Александр Кузнецов
Легенды, предания и были Тотемского уезда

На Шахто-Печеньге чудь в землю ушла!

Березовые и осиновые перелески скрывают сейчас место действия этого предания. Спроси в наши дни жителей Тотемского района: «Где находится Шахто-Печеньга?» – мало кто ответит правильно. Разве что пожилые люди вспомнят, как еще в сталинские времена был такой Шахто-Печенгский лесопункт, а его поселок самого что ни на есть барачного типа стоял на речке Войманге, в глухом лесу между старожильческими деревнями Доможирово и Осовая. Местечко это издавна именовалось в народе еще и Пустынью, в память о бывшем здесь в старину монастыре.

К лесопункту с севера подходило несколько временных дорог-ледянок, по которым в студеное время года возили на лошадях бревна с делянок на реках Большой, Малый и Кривой Сомбал. С Шахто-Печеньгой было связано и такое промышленное производство, как баржестрой, располагавшееся на левом берегу Сухоны напротив Зайцевских хуторов. Жили в поселке в основном ссыльно-переселенцы с южной Украины с такими непривычными в нашем северном краю фамилиями, как Загоруйко, Безверхий, Белик, Мак, Полуденный… Просуществовал лесопункт, впрочем, недолго и в послевоенное время, когда украинским «куркулям» дали свободу проживания, тихо сошел на нет.

Место, где стояла Шахто-Печеньга, заросло уже густым мелколесьем, и только странное, необычное, загадочное название служит напоминанием о былых временах.

В конце 60-х годов на Вологодчине работала экспедиция одного из ленинградских научно-исследовательских институтов. Ученые изучали народные говоры, записывали диалектные слова, пословицы и поговорки. В деревне Доможирово ленинградцы побывали в гостях у девяностолетнего старика Ивана Ивановича Клыгина, который в числе прочего поведал и предание о возникновении названия Шахто-Печеньга.

Старик утверждал, что в «досюльные времена» жила на Сyхоне чудь, но после того, как сюда пришли русские, жители чудских деревень не захотели креститься, не стали принимать православие, а снялись с насиженных мест, или «печищ», на большой реке и ушли подальше в леса…

Там, где в советские времена возник Шахто-Печенгский лесопункт, в старину стоял небольшой монастырь, или пустынь, с таким же названием. Тут было всего несколько келий, в которых жили монахи, да деревянная церквушка. Монастырь просуществовал недолго, по крайней мере, в документах XVII века он уже не упоминается. Следы его удалось обнаружить на карте, изданной Гийомом де Лиллем в Париже в 1706 году! За год до этого в столицу Франции прибыл новый русский посол – бывший двинской воевода Андрей Артамонович Матвеев. В числе подарков при аудиенции у Людовика XIV была и старинная карта волостей Двинской земли по рекам Сухоне и Северной Двине. Возможно, она была составлена, как предполагал академик Б. А. Рыбаков, на рубеже ХV-ХVI веков. Ее-то и использовал Гийом де Лилль при издании своего Всемирного атласа, предварительно транскрибировав все русские топонимы на французский лад.

На этой карте рядом имеются два названия – Joelovets и Puestenaa. Остров Еловец действительно расположен на Сухоне близ Зайцевских хуторов. Почему же был заброшен Шахто-Печенгский монастырь? Ведь православные иноки поселились в глухой тайге не случайно…

Чудское селение, по словам Ивана Ивановича Клыгина, находилось под землей! Его жители якобы вырыли глубокие ШАХТЫ и ходы между ними, построили в своих подземельях ПЕЧИ, да так надежно скрыли свои катакомбы, что над поверхностью земли торчали лишь трубы в виде пустотелых пней, прикрытые сверху на день комками мха. Печи у чудинов топились только по ночам, чтобы русские не могли найти эти удивительные ШАХТО-ПЕЧИ даже по столбам дыма. Тем не менее долго чудь скрываться не смогла, и спустя какое-то время «печище» обнаружили русские охотники.

Впереди русского отряда по дремучему лесу шествовал священник с крестом в руках, но как только он приблизился к скрытым жилищам чудинов, земля в буквальном смысле ушла у него из-под ног: это язычники подрубили подпорки, после чего потолки подземелий рухнули вниз, похоронив под собой всю чудь… «Не захотела, вишь, чудь принять святое крещенье, в землю ушла», – рассказывали потом старики своим внукам в теплой избе, лежа на полатях, в то время как за стенами вовсю пощелкивал мороз.

Погиб тогда в Шахто-Печеньге и русский поп, попытавшийся привести язычников к новой, христианской вере. В память об этом священномученике и появился позднее лесной монастырь, где иноки многие годы в тиши замаливали свои и чужие грехи. Где-то во времена Ивана Грозного пустынь исчезла совсем, кельи сгнили, а монахи разбрелись по другим обителям. Видимо, какое-то проклятие действует на Шахто-Печеньге: после чудской погибели и русским людям на этом месте не живется…

Народное истолкование таинственного топонима Шахто-Печеньга от слов «шахты» и «печи» интересно, но явно легендарно. Просто русское население переиначило непонятные ему финно-угорские названия рек Шахтыш и Печеньга, двух притоков Сухоны поблизости от старинной пустыни и советского лесопункта. Топоним Печеньга в переводе на русский язык означает «Сосновая река», а Шахтыш – «Моховая».

Впрочем, легенды о чуди, похороненной в земле, не являются уж совсем сказочными. Распространены они на всех просторах Русского Севера, а в ряде случаев находят прямое подтверждение в материалах археологических раскопок. В самой Шахто-Печеньге «копатели древностей» пока не бывали, но в иных местах Вологодской и Архангельской областей были обнаружены остатки странных погребальных сооружений чуди заволочской в виде макетов рубленых деревянных домов, перекрытых дерновиной и с торчащими из-под земли полыми стволами-трубами! Столь необычный способ захоронения финно-угорских аборигенов и породил позднее у русских переселенцев легенды о чудских подземельях. У нас же на Сухоне сюжет легенды удачно совпал с необычным топонимом Шахто-Печеньга…

Около Зайцевских хуторов на левом берегу Сухоны первоначально чудь могла проживать в местечке под названием Чуломатка, что в переводе с чудского языка означает «Вдоль дороги», а вот на противоположном берегу, в Шахто-Печеньге, действительно могло размещаться чудское кладбище, так как традиция хоронить «за рекой», «за водой» была характерна для всех языческих этносов.

От Зайцева вниз по реке в русле Сухоны на протяжении десяти верст тянется цепочка островов: сначала Еловец, потом Осовик, а за ним – Шахтыш. Острова эти прежде были знамениты своими заливными лугами, на которых в разгар лета местные крестьяне ставили десятки стогов душистого сена. А четыреста лет назад сенокосы на Шахтыше принадлежали причту тотемской Троицкой Зеленской церкви.

Как-то раз отправились вверх по реке на дощатых лодках дьячок да пономарь с женами и многочисленными чадами заготовлять сено. От Тотьмы до Шахтыша гребли целый день, благо в июле он долгий. В голове острова устроили шалаши, разбили кострище… Малые детки церковных служителей в свободное время с удовольствием ловили рыбу в теплой протоке между островом и правым берегом Сухоны. Один раз бегут все скопом к шалашам с громкими криками… Пономарь и дьячок с тревогой поспешили им навстречу. Оказалось, что дети нашли в обрывистом берегу торчащие из него огромные кости. За день из глины вырыли два мощных бивня, целую челюсть с гигантскими зубами и груду толстых костей неведомого животного…

Темным вечером, сидя у костра и разглядывая свои удивительные находки, пономарь Петрушка рассказывал ближним: «Кости эти от индрик-зверя, всем зверям отца. Читал я в Голубиной книге, что жил индрик в допотопные времена, а был он подземным зверем, ходил по подземелью, как солнышко по поднебесью. Противниками ему были змея-онудра и страшный ихневмон-крокодил да рыба-еньдроп. Кости от этого зверья тоже иногда находят в земле. Индрик рыл под лесами и болотами подземные ходы. Наружу выходил редко. Во времена всемирного потопа все эти звери погибли, потому что праведник Ной забыл их взять к себе на ковчег…». Слушатели глядели на пономаря во все глаза, но от таких страшных рассказов да от усталости незаметно для себя засыпали тут же, на охапках свежего сена у ярко пылавшего в темноте костра…

Индрик-зверем в старину на Руси называли мамонтов, исказив переводное слово «единорог». Около Шахтыша между деревнями Осовая и Большой Горох находки костей и бивней этих древних животных не редкость до сих пор. Мне самому приходилось поднимать с сухонского приплеска мамонтовы зубы. В 1966 году охотник Иван Васильевич Игнатьевский из деревни с интересным названием Выселок Починок обнаружил лопатку и две бедренные кости все того же «индрик-зверя» и передал их на хранение в местную восьмилетнюю школу…

Чудин белоглазый плыл по Тафте

Во второй половине ХIХ – начале XX веков в нашей Погореловской (Тиксненской) волости жил первый местный краевед – Александр Иванович Линьков. Всего лишь одна фраза о нем содержится в справочнике Александра и Алексея Веселовских «Вологжане-краеведы» издания 1923 года: «из крестьян Тотемского уезда». Александр Иванович опубликовал несколько работ о православных святынях Тиксны в «Вологодских епархиальных ведомостях». В № 19 за 1897 год в качестве дополнительной информации краевед писал: «В преданиях местных жителей до сих пор не исчезла память о „чуди белоглазой“. Например, в одном предании рассказывается, что однажды крестьяне ловили рыбу в реке Тафте, но вместо рыбы поймали „белоглазого“ человека. Мужики стали спрашивать, кто он такой и откуда. „Белоглаз“ же заговорил с ними на таком языке, которого никто не мог понять. Крестьяне решили приставить его к работе на мельнице. Заметив потом, что на „белоглазе“ нет креста, жители вознамерились его окрестить. Но „белоглаз“, узнав о их решении, исчез неизвестно куда».

Лесная река Тафта протекает на западе Тотемского района, в 15 верстах севернее центра Погореловской волости. Около лесопромышленного поселка Красный Бор она сливается с Вожбалом и дает начало красавице Цареве – левому притоку Сухоны. В среднем течении Тафты стояли три деревни – Горка, Подгорная и Родная, а чуть в стороне еще одна – Остроконье. В XVII веке Тафтенский улусец входил в состав Царевской волости, а затем отошел к Погореловской. С середины 80-х годов прошлого века тафтенские деревни запустели. Остатки жителей были переселены в соседние населенные пункты…

Небольшое предание о «белоглазе», в отличие от сюжета о самозахоронении чуди, довольно оригинально и явных параллелей в других местах Русского Севера не находит. Суть народного предания отражает всю сложность взаимоотношений и противоборства русского православия с финно-угорским язычеством.

Очень точно подобрано слово для внешней характеристики представителя чудского народа – «белоглаз». По мнению ученых-антропологов, чудь была типичным представителем северной ветви европеоидной расы. Чудины имели светлые волосы и брови, светло-серую пигментацию радужной оболочки глаз и белую-белую кожу. Интересно, что в бывшем Тотемском уезде еще сто лет назад целые семейства на полном серьезе вели свою родословную от чуди. В деревне Терентьевской на реке Толшме была распространена фамилия Чудиновы, на Печеньге около деревни Нефедиха есть Чудское поле, а в Озерках и в Шевденицах (гнезда деревень в современном Тарногском районе) жили Чичерины, Сипины и Щекины, которые считали себя потомками чуди заволочской, или белоглазой.

В 1924 году в уездной еще Тотьме вышла в свет любопытная книжка Д. П. Осипова «Крестьянская изба на севере России. Тотемский край» с гравюрами художника Е. И. Праведникова, которые до сих пор используются современными краеведами в качестве иллюстраций. Так вот, автор издания утверждал, что в Харинской волости Тотемского уезда на речке Илезе (ныне это Тимановский сельсовет Бабушкинского района) «еще до сего времени существуют целые семейства „чудского“ происхождения…»

В предании, сохранившемся благодаря А. И. Линькову, верно подмечена и непонятность для русских чудской речи, и опять же, как в случае с Шахто-Печеньгой, идет речь о попытке крещения. Неслучайно, как мне кажется, упомянута и мельница – это сооружение долгое время у русских считалось «нечистым», связанным с языческими верованиями. Куда же еще помещать пойманного чудина «без креста», как не на мельницу?

Загадочным выглядит сам факт поимки «белоглаза» в реке. Возможно, русские люди считали чудь народом, скрывающимся от них – то под землей, а то и под водой. Либо же этот сюжетный ход предания отражает еще один финно-угорский способ избавления от мертвого тела, когда покойника заворачивали в бересту, привязывали к обрубку бревна и отпускали вниз по реке…

Любопытно, что топоним Тафта также имеет финно-угорское происхождение. Существуют две основные версии: от вепсского tauvte – «зимняя дорога, зимник по льду реки» или от мансийского tawt – «рукав реки, приток». Конечно же, ни вепсы, ни манси на Тафте не жили, но в древности здесь обитал какой-то другой финно-угорский этнос, в языке которого могли быть похожие слова.

Издавна население соседних волостей считало тафтяков колдунами, чему немало способствовало и уединенное положение этого гнезда деревень (улусца) среди тайги. Самых известных колдунов с Тафты обязательно приглашали на свадьбы не только в четырех местных деревнях, но звали их и на Вожбал, и в Погорелово, и на Цареву, а в отдельных случаях – даже в Тотьму. Считалось, что присутствие колдуна на свадьбе способствует правильному ее течению, принесет счастье и достаток в новую семью, поможет молодухе без проблем разрешиться первым бременем. Бывали случаи, когда колдуна забывали или не хотели приглашать на свадьбу. Тогда, отъехав от церкви после венчанья, свадебный поезд останавливался посреди дороги – лошади переминались с ноги на ногу, но дальше не шли… Приходилось с поклоном идти к колдуну на дом, звать его на свадьбу. Тот бормотал какие-то заговоры, производил руками манипуляции перед лошадьми, и поезд трогался дальше, к дому жениха.

За свадебным столом первыми все угощения подносились колдуну. Причем он весь праздник мог не сказать ни слова, просидеть на одном месте, но хозяева замечали: если колдун ест-пьет хорошо, с удовольствием – значит, все ладно, так и надо. Перед тем как отвести молодых спать в чулан или на сарай, там обязательно должен был побывать колдун. Над постелью молодоженов он произносил заклинания, клал под подушки какие-то засохшие травы, и лишь после этого муж с женой отправлялись впервые ночевать вместе…

На Тафте в разных деревнях было несколько колдунов. Говорили, что один взгляд такого человека мог убить на лету ворона. Колдуны могли насылать мор на скотину, на людей, но они же бывали способны и отвести болезни, вылечить корову или лошадь, снимали боли у мужиков и баб, когда те страдали зубами, ломотьем в спине или в суставах. К колдунам обращались с просьбами поворожить, если терялся скот в лесу, если долго не было дождя, если худо росла трава, если не могла растелиться корова…

Бабка моя Ольга Парфентьевна в молодости, еще до войны, не раз бывала на Тафте на заготовках леса и слыхала эти рассказы про колдунов от самих тафтяков. Временных рабочих тогда расселяли по деревенским избам, где темными зимними вечерами всем скопом приходилось коротать время за разговорами под треск березовой лучины.

Колдовство чаще всего передавалось по наследству или через какую-то заговоренную красивую вещь, о чем я уже писал в первой главе. У тафтенских колдунов бытовал и более экзотичный способ передачи своей «силы». Колдун шел на перекресток двух дорог и превращался там в жабу или лягушку. Потом этот гад мог заскочить в рот любому спящему на земле человеку, и тот, помимо своей воли, становился колдуном.

Самым «сильным» колдуном на Тафте считался Никифор Зуев по прозвищу Ерш. Дом его стоял на самом краю деревни Остроконье, у речки Остроконки. Никифор был мельником, он сам построил ветряную мельницу-толчею за деревней, на угоре. Крестьяне из Остроконья замечали, что Ерш мог управлять погодой: вот было тихо, безветренно, но если видели, что Никифор пошел к своей мельнице – жди ветра. И вправду, как только колдун подходил к толчее – начинал дуть ветер. Ерш ослаблял тормоз, и крылья мельницы начинали вращаться. Утверждали также, что, пока был жив Никифор Зуев, над Остроконьем не было ни одной сильной грозы – над тремя другими деревнями льет ливень, сверкают молнии, но перевала всегда проходила мимо Остроконья. Жители деревни были довольны – дождь здесь выпадал всегда, когда надо, от засух поля тоже не страдали…

В молодости Никифор женился на самой красивой девушке, у них родилось восемь детей – одна дочка и семь сыновей, которых звали Ершата. По непонятной причине Ершата не захотели превращаться в колдунов, поэтому смерть Зуева была страшной. В агонии он метался по избе больше трех дней, издавая нечеловеческие звуки: мычал коровой, голосил петухом, рычал волком… Сыновья забили двери дома коваными гвоздями и растворили их только тогда, когда все стихло. Местный священник Никольского храма отказался хоронить Ерша на общем кладбище, повелел увезти тело Никифора в лес и зарыть там в землю на сенокосе Ершат. Они отвезли тело колдуна летом на санях и схоронили без креста у дороги, которая ведет с Тафты на Вожбал. По этому пути жители Остроконья ходили на свои лесные сенокосы и подсеки, где рос хороший лен, но у могилы Ерша стало «пугать», а каждую весну его неразложившийся труп выходил на поверхность земли, и Ершата вновь зарывали отца в могилу. Наконец остроконским мужикам это надоело и, собравшись вместе, отправились они к страшному захоронению, где забили в грудь Никифора осиновый кол. Больше колдунов в Остроконье не бывало…

…Несколько лет назад вместе с известным вологодским историком А. В. Быковым мы отправились на Тафту ловить рыбу. После того как пара сорожек и тройка ельцов превратились в ароматную уху, было решено осмотреть развалины церкви на крутом берегу у деревни Горка, как раз рядом с тем местом, где крестьяне словили сетью в реке «белоглаза». Каменный храм на Тафте появился лишь около ста лет назад, ничего ценного в архитектурном плане он не представлял. При советской власти в церкви устроили пилораму с электростанцией, ржавые агрегаты которых до сих пор валяются у стен здания.

Недалеко от Никольской церкви стоял дом Василия Ивановича Выдрина (по-деревенски – Зимушкина). В снежную зиму 1981 года я был у него в гостях на свадьбе моего брата: помню, пили настоящее, очень вкусное пиво. Через два десятка лет дом представлял собой жалкое зрелище: полы и перекрытия между этажами выбраны, косяки на окнах и дверях выломаны, печи наполовину разобраны на кирпич… Из сеней, где настил еще частично сохранился, мы прошли на сарай. Там среди гнилого сена были разбросаны части от ткацких кросен. Я наступил ногой, а потом взял в руки верхнюю часть набивки, ту, за которую ткачиха держится обеими руками. Очистив ее от грязи, мы увидели архаичный резной орнамент, а слева цифры – 5481. Сначала предположили, что набивка была сделана в 54 году, в августе, первого числа… Однако, перевернув доску на другую сторону, обнаружили иной ряд чисел – 1845! Значит, кросна сделаны полтора века назад, при императоре Николае I.

Нижняя часть набивки была чистая, без резьбы. На Вологодчине эту часть кросен в разных местах называли с небольшими фонетическими вариациями – набилка, набелка, набевка. На Тафте же говорили «набивка», что близко к исходному глаголу «набивать». Позднее я пытался узнать историю этих кросен от родственников В. И. Выдрина (сам он скончался в 1997 году) по женской линии. Выходило, что кросна в дом на Горке попали где-то в начале XX века как приданое с молодой женой из деревни Родная, что стоит на другом берегу реки.

Резьба на набивке в основном трехгранно-выемочная, а в отдельных случаях – линейная. Назвать хорошим мастером резчика нельзя, чувствуется, что дело это для него непривычное. Можно предположить, что мужик-тафтяк имел перед глазами более старый образец резной набивки, а сам его копировал с импровизациями. Самое необычное в изображениях то, что вместо обычных ромбов по краям набивки неизвестный резчик смело представил две пары рыб.

Итак, зимой 1845 года, сидя на лавке посреди жарко натопленной избы, православный русский мужик вырезал на доске языческую картину Вселенной. В центре композиции видна ель, на вершине которой сидит птица. В представлениях древних славян в центре Вселенной возвышалось гигантское дерево, чья макушка подпирает небо, а корни уходят в преисподнюю. По стволу дерева (дуб, ель, береза) спускаются и поднимаются языческие боги. На набивке из корней мирового древа вправо уходит извилистая линия, которая служит и рамкой композиции. Русские язычники у подножия «оси мира» помещали змея – существо, символизирующее собой землю, влагу, мрак, зло. Высказывалось также мнение, что изначально под мировым древом подразумевался Млечный путь – часть нашей Галактики, гигантское скопление звезд, пересекающее небосвод посредине.

Птица на вершине мирового древа (орел, петух) у наших далеких предков отождествлялась с небом, светом, добром. Через нее люди могли общаться с богами. Своим криком на рассвете птица прогоняла ночную нечисть. Характерно, что на тафтенской набивке хвост птицы касается одного из двух солярных знаков, расположенных по обе стороны от ели. Интересно, что эти восьмиконечные розетки разных размеров. Они могли символизировать летнее и зимнее солнце, дневное и ночное светила (солнце – луна).

С солярными розетками соседствуют два квадрата. Один, тот, что рядом с «летним солнцем», полностью заполнен косыми крестами – хорошо известным языческим символом засеянного поля. Правый квадрат имеет лишь один крест в центре (возможно, это день зимнего солнцестояния, карачун), а оставшееся пространство покрыто беспорядочными трехгранными выемками; скорее всего, так резчик показал незасеянное поле.

Вместо обычных удлиненных ромбов на других тотемских набивках от кросен мужик с Тафты изобразил четыре рыбы, что находит прямое подтверждение в славянских мифах и в мифах финно-угорских народов. Так, русские язычники считали, что земля опирается на огромную рыбу-кита, а у финно-угров земля плавает в океане на спинах четырех рыб – двух окуней и двух щук. На набивке с Тафты эти представления о космогонии, по-видимому, переплелись, но с явным преобладанием финно-угорского начала…

Итак, мы имеем дело с символическим изображением картины Вселенной, где вокруг «оси мира» симметрично размещены образы воды (рыбы), земли (квадраты), солнца (розетки), неба (птица) и подземелья (змея?). Характерно, что среди этих эзотерических символов резчик зашифровал и год изготовления кросен – 5481, а на обратной стороне доски раскрыл его для «непосвященных» – 1845! Произведения народного искусства стали датироваться мастерами с ХVIII века. Однако даже датировки первой половины ХIХ столетия, по мнению специалистов, встречаются редко, а от века дворцовых переворотов их осталось совсем немного. Например, в фондах Кирилло-Белозерского музея-заповедника из 5000 единиц хранения только 50 датированных экспонатов, самый ранний из которых – рубель для выкатывания белья от 1823 года… Известный вологодский коллекционер М. В. Суров собрал 325 набивок (он именует их «набилками»). Сведения о них опубликованы в книге «Вологодчина: неиссякаемая дивность» (Вологда, 2003). Из более чем трех сотен артефактов датированной оказалась 21 набивка. Самые ранние даты из них – 1824, 1825 и 1834 годы.