богдан Гонтарь это лес. Лес изначально недружелюбный к людям, полный теней и скрипов. Это ещё и ведьмино варево. И почерневшие иконы в гнилой избе. И вороны над сельским погостом. Даже если Гонтарь рисует современный город, этот город словно бы изображён на средневековой гравюре, сводящей с ума, если долго всматриваться в детали. С тех пор, как шесть лет назад я впервые прочёл рассказ этого великолепного автора я влюблён в страшный языческий лес. Гонтарь принёс в русский хоррор скандинавский блэк-металл и прочую дьявольщину. Его проза предельно тёмная и густая. Подобная консистенция мрака встречается разве что в текстах Дмитрия Тихонова – недаром Тихонов и Гонтарь успешно работают в соавторстве. На вашем месте я бы не заходил в эту чащу слишком глубоко и не доверял бы проводнику. А впрочем, вы, как и я, всё равно не сможете отказать тому, что живёт за шторами. Тому, что обитает в пурге.

С творчеством Екатерины Кузнецовой я познакомился на отличном конкурсе «Виселица» в 2016 году. Но по-настоящему распробовал и полюбил её рассказы относительно недавно. Девушки в Тёмной волне – тема для отдельной статьи, и я не устану превозносить Елену Щетинину или Викторию Колыхалову. Кузнецова – это первосортная проза во-первых, и эталонный хоррор во-вторых. Это тот исключительный случай, когда рассказ – готическую жемчужину «Похороны мух» – я прочёл два раза подряд, задаваясь вопросом: как же так? Как может текст быть одновременно таким жутким и таким притягательным? Безжалостная, как фраза «а я тебя – нет» в ответ на признание в любви, тревожная, как похоронная процессия, несущая маленькие гробы, и навсегда вбивающая в память свои гробовые гвозди. Прах и скверна. Голуби и совы. Страшно и хорошо.

Волны – это то, что приходит и уходит. Проза Богдана Гонтаря, Екатерины Кузнецовой и Александра Матюхина скорее тёмное озеро, неисчерпаемое и бездонное. Перелистните страницу и ступайте в его воды. Я послежу, чтобы никто не украл ваши вещи. На этих берегах водится разное.

Максим Кабир

декабрь 2021 г.

Богдан Гонтарь. Вечная мерзлота

Возвращение

Ночь мягко и незаметно вползла в старую хрущевку, распустив по паркету языки теней. Тени бесшумно осели в углах, заклубились в коридоре и замерли стеной; ринулись было на тесную кухню, но отпрянули, испуганные тусклым светом потрескивающей лампочки, и в ожидании застыли на пороге.

Николай Савельевич поставил на плитку алюминиевый чайник и сел на покосившийся табурет, подкрутив громкость на радио, вещавшее о новостях далекой и призрачной столицы. Старик со скучающим видом слушал, подперев подбородок кулаком и глядя через мутное стекло во двор.

За занесенной снегом детской площадкой горели огоньки окон соседнего дома. Николай Савельевич видел суетящихся людей: они наряжали новогодние елки, развешивали гирлянды, заворачивали тайком от родных подарки. Пенсионер, глядя на эту предпраздничную суету, только угрюмо вздыхал и почесывал тыльную сторону ладони с наколотыми солнцем и чайкой. Он вспоминал свои праздничные дни, оставшиеся в прошлом. Вспоминал нарядную смеющуюся жену, веселых и резвых детишек, которых он по очереди катал на шее в этой же квартире, а они бегали вокруг него, смеясь.

Дети давно выросли. А жена… Зинаиду Николай Савельевич похоронил четыре года назад. Маленькая деревенька вдалеке от крупных городов когда-то выпустила из своих материнских объятий маленькую, еще несмышленую, белобрысую Зинку, а спустя шестьдесят лет приняла обратно Зинаиду Степановну, навсегда забрала ее, бледную, безмолвную и холодную, в свой жирный и податливый чернозем.

Металлической трещоткой заверещал телефон. Николай Савельевич, чертыхнувшись, поднялся со стула и проковылял в коридор, залитый тенями, пропахший кислым борщом и старческим потом. В темноте он побрел вдоль стены. Аппарат звенел, не замолкая, и было что-то в этом назойливом звуке до глубины души противное Николаю Савельевичу. Каждый раз, поднимая трубку, он испытывал омерзение, схожее с чувством, когда берешь в руку склизкий клубок рыбьих внутренностей. Но не ответить было нельзя – тогда будут названивать без конца. Всю ночь, пока заспанное солнце не прогонит тени из квартиры.

В такие моменты Николай Савельевич жалел, что старость забрала у него только зрение, заставив носить очки со стеклами толщиной едва ли не в палец. Иногда у него возникали мысли, что было бы лучше потерять слух, чтобы не слышать этих вечерних звонков. Нащупал угловатые изгибы трубки, снял ее с рычажков и поднес к уху. В трубке звенела тишина.

– Да? – гаркнул он, и от его резкого, как вороний крик, голоса тени шарахнулись в разные стороны.

– Коля? Привет, Коленька! Как дела у тебя? Почему не звонишь совсем? Забыл про нас? – затараторила трубка голосом Лиды, младшей Зининой сестры, тучной тетки с вечной широкой улыбкой, обнажавшей плотный ряд удивительно белых для ее возраста зубов, с сильными не по-бабьи руками, и озорным характером.

Голос в трубке не унимался:

– Николай, это не дело! Мы тут, значит, переживаем, волнуемся, как ты там, а ты и в ус не дуешь! Хоть разочек бы позвонил или письмишко начеркал, скучаем же по тебе. Ну, чего молчишь-то? Внучки, так те вон постоянно спрашивают: «Где деда? Когда позвонит?», а ты… Эх, Коля, Коля, стыдно должно быть! Я ж тебе сто раз уже предлагала: приезжай к нам жить, что тебе в том городе-то? Приезжай, вместе и доживем свой век, можно подумать, долго осталось. Тут-то хоть старость встретишь в тепле и уюте, а не в квартирке своей холодной. У вас там уже, поди, мороз уже и сугробы, за хлебом не сходишь. А у нас и дует-то не шибко, только снежок лег, а мороза и нет. И жизнь у вас там – не сахар. Загазованность, климат опять же. У нас всяко лучше: и воздух чище, и климат мягче. А еда? Ты ж там что ешь? Консервы с яйцами? Ты ж и готовить-то себе не можешь, а тут дом полон баб, всегда сыт будешь, да и у нас домашнее все: яички, молочко парное, мяско, курица. Я на днях сала засолила килограммов пять. Хочешь, тебе посылочку отправлю? Меня Танюха в воскресенье на почту повезет за пенсией, тогда и отправлю. Но ты все равно лучше приезжай, Коль. Скучаем мы по тебе. Да и тяжко нам тут. Забор покосился, подровнять некому. А еще крышу покрыть надо, подтекает на веранде, но это дело не срочное, найдем, кто поможет. А ты все равно приезжай. Мы ж родня. И ты у нас один остался. Девчонкам надо, чтобы мужчина был в семье, чтобы защитник был, да и просто свою долю воспитания давал. А то вырастут в мать – я ж ее тоже одна растила, вот она у меня и избалованная. А тебя любят и слушаются во всем, сам помнишь. Нужен ты нам, Коль. Да и мы тебе нужны, чего уж там. Стареть вместе сподручнее, понимаешь? Приезжай, бросай свою квартиру, или детям отдай, нехай делят. Хотя нет, они там за нее глотки друг другу поперегрызут, ей-богу. Можешь завещание заранее написать и с собой взять. А можешь продать ее, мы на те деньги пару свинок еще возьмем, да девочкам на учебу отложим, сейчас образование дорогое больно, а нам с тобой деньги-то и ни к чему уже. Хотя твоя квартира, тебе и распоряжаться, но я советую, как лучше, сам знаешь. Да и черт с ней, с квартирой. Ты, главное, сам приезжай, Коль. Ну что ты как ребенок, в самом деле? Всё мы тебя уговаривать должны. Собирайся, ждем тебя. Так всем лучше будет. Все, Коль, целую, буду прощаться. Передаю Маринке трубку.

Зашуршало, что-то щелкнуло, и на секунду сердце старика замерло от радости – связь оборвалась. Но нет, в трубке уже слышался голос внучки:

– Деда, деда, привет! Как ты там? Ты приедешь? Деда? Горку нам сделаешь – на санках кататься? Ну, когда приедешь. А за елкой в лес пойдем? Ты срубишь, а мы с Наткой украшать будем. А еще я хотела котенка у Сашки взять, он отдавал, а мама не разрешила. А ты разрешишь, да? А ты же будешь помогать нам уроки делать? Такие задания сложные в третьем классе, я математику не понимаю, умножение особенно. А ты же умный, ты все знаешь, правда? Приезжай, пожалуйста, ну, деда…

И Николай Савельевич, облокотившись на тумбочку, окруженный тенями, ответил внучке:

– Иди к черту, тварь! И бабка твоя пусть идет, и мать!

Трубка замолчала, словно в замешательстве. Через несколько секунд снова раздался Маринкин голос, испуганный и недоуменный:

– Деда? Ты чего, деда? Не ругайся, пожалуйста, я боюсь, когда ты ругаешься…

– Заткнись!

– Деда… – в трубке послышались всхлипы и сдавленные рыдания. – Деда, ну не ругайся, пожалуйста, мне страшно. Почему ты ругаешься, я тебе ничего не сделала… – всхлипы перешли в громкий плач.

Старик стоял, тяжело дыша, горло сдавила тяжелая ярость. Когда плач поутих, он прохрипел в трубку:

– И никогда больше сюда не звоните. Никогда.

Плач разыгрался с новой силой. Губы Николая Савельевича растянулись в довольной улыбке. Он стоял, усмехаясь, а тени ползли по его плечам. Тем временем рыдания в трубке не прекращались, но что-то в них неуловимо изменилось. Пропали всхлипывающие звуки, а сам плач замедлился, потек визгливыми нотками, и старик понял, что Маринка смеется. Громко, истерично смеется в трубку. Со злости он ударил трубкой по столу, но потом снова поднес ее к уху:

– Над чем ты, сука, смеешься?

Трубка помолчала, и из нее снова раздался тоненький голосок:

– Над тобой, деда, над тобой. Старый мудак, а все надеешься напугать кого-то. Ты приедешь, деда, обязательно приедешь. Мы тебя ждем. И баба Лида, и мама, и мы с Наткой. И Зинаида твоя ждет, хоть и ходить не может – ноги сгнили. Приезжай, деда. Нам тут холодно. Тут земля не прогревается. И черви холодные. Знаешь, каково это – холодные черви во внутрях? Не знаешь ты ни хера, старый. А я знаю, мы все тут знаем. Приезжай, деда, – снова жалобно проскулила она. – Приезжай, мы тебя ждем. Здесь твое место. Тут такой вязкий чернозем, такой тяжелый. Когда сломалась крышка гроба под тяжестью земли, мне продавило грудь, теперь ребра внутрь растут, такой вот чернозем. Без мужика не справиться никак. Приезжай, деда. А маме черви глаз выели, но мы маму и такую любим, она у нас самая лучшая на свете. Натку даже, бывает, молоком кормит. Та говорить не может, связок нет, а пальцем на титьку покажет, и мама ее кормит. Ты приедешь?

– Да вот хрен вам, – прохрипел Николай Савельевич.

– Хрен тебе, а не нам. Приедешь, как миленький. Мы тебе уже год звоним. И ты не выдержишь. И лучше приезжай сам. Мы можем начать звонить твоим детям и внукам, если ты к нам не хочешь. Приезжай, деда, пожалуйста, приезжай, – трубка вновь разорвалась диким смехом. – Видишь, деда, как мы тебя любим? Ты нас год уже как похоронил, а мы все равно звоним, посылку, вон, тебе выслали к праздничку. Наш любимый дедушка, старый дурачок! – новый взрыв истеричного хохота заставил его отнести трубку подальше от уха, и тени вокруг старика словно тоже отпрянули назад при звуках этого смеха.

Николай Савельевич повесил трубку, тоскливо поглядел на болтающийся огрызок телефонного кабеля и устало поплелся в спальню.

Через пару дней пришел курьер. Николай Савельевич долго рассматривал его в глазок. Курьер уходить не собирался – видимо, слышал, как пенсионер тяжело и громко ступал на скрипучие половицы. Парень стоял, держа в одной руке объемный сверток. Каждые несколько секунд он нажимал кнопку звонка, нервно поглядывая на часы. Николай Савельевич сдался и открыл дверь. Из подъезда резко пахнуло мочой и сигаретами.

– Левченко Николай Савельевич?

– Да, я, – прокряхтел старик.

– Вам посылка.

– Сам вижу. Где расписаться?

– Вот тут, пожалуйста. – Парень протянул пожелтевший шуршащий бланк.

Николай Савельевич нацепил висевшие на шее очки, аккуратно вписал год, заполнил графы с именем, фамилией и отчеством, на паспортных данных на секунду заколебался, но записал и их, не доставая самого паспорта. Курьер, нахмурив лоб, осмотрел бланк, довольно кивнул и убрал его в карман, после чего протянул старику посылку – коробку в яркой подарочной обертке, перехваченную лентой с пышным бантом. Николай Савельевич в растерянности уставился на посылку, теряя последнюю надежду:

– А что же, платить за нее не надо?

Но курьер уже не слышал его – бежал вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньку.

Пенсионер закрыл дверь и остался в темном коридоре один на один с посылкой. Весу в ней было килограммов пять, и от того еще меньше хотелось ее открывать. Посылка лежала в его руках, увесистая и грозная, и он не мог решить, что с ней делать. Старик двинулся на кухню, вышел на свет из погруженного в тени коридора и положил коробку на стол. На цветастой бумаге темнели жирные, маслянистые пятна, и он брезгливо вытер руки кухонной тряпкой, и выкинул тряпку в мусорное ведро. Посылка лежала посреди стола, и у старика мелькнула запоздалая мысль, что на стол надо было что-то постелить, ему же еще с него есть.

Обертка притягивала взгляд, манила срезать ленту, развернуть бумагу и достать содержимое на свет. Николай Савельевич даже потянулся за ножом, но в последний момент отдернул руку. Поразмыслив, он взял посылку и пошел с ней в подъезд, где, спустившись на пролет, выкинул ее в черное жерло мусоропровода. Было слышно, как она ударилась несколько раз о стены шахты и с шуршанием приземлилась в кучу отходов. Пенсионер облегченно вздохнул и пошел обратно в квартиру, утирая пот со лба.

Сердце, бешено колотившееся в груди, начало унимать свой яростный ритм, когда старик присел за стол. Потянувшись включить радио, он посмотрел во двор и взгляд его остановился на том же соседнем доме, где в окнах мелькали смеющиеся радостные люди. При виде их, беззаботных и веселых, Николая Савельевича охватила бессильная злоба, в уголках глаз блеснули на миг редкие слезы злости, и он, повинуясь порыву, полез в морозилку. Через десять минут на столе стояли бутылка водки, широкая тарелка с нарезанным бородинским хлебом и двумя сваренными вкрутую яйцами, вареной колбасой, несколькими перьями зеленого лука, и металлическая миска с выуженными из трехлитровой банки маринованными помидорами, патиссонами и парой соленых огурцов. Старик критически осмотрел составленный натюрморт и достал из шкафчика над плиткой треснутую солонку. Часы показывали полтретьего, значит, солнце сядет часа через три. До темноты звонков можно не ждать, и эта мысль приподняла его настроение ровно на столько, что он начал с улыбкой поглядывать на окна соседнего дома. Усевшись на свое привычное место возле батареи, Николай Савельевич плеснул в стакан водки, взял кусочек колбасы, водрузил его на хлеб и придавил сверху половинкой огурца. Вооружившись питьем и закуской, он отсалютовал правой рукой в сторону окна и проскрипел:

– Ваше здоровье, молодежь херова! – после чего, поморщившись, проглотил водку и втянул ноздрями запах бутерброда, поднеся его к носу.

По радио играла музыка. Современную эстраду Николай Савельевич категорически не воспринимал, не чувствуя в ней ни души, ни таланта, однако сделал чуточку громче. Водка делала сварливого, озлобленного деда добрее, приводила в благостное расположение духа, и приближала его к некоей, с трудом им осознаваемой гармонии с окружающим холодным миром.

Тревожно затрещал дверной звонок. Николай Савельевич замер и покосился в сторону погруженного в полумрак коридора. Через несколько секунд в дверь снова позвонили, уже настойчивее. Чертыхнувшись, он поднялся и побрел открывать.

В глазок никого не было видно, только дверь соседа напротив, но пенсионер на всякий случай каркнул:

– Кто там?

Ответа не последовало.

Выждав еще с полминуты, он пошел обратно. Когда уже поворачивал к своей узкой кухоньке, в дверь снова позвонили. Он обернулся и враждебно уставился на дерматиновую обивку. Еще звонок. Николай Савельевич, закипая, двинулся по направлению к двери, бормоча проклятия на ходу. Глазок показывал то же самое, что и в прошлый раз: пустую лестничную клетку, соседскую дверь и царапины на поверхности самого глазка.

– Кто там? – крикнул он, но ему не ответили и в этот раз. – Суки, – резюмировал Николай Савельевич. Потянулся, нащупал за динамиком над дверью ручку громкости и выкрутил вниз до упора.

– Хулиганье, – бормотал он.

Настроение опять упало, радовало только то, что впереди были долгие три часа спокойствия.

На кухне он снова занес бутылку над стаканом, холодная водка тягуче заструилась по граненым бокам, радио заиграло что-то знакомое, из прошлого десятилетия, когда он еще не был так стар, и жива была Зиночка. Присаживаться не стал, в раздражении выпил и откусил от бутерброда.

Когда горячий поток прокатился вниз к желудку, радио зашипело стеной помех. Песню было слышно некоторое время – голос певца выныривал из шумов, искажался и пропадал вновь, а потом исчез окончательно. Осталось только неровное шипение.

Николай Савельевич недоуменно посмотрел на старенькую «Сонату», опершись на стол, потянулся к антенне, однако попытки пошевелить ее не дали никакого результата. Динамик продолжал издавать только шум помех. Старик выкрутил ручку настройки, и красная полоска пробежала по шкале частот в крайнее правое положение. Ничего не изменилось. На пути влево шипение стало громче, забилось, меняя тональность, словно в агонии, а потом пропало вовсе, осталось лишь тихое потрескивание эфира. Как ни пытался пенсионер, но вернуть приемник к жизни не получалось.

Николай Савельевич обессиленно опустился на табурет. Прекрасное настроение вмиг улетучилось вместе с потерей последней вещи, которая скрашивала тоскливые будни и возвращала мыслями в светлые годы, оставленные далеко позади. Вскоре прекратился и треск, повисла звенящая тишина. И в этой тишине совершенно посторонним звуком раздался щелчок, сухой и приглушенный, как звук спускаемого вхолостую курка. Николай Савельевич перевел тусклый взгляд от окна на радио. Динамик молчал. Ни треска статики, ни помех. Еще щелчок. И через десять секунд снова.

Старик склонился над «Сонатой». Щелчки шли из динамика. С равными перерывами, словно за ним таился запущенный метроном. Щелк! Десять секунд тишины. Щелк! И снова тишина. Николай Савельевич уже раздраженно потянулся к розетке, чтобы раз и навсегда оборвать мучения отжившей свой век магнитолы, когда в промежутке между щелчками услышал еще один звук на самой грани восприятия. По спине пробежал холодок. Радио помолчало, потом издало щелчок, и старик поднес ухо к динамику. Из динамика звучал еле слышный детский смех. Николай Савельевич отчетливо уловил столь знакомые нотки Маринкиного повизгивания. Раз от раза смех не менялся, начинался на самой высокой ноте через секунду после щелчка и затухал за секунду до следующего. В последней надежде на то, что все это ему кажется, старик напряженно вслушался в эфир.

Щелк! Тишина. Смех исчез. Прошли бесконечные десять секунд, но, кроме вязкой, почти осязаемой тишины, ничего не было. Щелк! Снова тишина. Николай Савельевич облегченно поставил радио на стол и потянулся за стаканом, когда динамик, хрипя, разразился визгливым, истеричным смехом, теперь на всю громкость. От неожиданности старик вздрогнул и опрокинул тарелку с закуской на липкий паркет. В сердце закололо, перед глазами на миг поднялась багровая пелена, но Николай Савельевич совладал с собой, протянул заскорузлые пальцы к розетке и вырвал из нее штепсель. Схватил «Сонату» и швырнул ее в угол кухни. Магнитола ударилась о стену и рухнула на пол немой грудой пластмассы. Николай Савельевич стоял, тяжело дыша. Лицо его раскраснелось от ярости, руки дрожали.

Наступившее спокойствие разорвала трель звонка из прихожей. Николай Савельевич, обливаясь холодным потом, обернулся в сторону темного коридора. В голове замелькала паническая череда мыслей: он вспоминал, точно ли отключил звонок, малодушно пытаясь убедить себя, что не докрутил тумблер. Звонок верещал на пределе своей мощности, не замолкая ни на секунду, словно кнопку вплавили в паз намертво. Некоторое время старик стоял неподвижно в расколотой наползающим хаосом кухне, собираясь с духом, и в итоге решительно шагнул в коридор. Тени привычно облепили его со всех сторон. Сквозь звон, проникавший, казалось, прямо под сухую бумагу старческой кожи, нарастал шум дождя за окном.

Николай Савельевич быстро пересек залитую тьмой прихожую, но повернул не к двери, а к покосившемуся шкафу, стоявшему у противоположной стены. Открыв рассохшуюся дверцу, он впотьмах нащупал ручку маленького туристического топорика и, упрямо наклонив вперед голову, направился ко входу. Когда оставался последний шаг, звон оборвался, словно с другой стороны резко одернули руку.

Старик вслушался во вновь обрушившуюся на него тишину. Из-за двери не проникало ни малейшего шороха. Он сделал аккуратный шажок, минуя скрипучую половицу у коврика перед входом, и прильнул к глазку. На этот раз в глазок не было видно вообще ничего. Заблаговременно прикрытый чем-то, он показывал только чернильное пятно. Приготовившись открывать, старик помедлил, прислушиваясь, но за дверью по-прежнему царила тишина. Николай Савельевич уже протянул руку к замку, чтобы провернуть его, как услышал снова зарождающийся в пыльной пластмассовой коробке над дверью шум. Дальнейшие его действия не заняли и трех ударов бешено колотившегося в груди сердца: пальцы обхватили ручку и прокрутили ее, плечом он навалился на дверь, выскакивая в подъезд с топором в правой руке. Трель над головой смолкла, не успев начаться, а сам старик выпрыгнул на пустую лестничную клетку. Не было никого ни этажом выше, ни этажом ниже. Не стучали частой дробью по лестнице шаги убегающего хулигана. Единственным звуком были отголоски пьянки, звучавшие из-за двери соседей. Глазок оказался залеплен жвачкой. Николай Савельевич, раздраженно матерясь, отковырял и отскоблил ее, а потом вернулся в квартиру, неся подмышкой то, что ему положили под дверь. Увесистый сверток в жирной цветастой бумаге, перехваченный яркой лентой с бантом. Теперь от бумажной упаковки смердело гнильем.

Старик вновь понес посылку на кухню. На ходу наступил босой ступней на осколки тарелки. Осмотревшись, он сделал единственный возможный выбор и отправил сверток в морозилку.

Зазвонил телефон. Николай Савельевич угрюмо пошел в коридор к аппарату, попутно глянув на часы – полпятого. Что-то рановато сегодня. «Крепчают суки, раньше только с наступлением темноты могли звонить», – мелькнула мрачная мысль. Но он был настолько вымотан, что не придал этому никакого судьбоносного значения. Значит, будет отвечать на звонки и днем – какая, собственно, разница уже?

– Деда? – радостно зазвенел Маринкин голосок. – Как здоровье, дедуля? Мы так соскучились по тебе, ты даже не представляешь. Тут столько всего произошло нового! Недавно в лес ходили, елочку присматривать! Нашли красивенькую, срубим, когда приедешь. Ты же приедешь, деда?

– Да заткнись ты, ради Бога, – пробурчал в трубку Николай Савельевич.

– Опять ты ругаешься, дедуль… Будешь ругаться – на языке бородавки вырастут, – и она рассыпалась мелким ехидным бисером, но в этот раз помимо смеха старик услышал еще приглушенный хрип на фоне.

– Во, слышишь, деда? Это Натка говорит, что у тебя еще и зубы выпадут. Если ругаться будешь. Так что ты не ругайся. – И снова смех вперемешку с хрипящим клекотом.

– Когда вы уже меня в покое оставите…

– А сам-то как думаешь, черт старый? Засиделся ты в жильцах. Посылочку-то уже получил, небось? – в ее голосе засквозили злорадные нотки. – Открывал посылочку-то? А ты открой-открой, там ведь не только от нас подарки. Там еще и Зинаида твоя гостинцев положила, порадовать тебя, мудака.

– Да идите вы со своей посылочкой! – прорычал старик.

– Деда, ну что ты опять за старое, а? Приехал бы уже давно, и дело с концом. Ты же наш, весь наш, с потрохами и дерьмом. И нужен ты только нам. Приезжай, давай, не тяни кота за яйца, они у него не резиновые. – В этот раз Маринка не смеялась, и хриплый лай Натки стал слышен отчетливее. Старика передернуло от отвращения, когда он представил младшую внучку, ее бледную кожу с трупными пятнами. – Деда? Ты меня слышишь, деда?

– Слышу, слышу. – Он утер рукавом рубашки выступившую на лбу испарину.

– Ладно, деда, не будем тебя больше сегодня тревожить, так и быть. Можешь выпить водочки, развернуть, не спеша, гостинцы и подумать о переезде. Целую, дедуля, пока! – И она положила трубку.

Теперь они стали звонить каждый день. Звонили утром, когда он был в ванной. Звонили в обед, отрывая его от еды. Звонили ночью, когда он уже спал, но все равно вставал, разбуженный назойливым телефоном. Они говорили с ним такими родными и привычными голосами, и каждый раз теперь на фоне звучал надсадный нечленораздельный хрип Натки. А потом ему позвонила Зинаида.

– Алло, Коленька, родной, слышишь меня? Коленька? – от звуков ее голоса, такого близкого и любимого, на глазах у старика выступили слезы. – Коленька? Слышишь? Коля, ну приезжай уже, в конце-то концов. Столько баб тебя уговаривать еще должны. Приезжай, родной, я соскучилась по тебе безумно. Мы тут с тобой отдохнем, наконец, как в молодости. Тут такая зима чудесная, Коленька! Природа, воздух свежий, снежок чистый, не то, что в городе! Будем баньку топить да в снег прыгать! Мы же с тобой вместе этого хотели! Ты же сам, Коля, говорил: детей, мол, на ноги поставим, и уедем в деревню старость доживать. Коленька, милый, приезжай, я заждалась уже. Летом будем каждый-каждый день на озеро ездить на велосипедах, на пляже загорать! Помнишь, как тогда, в Гаграх? Когда я обгорела на второй день, и ты потратил треть получки, купил мне платье закрытое, чтоб солнце не напекало. Как сейчас помню: атласное платье, изумрудного оттенка, болгарское! Дорогущее же было! Я тогда тебя ругать начала, что ты столько денег-то на тряпку ухайдакал, а ты сказал, мол, ничего страшного, зато я теперь самой красивой у тебя буду. Это ведь мой любимый подарок от тебя был. Помнишь, Коленька? Вот было время-то, а? Чудесное время. Приезжай, давай, не томи, сколько можно тебя упрашивать. Приезжай, любимый. Скучаю сильно-сильно. Да мы все тут по тебе скучаем. И по деткам нашим я соскучилась. На днях Виталику звонила, а его, видать, дома не было, так трубку Алешка взял. До чего славный мальчонка растет, хочу я тебе…