Александр Леонидов (Филиппов)
…В состоянии мига… (сборник)

СОННАЯ ПЕТЛЯ

Я живу в XXI веке, и мне чужда эта тема, я никогда не интересовался этой эпохой, и мне трудно понять, почему мне снова и снова снятся эти целинные будни, на которые разве что отец мой успевал по времени. Но уж никак не моё поколение…

Но стоит уснуть – и вновь меня внутри сна «будит» скрипучий старушечий голос:

– Вставай, милок! Хватит дрыхнуть! Хватятся тебя – трудодень не закроють… – будит меня старуха кержацких кровей. Я поднимаю голову с ситцевой подушки «в цветочек», и думаю, что, наконец, проснулся. Вокруг – грубая, потемневшая от времени изба, часы-ходики на стене, коврик с лебедями, фронтовые фотокарточки в простых рамочках…

Я, самое главное, всё прекрасно помню. Да, я здесь. Я и хотел быть здесь. Поехал в горы. Вчера заночевал у этой кержачки, мыкающей старческую вдовью долю, а она так обрадовалась гостю, что напоила меня самогончиком «на кедраче». Вот в голову-то и ударило – я же был в институте членом комсомольского агитационного кружка «За трезвость!» Надо меньше пить! А то от кошмаров этих сердце накроется или от пьянки печень лопнет…

Нечего к их нравам привыкать. Кержаки – они ведь отсталые. Тем более дикие горы вокруг…

«Лучше гор могут быть только горы»… Целинные горы – я здесь по комсомольской путёвке, в пору героического освоения целины, когда страна взялась и за горы, примыкавшие к непаханной казахстанской степи.

Я быстро собираю своё шматьё и отправляюсь в дорогу. Старуха крестит меня украдкой в спину и причитает насчёт начальства и трудодней, а я ухожу всё дальше – последний, самый глухой перегон моей жизненной трассы…

…Я ожидал увидеть здесь кого угодно: уголовников, «бичей», недобитое басмачество, неразоблачённых вредителей из бывшего «абвера» или американских шпионов, торопливо зарывающих парашюты. Но я никак не ожидал, что увижу тут… неандертальца.

А между тем я его увидел. В самый неподходящий момент, когда отошел с серпантинной дороге в кусты, по малой нужде, бросив у обочины рюкзак вместе со своей гладкостволкой…

Теперь неандерталец – голый, косматый, страшный – рылся в моих вещах по звериному, разбрасывая и обнюхивая разбросанное.

Когда я вышел из кустов, застегивая широкий кавказский наборный ремень, обезьяночеловек поднял на меня неровную, бугристую косматую морду и долго, зловеще маленькими глубоко посаженными кабаньими глазками изучал меня.

У меня не было с собой никакого оружия. Я мигом взмок от этого зловещего взгляда, но понимал: бежать сейчас —всё равно что застрелиться. Поэтому я стоял, стараясь волей своего взгляда перебороть обезьянью ярость, и не шевелился.

Говорят, гориллам нельзя смотреть в глаза – от этого они приходят в пущее бешенство. Но я сразу понял, что передо мной не горилла. Здесь гориллы не водятся, и зоопарки в эти целинные края ещё не заезжали.

Неандерталец отбросил мой распотрошённый рюкзак, поднялся на кривые низкие задние лапы и ударил могучим кулаком в грудь. Зарычал, ощеривая совершенно хищные жёлтые клыки. Мы были с ним вдвоём в целом мире – посланцы разных миров и разных эпох, в горах и тайге, где прежде, наверное, и не ступала нога человека…

Говорят, на медведя надо заорать – тогда он испугается и убежит. Но ведь это и не медведь… Да и голоса – чтобы орать – у меня не осталось, всё пересохло, как в пустынном колодце.

Я сунул руку в карман, где лежал трофейный дедовский портсигар. Время было тревожное, послевоенное, по рукам ходило целое море неучтённых «стволов», и люди всегда с уважением относились к этому жесту: рука в кармане потёртых «галифэ»…

Видимо, и этот обезьяночеловек что-то слыхал об огнестрельном оружии, потому что отступил от меня на шаг… Я щёлкнул в кармане портсигаром, как будто бы курок взвёл. Неандерталец отступил ещё на шаг – потом отвернулся и затрусил куда-то в лес – только шорох орешника по округе и пошёл…

Я осмотрел свои вещи. Гладкостволка, заряженная и в лучшие-то времена утиной дробухой, теперь совсем ни на что не годилась: обезьянин согнул её так, словно стремился узлом завязать, да силёнок малость не хватило.

Из другого барахла мало что осталось пригодным после столь сурового «таможенного контроля» хозяина тайги.

Я решил больше судьбы не испытывать и поспешил в правление овцеводческого колхоза со своим направлением. Вскоре меня подобрала попутная «полуторка» и шофер заметно побледнел при моём сбивчивом рассказе о дорожном происшествии.

– Это йети! – процедил он, сплевывая в окно зловонную самосадскую цигарку и поправляя широкую замасленную кепку. – Местные так зовут… Лесной человек, ни снега не боится, ни хрена…

…Председатель Колхоза, Егор Ильич Круглик (о чём свидетельствовала бумажная табличка на дощаной двери правления) принял меня невесело. Я рассказал, что остался без ружья, а в здешних краях это чревато…

– Вот гад! – ругался Егор Ильич. Он был невысокий, лысоватый, с пузцом, обтянутым рубашкой-распашонкой с вышитыми по ней «петухами». – Ты извини, товарищ учитель, что неласково встречаем, сам повидал нашу обстановку… Он ведь у нас прямо возле школы двух девчонок украл, семиклассниц, мы уже в райцентр послали, за воинской командой…

– Он что, людоед?! – похолодел я.

– А кто его знает? Его тут все бояться, а никто ничего про него не знает…

– Слушайте, Егор Ильич, до райцентра чуть не сутки пути… Если девочек можно спасти, то мы должны сделать это сами… У Вас есть оружие?

– Двустволка!

– Я про настоящее оружие спрашиваю, а не про охотничьи пукалки… Многозарядное, нарезное… В правлении обязательно должно храниться…

– Дык… храниться… вот, в сейфе, как положено… А как иначе…

– Доставайте!

Круглик открыл старый сейф со скрипом – в нём хранились только початая бутылка водки и пыльный стакан. Достал резную деревянную плоскую коробку – «зеки» в таких, ручной работы, ларях хранят «нарды», выставил на стол.

– От оно…

Я откинул два миниатюрных крючка (и правда, как шахматная коробка!) поднял покоробившуюся от старости и сухости крышку. Внутри под промасленной ветошью лежал в мягком гнезде буквально захлёбывающийся в тёмном низкосортном масле револьвер и двумя грядками торчали патроны к нему.

То, что патроны были – очень хорошо. Если бы их не было – думаю, к ТАКОМУ револьверу их было бы не подобрать ни в райцентре, ни даже в области.

– Егор Ильич! – смутился я – Скоро спутник в космос полетит, а у вас тут что?! «Смит и вессон», что-ли?

– Почему? – обиделся Круглик – Никакого ни виссона, ни крепдышина… Тульский револьвер, надежный… Я, правда, сам не пробовал, но предшественник рассказывал…

– Слушайте, да его за древностью даже в музей революции не примут! С такими тявками наши прадеды Шипку обороняли и Плевну штурмовали…

– Вовсе нет! – покачал Круглик головой, и продемонстрировал неожиданную для целинных гор эрудицию— Вот, товарищ учитель, клеймо: 1895 год. Уже не только Шипку, но и Геок-тепе взяли…

Я, сколько мог, оттёр скатертью револьвер, пачкая руки, разобрал его. Пистолет был простейшего устройства, даром, что здоровый, как «маузер», но малокалиберный. Подумав, как прискорбно будет, если его разорвет у меня в руке, я тяжело вздохнул и стал заряжать барабан.

– Чего вы стоите, Егор Ильич?! Берите свою двустволку, снаряжайте припас…

– А кто пойдет?

– Вам виднее…

– С нами на йети из местных никто не пойдет… Боятся… суеверные все… даже которые комсомольцы… Хороших комсомольцев в степь отправили, а нам сюда – чё туда не влезло…

– Всё равно искать их некогда! Пойдем вдвоём, на одну обезьяну это более чем… – я пощёлкал в воздухе пальцами, подбирая сравнение. – В конце концов речь идет о детях… Собака след возьмёт?

– Боятся его собаки…

– Егор Ильич, у вас тут явно культ личности недоразоблачили! К тому же обезьяний… Что же у Вас всё бояться да бояться… Ладно, некогда рассусоливать, берите свой «газик» и поедем к месту нашей последней встречи с этой нечистью…

– В лес, что ли? – голос председателя заметно дрогнул.

– Да. Он, свинья, ходит – сучья ломает, шерсть на кустах оставляет, да и вонючий он… Найдем, Бог даст…

– У-хх… Найти-то найдем…

– Вы коммунист, Егор Ильич?

– Да ладно, понятно всё! Ружьё заряжено, выезжаем…

Мы понеслись в раздолбанном, грохочущем на ухабах всей стальной плотью своей «ГАЗ»е навстречу своей судьбе. Бросили машину там, где уже проехать не представлялось возможности и пошли по следу «йети». Видимо, он шёл навстречу или блуждал кругами – мы наткнулись на него почти сразу.

Чудовище лакомилось с малинного куста. Заметив нас, зарычало и угрожающе бросилось вперед, помогая передними лапами задним. Я выставил древний револьвер перед собой, оттянув руку на всю длину и отвернув голову, инстинктивно защищаясь от возможного взрыва – и нажал на курок.

– Пук!

Жалкий щелчок был единственным следствием моих действий. Баёк пробил капсюль патрона, но от долгого хранения порох, видимо, выдохся. Я снова попытался выстрелить – и снова осечка…

Йети настиг меня – но возиться не стал: сзади поднимал две маслины чёрных дул председатель Круглик. Мощным ударом отшвырнув меня на хвою метров за пять, неандерталец прянул на Егора Кузьмича.

Со страху – или наоборот – из особой доблести – толстяк спустил оба курка одновременно. Йети получил по полной программе – его тушу развернуло в воздухе и вышвырнуло на каменистый склон, по которому он стремительно сползал вниз, к берегам горного ручейка.

Преодолевая слащавый привкус крови в груди, головокружение и слабость в ногах, я поднялся с пряной хвои и пошел, шатаясь, как с похмелья, к своему компаньону.

А его дела были тоже не блестящи: разряженную двустволку он выронил из рук, сел на землю, крепко прижимая рукой сердце: прихватило. Бывает. Возраст…

– Егор Ильич! Вы как? Таблетки с собой…

– С собой… В ягдаше… Достань, браток…

Еле-еле я отпоил его валидолом.

– Что же ты не стрелял?! – рассердился Круглик, почувствовав себя лучше. – Я ему, как порядочному, ещё и револьвер отдал…

– Сами стреляйте из своего револьвера! – хмыкнул я, передавая старику «грозное оружие». – Тут не патроны, а говно в гильзах… Вы бы ещё аркебузу в красном уголке держали…

– А-а… Вишь ведь как быват… Ну, не сердись, парень, я тебе в отцы гожусь… Подбил я его?

– Не без этого, товарищ Круглик. Там, на осыпи валяется, обезьяна драная…

– Пошли смотреть?

– Вы сперва лучше ружьишко перезарядите… На всякий такой пожарный…

Пока Егор Кузьмич возился с шомполом, пыжами и дробью, я сделал несколько шагов к осыпи, придерживая в руке бестолковый, но пригодный хотя бы для удара по мордасам «револьвер правления».

Мне послышался детский плач в кустах. Точно! Плачут две девочки! Сместившись вбок на два шага, я их даже увидел – две спины, перекрещенные белыми лямками школьного фартучка, плачут и обнимаются…

– Егор Кузьмич! – позвал я.

– Слышу, слышу…

– Осторожнее!

Но Круглик, добрая душа, и думать забыл об осторожности. Он проорал «Катя, Варя!», словно клич боевой и бросился обнимать девчат.

– Нашлись, милые мои! Не сожрал Вас Йети! Ну всё, всё, не плачьте, самое страшное позади… Мы сейчас повезем Вас в колхоз, а там…

Но девочки не были девочками. Это был – как позже мне приходилось читать – «оптический обман зрения». То, что казалось мне и Круглику обнявшимися девичьими фигурками, было тушей проклятого раненого обезьяночеловека, умевшего, словно леший, напустить туману и щебетать, как попугай, на разные тоны и голоса…

Егор Кузьмич понял это слишком поздно. Йети, возникший из зыбкого морока плачущих школьниц, схватил его лапой за грудную клетку – прямо сквозь кожу – и резким рывком вырвал её из тела. Круглик и охнуть не успел, как был уже расчленен, а Йети вырвал их его холодеющих рук ружьё и с чисто человеческой ненавистью стал ломать её об землю, гнуть и топтать. По крайней мере – подумал я – боль-то он чувствует…

Я стоял, ни жив ни мёртв – в нескольких шагах от безобразной сцены и только тискал в потной ладони деревянную, рубчатую, всю в насечках рукоять большого мёртвого револьвера.

Покончив с ружьём, отшвырнув могучим порывом тело покойного председателя, Йети снова посмотрел на меня. У него был гипнотический взгляд. Если это другая ветвь человеческой эволюции – думал я (в 50-е годы все были помешаны на теории эволюции!), то она, видимо, развивалась не через развитие механики и техники, как мы, а через развитие гипнотических и внушающих способностей. Действительно, зверя можно убить стрелой, дротиком, заманить в яму на кол – как мои пращуры – а можно и простым взглядом заворожить, заставить стоять на месте (как удав кролика), и потом жрать живьём, даже убить не удосужившись…

И если в древности, где-то на неандертальской стадии, человечество пошло «двумя рукавами», то и встреча, вроде нашей, становится исторической неизбежностью и даже «войной миров».

Йети смотрел на меня и тихонько рычал. Вся его морда и грудь были в крови – то ли от ран, то ли от живодёрства, разобрать я не мог. Зелёные огоньки безумных зрачков не мигали – и словно в детском калейдоскопе, передо мной сбивчиво мелькали смутные картинки: какой-то мужик в кепке, с лукошком грибов… Покойный Круглик… Баба с коромыслом… Сохатый с ветвистыми рогами… Медведь… Кабан…

Передо мной был гипнотический, психический хамелеон, пытавшийся затаиться на местности и принять какую-то безопасную для себя видимость. Но я слишком хорошо запомнил его место, и сбрасывал морок раз за разом усилием воли и самовнушением. Интересно отметить, что Йети это чувствовал…

Я не понимал, зачем он дурачиться, вместо того, чтобы просто растерзать меня: силы-то были явно не в мою пользу. Но потом догадался, что Йети очень не нравится одна чёрная дырочка, пляшущая между ним и мной. Именно чёрной дырочкой выглядит направленное на кого-то стволовое отверстие огнестрельного оружия…

Я снова нажал на спусковой крючок. Снова металлический лязг старого бойка – и прокрутка тульского, ручной выточки, барабана – опять незадача.

Хоть это и были пятидесятые годы, хоть я и был комсомольцем-целинником, хоть я и пытался всё объяснять «эволюцией» – на этом этапе я стал молиться давно забытому Богу. Мы все слишком отчетливо понимаем существование Бога в минуты, когда силы наши уже исчерпаны, а какие-то возможности и вероятности ещё остаются. Человек молиться тем искреннее, чем отчётливее понимает, что свои силы не безграничны…

Можете считать это совпадением, но молитва мне помогла. Следующий выстрел (четвёртый из семи возможных) револьвер совершил вроде бы нехотя, через силу, как старый-старый специалист, давно на пенсии, которого заставили слезать с печи и вспоминать навыки «по диплому».

Пуля ударила Йети, наверное, в пол-силы – большего от слежавшегося пороха и требовать невозможно, но ему этого хватило. Планы атаковать он оставил, и, подобно всем животным, легко переходящим от агрессии к бегству, предпочёл спрыгнуть с осыпи в орешники и унестись вниз, к ручью, промывать и зализывать раны.

Его низкий, утробный, обиженный на жгучую осу боли вой стлался над гористой тайгой бредовым наваждением.

Я всё же отделял себя от животных – по крайней мере, тогда. Перейти от атаки к бегству по мере целесообразности, без всяких угрызений совести и ущемлённого гонора я не мог. Я ведь «царь зверей»! Распаляемый фанаберией, я побежал вслед за Йети (откуда только прыть взялась!), вопя и улюлюкая не столько для него, сколько для самого себя: мне хотелось казаться больше и страшнее, чем я был на самом деле…

Путь Йети я легко определял по тёмно-вишнёвым, неестественным на вид каплям его крови. Возле каменного грота, заросшего космами моха и завешенного корнями верхних кустарников, я настиг Йети…

…Правда, не совсем Йети. Передо мной стоял молодой солдатик в порыжелой на солнце советской гимнастерке, с малиновыми погонами «СА». Пилотка на голове, голубой честный взгляд, открытое лицо… Я не мог застрелить его вот так, запросто, ничего не сказав и не перепроверить. Я видел, что капли венозно-густой кровищи подходили прямо к кирзовым сапогам солдатика, я помнил, что Йети уже побывал сегодня девочками, председателем и местной фауной, но всё-таки, всё-таки…

– Товарищ! – предупредил меня солдатик нормальным человеческим голосом – Стой на месте! Вдруг ты хамелеон?!

Я остановился, утирая отовсюду струящийся пот, но револьвер держал наготове.

– Ты кто такой? – спросил я, напуская начальственность в голос.

– Я? Из райцентра взвод прислали… На прочёсывание леса…

– Знаю про такое дело… – говорил я с предательским астматическим хрипом. Грудь гуляла на «развал-схождение», дрожь в руках и ногах никак не унималась.

– Сам откуда?

– Из Уфы…

Точно Йети! – подумал я про солдатика. Наверное, мысли мои читает! Я сам уфимский, и он маскируется под уфимского: в земляка, мол, палить труднее будет…

– Как фамилия?!

И тут он называет мою собственную фамилию! Какова наглость «мага и волшебника» из дикого леса – взять и назваться мной!

Я всё понял. И всё-таки – очень уж хорошее было у солдатика лицо, чтобы стрелять в него. Я придумал очень суровую проверку, но постарайтесь меня понять и не осуждать за жестокость…

– Парень, домой, в Уфу, в отпуск хочешь?

– Естественно, не откажусь…

– Тогда подними левую руку вверх!

– Левую – завсегда! Правой я тебя на мушке держу, товарищ, а левую – изволь-пожалуй…

Он поднял ладонь, и я выстрелил в неё, как в мишень. Я уже знал, что в момент острой боли Йети не может удержать фальшивое обличье и показывается в своей подлинной шкуре…

Я был почти уверен, что красивый солдатик сейчас обернётся монстром тайги. Но солдатик очень по человечески загнулся, застонал, прижимая к животу пораненную руку. А вот за его спиной, в темноте грота, возникла искомая образина, как зловещий мираж – клыкастая, когтистая, широкогрудая. Я не сомневался, что Йети сейчас растерзает солдатика, как незадолго до сего порвал Круглика. Но Йети был без глаза…

…Да, без своего поганого, маленького глаза, вместо которого красовалось на волосистой морде кровавое месиво. Йети зашатался, как нетрезвый, покачнулся, пару раз взмахнул лапами – и повалился в хрустальные струи ручья. Вода обтекала его, уже мёртвую тушу, и уносила вдаль кровяные ниточки его подтёков…

Йети прятался в гроте – может, там было и его логово. Перед моим выстрелом – вот ведь совпадение – он решил напасть на солдата со спины. Моя усталая пуля 1895 года выпуска (может быть, чуть-чуть позже) прошила тонкую мальчишескую ладонь солдатика и по новому невероятному совпадению ударила прямо в глаз лесному чудищу. Это было для меня Доказательством Бытия Божия. Если бы малокалиберный и выдохшийся в коробке патрон попал бы в лоб или в скулу Йети, он бы его только разозлил. Войти внутрь ненавистного покатого черепа неандертальца пуля могла только при одном условии: если не встретиться с костью. То есть через два глаза, и может быть, через два уха. Вероятность такого попадания в существо, которое я даже не видел, равнозначна попаданию в бешенно скачущую белку слепым стрелком на расстоянии не менее 100 метров.

С тех пор я больше не верю в случайности. Я не выходил из комсомола, и не сжигал прилюдно членского билета (это войдет в моду много позже), но как то сразу отошёл от всех комсомольских дел… Может быть, и зря – неплохая в целом была организация.

С нас взяли подписку о неразглашении государственной тайны. И только тут я вспомнил, что мой отец имел шрам на руке, и на все мои детски вопросы отвечал: «понимаешь, сынок, я давал подписку никому про этот случай не рассказывать»…

Я постепенно просыпаюсь… Морок спадает, но постепенно… Да, ведь я мальчишка 70-х… Что и каким образом я мог делать в целинных горах 50-х годов, до своего рождения? Но если всё это сон и выдумка, если этого никогда не было – то откуда на ладони отца оказался этот «подписной» рваный шрам?!

ЗАГАДКА СФИНКСА

Клуб германо-нашенского делового партнёрства – это такое детище досанкционных времён, событие для нашего заштатного и затерянного в Сибири города. Прилетали немцы из Саксонии, из Баварии – представители деловых кругов, их на лимузинах отвозили в конференц-зал губернского управления торговли и внешних связей, там с умным видом выспрашивали что-то через переводчиков. А деловые немцы тоже с умным видом отвечали, давали интервью, звали к себе на инвестиции и сами привозили какие-то инвестиции… Впрочем, по моему больше болтали про инвестиции…

Немцам у нас нравилось. Они устраивали у нас летние сплавы по бурным горным рекам, а зимой – катались на лыжах по таёжным маршрутам. И нашим прохиндеям у них тоже нравилось. Потому сложился устойчивый такой блочок, водой не разольёшь: то саксонцы к нам… То наши к ним…

Меня это, в общем-то, никаким боком не касалось, кроме возможности пожевать изящную выпечку на презентациях, а если повезёт – то даже и спереть, по давней святой журналисткой традиции, бутылку водку. Это уж как водится… Ежели её никто за твоим столиком не распечатает… Всё одно ведь сервираторы сопрут себе к коптёрку, лучше уж… Я вам по секрету скажу, у того журналиста, который ходит по деловым презентациям – даже карман специальный имеется, чтобы бутылка проходила. На этой стезе – не я первый, не я последний…

Работаю я в местной «Экономической газете», простым репортёром. Живу одиноко, в маленькой панельной квартирке, на которую накатывают волны босяцкой разрухи. Зарабатываю немного, но в принципе – мне хватает…

Ну, конечно, по журналистским меркам я в самом низу пищевой цепи. Вот, судите сами: репортёр – это пехота журналистики, он в атаки ходит, на презентации и объекты, и в дождь, и в снег, и в грязь лицом… Такого завсегда куда-нибудь заслать могут, сам себе не хозяин. Поднимаешься на ступеньку – ты корреспондент. Это уже посолиднее – уже ты сам корреспонденцию готовишь, а не просто описываешь увиденное. Ещё шаг наверх – обозреватель. Этому никуда бегать не надо, ему информацию подают на блюдечке, чтобы он её «обозрел». Обозит он её минут за двадцать – считай, весь день свободен… Они поэтому алкаши и курильщики завзятые, эти обозреватели…

Ещё вверх по лесенке – и попадаем в круг зав-отделами и колумнистов. Зав-отделы не знаю зачем, это типа пенсии для заслуженных писак, которые уже исписались, а выгнать их редактору жалко… Колумнист – белая кость! Сам выдумывает, что в своей колонке написать! О таком только мечтать можно!

Но и это не предел. Выше там зам-редакторы, ответы, выпускающие и прочая, и главный редактор – как маленький фюрер третьего рейха в миниатюре…

– …Крушение поезда?! Прекрасно! Жертвы есть?

– Есть.

– Великолепно! И много?!

– Полна коробушка…

– Замечательно! Чувствовал – сверстаем сёдня великий номер газеты!!!

Когда годами в этом живешь – перестаёшь удивляться…

Журналистика – очень сложный мир, в котором уметь писать – очень мало. Здесь нужно понимать, что можно писать на твоей ступеньке, а чего нельзя. Может быть, у репортёра отличный аналитический взгляд – ан нет, братец! Не твоё дело рассуждать! Увидел – записал как было, и точка! Чтобы рассуждать вальяжно от первого лица – нужно быть двумя ступенями выше моего положения…

Опять же – рассуждать пишущий тоже может только каждый о своем. К примеру, в региональной прессе ни к чему рассуждения о проблемах страны, человечества – это всё вздор, скажут тебе. Ты обдумай культурный смысл, шествуя в культпоход на пивзавод. Причем местный. А в соседней области – уже неинтересно…

Одним можно фотку свою к материалу поставить. Другим – нечего, баловство! А третьи могут и несколько фоток выложить, в разных ракурсах, мол, вот я там был, мёд-пиво пил…

Я к тому это так долго рассказываю, чтобы вы поняли: и речи быть не могло, чтобы мне на Эльзу какие-то там виды иметь! Эльза – она прилетала с немецкой делегацией, в составе телевизионной группы, чтобы вести телерепортажи про несчастный этот германский деловой клуб для канала GTV. Это такой тамошний их канал, что наши телевизоры его даже ловить бояться…

А то вы ещё подумаете – мол, я журналист, она журналистка… Ничего подобного! Вы просто нашего мира не знаете… Она – тележурналистка, с европейского телевизионного канала, она не просто фото своё к материалу приложить может, она вообще на экране вещает! Её оператор снимает на камеру, а она с микрофоном балабонит всякую ерунду про инвестиции и инновации в Сибири через Саксонию…

То есть Эльза – она элита из элит. А я – «серый гусар», пехтура, тушевое мясо (от слова тушь). И потому я, когда в первый раз её с микрофоном увидел – вполне умно сказал себе: Тоша, держись подальше, чтобы международного скандала не было! Она – из поволжских немок, репатриантка 90-х, по-русски чешет лучше меня – но и немецкий в совершенстве знает… Чего-нибудь не то скажешь на любом языке – и будет афронт…

Но хоть я и сказал себе – держаться от неё подальше, но, вопреки уму, держался всегда поближе. Она такая тонкая, белокурая, зеленоглазая, смотреть приятно, а вблизи мне ещё её веснушки очень нравились… Знаете, почти незаметные, но очень озорные, если присмотреться…

Конечно, разумом я всегда понимал, что она обращается ко мне как к местному, а не как к мужчине. Но иногда играл сам с собой в несознанку, приятно же вообразить, будто мы с тележурналисткой друзья…

Началось всё в тот день, когда ведущий немецкий инвестиционный банкир бойко щебетал про изделия табачной промышленности, которые у нас в пять раз дешевле, чем в Германии, и я грешным делом подумал, уж не собирается ли он контрабанду организовать? Но он к чему-то другому гнул, к чему – уже не помню, потому что мы стояли в журналистском пуле плечом к плечу, она, помню, была в эдакой вычурной шотландской клетчатой накидке… Она поворачивает ко мне своё ангельское личико и на чистейшем русском вдруг спрашивает:

– А ты не помнишь, что такое «аваль»?

– Это такое поручительство по векселю… – пробормотал я, взмокнув. – Ну, или по чеку…

Я ведь не знал, про какой аваль она спрашивает, про вексельный или чековый, испугался, что введу в заблуждение европейскую телезвезду. А она увидела, что я побледнел, и насмешливо так спрашивает:

– Неужели он такой страшный?!

Я не нашел ничего лучше, чем спросить, какой у неё акцент. Она ответила, что поволжский, что вообще-то она из России, но теперь живёт в Германии, что зовут её Эльза и всё прочее. Я – хоть и пустое это, незачем – тем не менее всю свою биографию выдал. Благо, коротенькая у меня биография: родился, учился, работаю, перспектив никаких… Ну, помру, дата смерти добавится, вот и завершенный будет роман-жизнеописание…

И она – с чисто европейской вежливостью – весь этот бред про моё тёмное прошлое выслушала, а потом предложила по кофейку. Я думаю, с чего бы это?! Может, думаю, я красивый? Как у Булгакова – бабушка согрешила с водолазом, или ещё чего?

Ну нет, конечно, это всё вздор. Пришли мы в фуршет-зал, налили себе по чашечке капучино, закусили расстегайчиком презентационным… И всё выяснилось: она, как и всякая красивая женщина, не обязана знать всякий бред, который несут пожилые, артритные, геморройные банкиры. Они в конференц-зале распинались про какую-то «кривую Бевериджа», не знаю ли я, мол, что это такое и с чем едят…

– Кофием запивают… – улыбнулся я. – Это такой график зависимости между безработицей и числом вакансий… Фогелер (банкир, страдающий одышкой) имел в виду, что рабочая сила тут выгоднее, чем в ФРГ, и кривой этой обосновывал…

– А – улыбается она мне холодно – Понятно. Спасибо, Тоша…

Так и возник у нас с Эльзой странный симбиоз. Я стал ей всякий бред инвесторов с экономического на русский переводить, а она уже с русского на немецкий под камеру для репортажей… Ей своего рода техническая поддержка, а мне – рядом с ней побыть, тоже интерес имеется…

– Тоша – говорит, помню – Антикрез, судя по словосочетанию, нищий человек? Я правильно поняла?

Ну, строго говоря, правильно, если бы речь шла о нормальных людях. Крез – это легендарный античный богач, стало быть, «анти-…». Но у экономистов, которые на всю голову отмороженные, антикрез – это такая особая форма залога, когда твоим залогом ростовщик имеет право пользоваться. Ну, типа ты машину в его гараж поставил – а он сел в неё и давай кататься…

Когда я ей это рассказал в холодном фойе, где она зябко поводила плечами – она сделала мне шикарный комплимент:

– Тоша – говорит – у тебя, наверное IQ высшей степени?

– Нет – говорю (а самому приятно) – к сожалению, мой IQ на уровне идиота…

– Как же так может быть? Тут тебе и аваль, и антикрез…

– Ну – отвечаю – если ты в Поволжье жила, должна помнить! На любом экзамене должно быть для правдоподобия какое-то количество двоек и троек… Если экзаменатор всем пятаки расставит – его же заподозрят… Если у нас есть главный редактор – его IQ должен быть наивысшим, правильно? Иначе почему он нами руководит?! То есть заранее известно, у кого будет высший результат… Замам – по четвёрке, чтобы статус подтвердить, всяким там заслуженным и номинированным – тройбаны… А двоечники тоже быть должны… А кроме таких, как я, быть ими некому… Так что IQ у меня на уровне идиота! Но мне велели в редакции не расстраиваться – даже идиот справится с расшифровкой диктофонных записей… Большего же от меня никто не ждёт…

– Грустная история! – говорит мне Эльза. А я про себя подумал – пусть знает. Незачем нам вместе тереться… Не приведет к добру такое сближение классово-чуждых элементов…

Но она всё равно потом у меня спросил, чем куртаж отличается от куража и фуража и чем вариационная маржа отличается от обычной (про обычную-то она знала, всё же экономическую телепередачу ведёт, а такие тонкости уже от меня получала).

– …И не пишите, что все у нас плохо.– умоляли в это время нас из президиума лопающиеся от паюсной игры чиновники – Вы же отпугиваете инвесторов…

– А мы и не пишем, что у Вас плохо. – сказал я Эльзе на ушко – Мы пишем, что плохо у Нас…

И она поняла, хихикнула в кулачкок: поволжская, наша…

Ну, на этом, собственно, и всё – как я думал. Улетели наши немцы-инвесторы, и Эльза с ними в том же самолёте, в свою Саксонию, навсегда…

Проходит пару месяцев – надо же! Вываливает в нашем аэропорту новая группа инвесторов, и с ними крутится съёмочная группа, а в объектив камеры вещает всё та же Эльза…

Ну и снова мы с ней пару дней в микроавтобусе для прессы катаемся. Он битком набит, а я никого, кроме неё не вижу, ну и ей кое-что узнать у меня требуется…

В этот раз нас гоняли на инвестиционный объект: при трассе члены нашего делового клуба выстроили гостиннично-ресторанный комплекс «Красный протез», и всё это их обочинное великолепие требовалось заснять-описать…

В дороге мы с Эльзой трещали, не умолкая. Я, вообще-то, человек сумрачный, сдержанный, я столько слов, сколько с ней тогда – вообще никогда в жизни не говорил. А тут она меня как-то подначивала, что ли, с особой европейской вежливостью – типа ей зашибись какой интерес насчет моей жизни (пустой) и мнения (никому не нужного). Ну, мне же не жалко! Она спрашивает – я отвечаю… И про «Красный протез», почему такое название странное – там при коммунистах фабрика протезирования стояла… И про городок её, в Германии с позором переименованный, бывший Ленин – пойми, говорю, Эльза, он с 14-го века был Ленин, он к вождю пролов никакого отношения не имел, просто так уж совпало…