Александр Куприянов
О! Как ты дерзок, Автандил!
Между тем сегодня утром Димичелу стоило не мечтать и предаваться философии, навеянной Библией и звездным небом, а заняться вполне конкретными делами. Позвонить в город и попросить одного из своих менеджеров, контролирующих по его поручению котировки (биржа – последняя уступка правилам прошлой жизни), встретить сына, утренним рейсом прибывающего на летние каникулы к отцу. Затем ему предстояло сделать еще один звонок – своему пилоту по имени Минигул. И заказать на три часа пополудни свой личный вертолет.
Сын давно просился с отцом на рыбалку. Димичел замыслил свозить его в таежное урочище на горной реке, в так называемый Большой каньон, чтобы ловить тайменей – огромных рыб, теряющих осторожность и бдительность во время весенне-летнего икромета.
Ловля тайменей на спиннинг с давних пор, с тех самых, когда он с геологами бродил по тундре и горам в поисках нефти, стала страстью Димичела. Их вываренные, высушенные и отлакированные головы с хищно раздвинутыми челюстями украшали стену в библиотеке Дими. А на столе у него, конечно же, лежала знаменитая повесть «Старик и море». Ее написал бородатый американец. Еще он написал про праздник, который всегда с тобой, и считался культовым писателем целого поколения. Хемингуэй.
Бородатый папаша Хем сам ловил огромных рыб и охотился в Африке на львов. Он стал необычным писателем и даже свою повесть, которую, в общем-то, по большому счету, Димичел считал репортажем, назвал рассказом. Его звали Эрнест. И Хем все время пил виски с содовой, и герои его пили виски с содовой, и он, и его герои побеждали львов и леопардов. Пили и побеждали.
Человек – самый сильный зверь на земле. И потому он побеждает. Всегда. Даже если твой соперник – матерый лев с косматой гривой или таймень весом в сто килограммов. Или… белый порошок кокос. Или похоть, которую люди назвали свингом.
На всякий случай он заглянул в англо-русский словарь и нашел точный перевод слова swing. Словечко оказалось занятным, в различных соединениях давало разные значения. Все они каким-то непостижимым образом имели отношение к тем сексуальным забавам, которые увлекли одно время Дими и его жену. «Качаться», «качели», swing the deal – «завершить сделку» и, наконец, in full swing – «в полном разгаре». Особенно ему понравилось «завершить сделку».
Его сделка с жизнью, находящаяся в состоянии «полного разгара», завершилась. И он, нужно признать, не вышел безусловным победителем из сложившихся обстоятельств. Из бизнеса выкинули, правда – хорошо заплатили; сына отняли, разрешив два-три раза в год встречаться.
А ведь обстоятельства он побеждал всегда, победа во что бы то ни стало была его принципом. Значит, принципы случалось нарушать…
Пить виски с содовой Дими начал недавно, оставаясь по вечерам один в огромном и гулком доме. Только он и его собака Адель.
Именно в тот момент, когда он собирался наконец встать с дивана и выслать машину в город за сыном и за Катрин – своей последней, хотелось надеяться, любовью, она служила осветителем в местном драматическом театре и называла себя художником по свету, – в кабинет без стука вошел управляющий и занудным голосом сообщил, что, оказывается, у нас опять проблемы с аборигенами.
Оказывается, овчарка Димичела по кличке Адель задрала соседскую курицу.
И еще, он сказал, что деньгами сегодня, похоже, не откупиться.
Димичел хотел заметить, что деньгами откупаются всегда, но зануда управляющий продолжил.
– Они сейчас придут к воротам, – говорил он, – с несчастной мертвой курицей. И еще, – говорил он, – собака Адель ни в чем не виновата.
И он говорил, и говорил, и голос его, как метроном в детстве на маминых занятиях в музыкальном классе, болью отдавался в голове Димичела, становясь причиной возрастающего раздражения. Ему хотелось думать о Катрин и о сыне, о предстоящей охоте на тайменей – сильных и прекрасных рыб, а приходилось выслушивать нудные жалобы управляющего и решать, что делать с провинившейся Аделью.
– Вы лучше закажите отражатели на окна от водной пыли, – попросил управляющего Дими, брезгливо снимая очки в тонкой итальянской оправе-проволочке – по последней моде. Он положил их на тумбочку, где стояла фотография сына. – Объясните наконец, при чем здесь Адель и какая-то курица, – попросил он. – И еще объясните своим местным, что они не выживут меня с мыса Убиенного, что я скорее выкуплю с потрохами всю их несчастную деревню с полуразвалившимися домами, даже уже не домами, а хижинами, и дырявыми фелюгами, и такими же дырявыми сетями, нежели возьмусь лоббировать их интересы в муниципалитете.
История с курицей, которую задушила Адель, скорее расстроила Дими, чем развеселила. Адель была крупной немецкой овчаркой, чепрачного окраса сукой, дрессированной и благородной. Димичел любил свою собаку. Она не бегала по краю моря и не хватала пастью серебристых рыбок. И она, конечно же, не должна была откусывать голову какой-то жалкой деревенской курице, даже если курица и нарушила суверенную территорию Адели.
Димичел отдавал распоряжения насчет отправки джипа в город, подбора блесен и спиннингов для вечерней рыбалки и просил подготовить большую коробку со льдом и заменить куртку гортекс – «ну, вы знаете, ту, мою любимую» – на последнюю, камуфляжную канадку, и еще, просил Димичел, обязательно подготовьте блесны-«мыши» на ночную охоту за тайменем… В общем, пока он озадачивал своего управляющего подготовкой к таежной вылазке, Димичел думал об очень принципиальных, с его точки зрения, вещах.
Даже звери и домашние животные не выдерживают маргинального окружения. Они становятся частью среды. Той примитивной среды, в которую они попадают. И ведут они себя соответствующим образом – так, как принято себя вести в определенном, то есть маргинальном, социуме. Они должны откусывать наглым курицам головы, задирать ногу на колесо любого припаркованного автомобиля, даже если этот автомобиль – королевский «роллс-ройс», гадить на газоны, жадно хватать выброшенную волной на берег рыбку-уёк и драться за кость с дворовыми псами. А если они люди, то должны по вечерам надираться в местной пивнушке пива, обильно сдабривая его самогонкой или хреновухой – дешевой, но крепкой водкой, курить кальяны со шмалью, орать похабные песни, цапать местных бабешек за тяжело колышущиеся груди и похлопывать их по вислым ягодицам.
Примитивность своих поступков они объясняют естественностью нравов, а банальность истин, которыми живут, называют мудростью. «Take it easy» – начертано на их знаменах, а трубы трубят, и очень скоро, поддавшись соблазну легкой наживы, ты становишься новобранцем в их армии. Ты просто становишься в строй новых горлопанов. И вот уже вождь-командир на плацу, а может, и с броневичка, доносит до тебя простую истину: красоту и сложность мира, равно как и понятие собственность, говорит он, выдумали богатые, знатные и слишком грамотные люди. Может быть, кстати говоря, задиристые студенты. Или, вполне вероятно, высокомерные евреи. А уж нахрапистые банкиры – точно! Они выдумали и обосновали свою теорию для того, чтобы захватить последние не принадлежащие им богатства на Земле – нефть, газ и золото. И потому вновь собравшаяся под знамена справедливости армия, а вслед за ней и остатки обманутого человечества, не обязаны строить замки и украшать их картинами для тех, кто летает на собственных вертолетах и выходит на яхтах в море. А те, кто имеет всё, должны поделиться с теми, у кого нет ничего. То есть с рабочими, крестьянами, рыбаками и простыми бродягами, которых называют бомжами и клошарами, живущими под мостами и на свалках. Если же богатые не согласятся на передел, мы заберем у них силой то, что создано нашими руками. Да, мы, честно говоря, их ограбим! Но мы ограбим грабителей, и мы не допустим нарушения границ территории нашего личного обитания! Потому что мы – армия, и несть нам числа! Нам, собирающим пустые бутылки на перронах грязных вокзалов, нам, выходящим в лиман на рыбалку с рваными сетями, нам, с клетчатыми сумками в руках, снующим по рынкам секонд-хенда, нам, надевшим черную форму охранников офисов и банков, – нас таких полстраны! А на вилле нефтяного магната мы устроим детский санаторий. А еще лучше – мы подожжем ее! Чтобы на освободившейся площадке возвести новое здание. Мы наш, мы новый мир построим!
И вот уже кто-то из новых поборников справедливости пускает твоей вилле красного петуха. Глубокой ночью. А можно и днем – не обязательно ведь в темноте. Любимая забава революционеров всего мира – мочиться в муранские вазы, кромсать ножами картины мастеров, гадить на паркетные полы, насиловать жен владельцев дворцов, брать в топоры их челядь и с вилами идти дальше – уже на власть, по дороге поджигая и грабя поместья и замки…
Вот как думал Димичел. Все так знакомо. И таким образом все случалось уже не раз. Дими покачал головой. Может, он излишне драматизирует? Подумаешь, овчарка откусила голову курице…
Димичел сделал усилие над собой и еще раз глянул в окно. «Take it easy». Иначе и тебе откусят голову. Как той несчастной курице.
У высоких кованых ворот, которые открывались автоматически, его уже ждали. И он увидел их издалека. Два старых рыбака с лицами, словно вырезанными из коричневого камня, и в резиновых тапках-вьетнамках на босу ногу, скуластая женщина в черной косынке с окровавленной курицей в руках и молодчик в джинсовом костюме, которого Дими отлично знал. Молодчик представлял профсоюз рыбаков и рыбообработчиков. Было хорошо слышно, как молодчик разглагольствует, размахивая руками. Он разглагольствовал именно так, как и предполагал Димичел. Демагог.
– Они захватывают наши земли, наши поля и наши тони для сетей. Нам скоро негде будет рыбачить. Они презирают нашу веру и молятся своим богам.
Вот именно. Своим богам.
«Хорошая вера», – усмехнулся Димичел. Тот поп, с мыса Убиенного, так и не доделал свое христианское дело, правда, молоко они пьют, но деревянных божков-сэвэнов по-прежнему хранят в чуланах. И абсолютная чушь – неизвестно когда и как появившиеся в их домах кальяны! Ну почему кальяны и крест? По всей вероятности, в начале ушедшего века в деревню заглядывал не только священник, но и мулла?
Истоки местной веры давно интересовали Димичела и сильно забавляли его, потому что гремучая смесь ортодоксального православия, чуть ли не старообрядчества, с примитивным мусульманством здешнего населения озадачила бы любого богослова. Он даже купил Коран и принялся читать и его. Библия и Коран. Честно говоря, большой разницы он не заметил.
А ведь еще в местных верованиях присутствовали мистика, оккультизм и шаманизм в каком-то искаженном, явно исковерканном временами и обычаями виде.
Профсоюзник между тем размахивал руками так, словно репетировал выступление перед толпой на митинге в защиту рабочих прав. И разглагольствовал:
– Сначала они нападают на наших куриц… (Женщина, поправив сбившуюся косынку, высоко подняла над головой свое окровавленное знамя – безголовую курицу.) А потом они развращают наших детей и жен! – Уже почти орал молодчик. – Они захватили и ограбили полстраны, понастроили себе замков, они тайно поддерживают экстремистов, а потом обвиняют нас в терроризме!
И тут Димичел вышел за ворота. И первое, что он сделал, – извинился перед пожилой скуластой женщиной за причиненный не по его, вы же понимаете, воле урон, предложил разумно компенсировать потерю. Потом он за руку поздоровался с каждым из рыбаков и попросил деятеля рабочего движения об отдельной встрече в их профсоюзном комитете.
Молодчик скривился.
– Может быть, мы пройдем к вам за ворота, вы же знаете, у нашего профсоюза в поселке нет даже жалкой конторки.
Но Дими был тверд и незваных гостей в дом не пригласил. Он только сказал профсоюзнику, что готов обсуждать вопрос приобретения за разумную цену комнаты-офиса для их комитета. Потом он взял из рук женщины задранную собакой курицу, в карман ее фартука сунул купюру, добавив, что суммы будет вполне достаточно. Вновь пожал рыбакам руки, пригласив их через пару деньков заглянуть в местный бар на рюмку крепкого. Но рыбаки покивали – в том смысле, что самогонку они не пьют, они всю жизнь курят кальяны. О, опять ваши несуразные кальяны! Дими тоже согласно кивнул: ну хорошо, тогда покурим кальяны, и в конце беседы, которую он считал исчерпанной, Димичел добавил, что пес – нарушитель конвенции – будет наказан.
Делегация обиженных удалилась. Деньги вновь сработали безотказно. Димичел удовлетворенно хмыкнул.
Однако слово свое он решил сдержать. Не ради людей, но ради сохранения благородства своей собаки. Среди маргиналов можно выстоять и не опуститься до их уровня самому, противопоставив уродливой среде дисциплину, культуру и волю.
Когда он вошел в вольер, куда управляющий предупредительно загнал виновницу инцидента, Адель посмотрела на Дими виноватыми глазами и, словно провинившаяся школьница, опустила голову.
Дими держал в руке жалкий комок окровавленных перьев. Потом он, брезгливо оттопырив нижнюю губу, сказал:
– Какая же ты сука, Адель! – и со всего размаху ударил овчарку обезглавленной курицей.
Волна непонятной ненависти, даже не к собаке, а к кому-то или к чему-то поднималась в нем. Может, к джинсовому ублюдку из профсоюзов. Не защитнику рабочих прав, а обыкновенному вымогателю и провокатору, который много о себе воображает, мнит себя новым вождем и выстраивает намеки про развращение жен и детей.
Дими твердо знал, что так надо было сделать – наказать провинившуюся собаку. Справедливости наказания, еще в детстве, учил его отец – опытный, в свободное от метеозанятий время, рыбак и охотник.
Димичел проводил урок возмездия за прегрешения домашнего зверя перед человеком. И приговаривал: «Какая же ты, Адель, сука!»
Овчарка прятала голову в лапах и жалостливо скулила. Но Дими продолжал бить собаку по голове и в конце концов не в силах больше сдерживать гнева, душившего его, стал тыкать курицей в морду Адели.
Адель подняла голову и глухо зарычала на хозяина.
– Ах ты, гадина какая, – сказал Дими, – еще и рычишь, а ведь ничем от них не отличаешься, так и норовите нагадить на паркет и урвать бесплатный кусок, тебя надо выгнать на помойку!
Так он сказал и нанес последний удар овчарке по голове – самый сильный, размахнувшись настолько, насколько позволяла рука.
В следующую секунду Адель стремительно кинулась на хозяина. Инстинктивно защищаясь, Димичел выбросил свободную руку вперед.
Из ранок, двух аккуратных дырочек на его правой ладони, оставленных клыками у большого пальца, брызнула кровь.
Наверное, там много кровеносных сосудов, подумал Дими, иначе чего бы кровь брызгала таким фонтаном?
Он зажал рану носовым платком, вернулся в кабинет на втором этаже и налил в стакан виски.
Адель, некрасиво сгорбившись, осталась стоять в углу вольера.
Она опустила морду.
2
Тайму было сто лет. А может, ему было двести.
Рыбы живут дольше людей. Если люди не поймают их в сети и не разрежут брюхо, добывая придуманное для себя лакомство – икру. Придуманное, потому что икра, в своем первозданном, природой определенном, смысле, не предназначается для питания. Она предназначается для продления рода. Из икринок вылупляются мальки, они скатываются в океан и возвращаются назад серебристыми рыбами. Было бы странно, если бы люди пожирали семя друг друга, предварительно посолив его до нужной кондиции и закатав в консервные банки.
Рыбы из рода Тайма могли прожить и тысячу лет. И Тайм знал, что впереди у него – вечность. И он никого и ничего не боялся.
Тело Тайма было упругим и сильным. Коричневое со спины, оно заканчивалось красно-оранжевым хвостом. Бока Тайма украшали серебристо-черные пятна, по линиям напоминающие кресты. И когда он проплывал по солнечным плесам, кресты бликовали в почти хрустальной воде горной реки. Тайм был самой красивой рыбой на речном пределе.
Правда, его левую жаберную крышку портил глубокий шрам. Много лет назад сюда пришел человек. Тройным крючком и стальной блесной, замаскированной под рыбку, он зацепил Тайма на глубине и поволок к берегу. Боль была невыносимой. И Тайм запомнил ее.
В тот раз леска оборвалась, а блесна просто выболела вместе с хрящами и однажды отвалилась, упав на дно. На жаберной крышке Тайма образовался глубокий рубец. Постепенно он зарос, но Тайм теперь был меченым.
Из глубокой зимовальной ямы Тайм, медленно работая сильным хвостом, выплывал на главный поток реки. В скалистом каньоне река делала крутой изгиб. Другое течение, огибающее материковый берег, вырывалось из-под скалы. В месте слияния двух рукавов закипала пена. Здесь, в галстуке двух проток, образующихся во время весеннего паводка, играла, выпрыгивая из воды, речная молодь.
Потом река словно спотыкалась о невидимый каменный порог, и стремительный бег ее перерастал в плавное течение. С двух сторон реку зажимали каменные откосы. Длинный плес, глубокая яма с водоворотами у скального прижима и долгая коса – любимое место весенней охоты Тайма. Люди называли это таежное урочище Большим каньоном. Они прилетали сюда на вертолетах, потому что коса была удобной площадкой, ставили палатки и доставали из туб-чехлов спиннинги.
Наступило время, когда река наконец-то очистилась ото льда. Огромные деревья, снесенные ледоходом, разметало по косам. Там, где бешеный паводок подмыл берега, образовались заломы и заводи. Особенно хороши были ямы у скальных отвесов – чистые и глубокие, они словно гигантские насосы реки втягивали в себя с пенного галстука мелкого сига и хариуса. Можно было встать на границе течения и каменного обрыва и охотиться.
Только такая сильная рыба, как Тайм, могла позволить себе часами стоять на каменном пределе, борясь с течением. Тайм широко открывал пасть, и мелочь, выброшенная потоком в яму, сама становилась его добычей. Казалось, что Тайм процеживает реку через себя. Да так оно и было. Потому что на реке Кантор не было рыбы сильнее Тайма. Никто не мог нарушить границ его владений.
Люди придумали им название. Hucho taimen – вот как они их называли. Из семейства лососевых. Научная классификация тайменей была такой: «Царство – животные; тип – хордовые; класс – лучеперые рыбы; отряд – лососеобразные; семейство – лососевые; род – таймени».
Хордовым рыбам люди определили подцарство, оно называлось подцарством эуметазоев, и, в свою очередь, в нем выделялись подтипы. Подтип головохордовых иначе назывался цефалохордовым, а подтип оболочников делился на асцидии, огнетелки, или пиросомы, сальпы, бочоночники и аппендикулярии.
Особенно вкусным людям казалось определение «аппендикулярии». Впрочем, огнетелки тоже было ничего. Жаль только, что сами слова-термины нельзя было съесть, зато рыбу люди охотно ловили, и занятие рыболовством стало одним из древнейших промыслов человека на Земле. Многие, окружавшие Христа, были рыбаками.
Лучеперых люди разделили на ганоидных и костистых, и очень быстро узнали, что первые лучеперые рыбы появились около 350 миллионов лет назад, в конце девонского периода. Лучеперые обладали ганоидной чешуей. На смену им, около двухсот миллионов лет назад, пришли костистые рыбы.
И уж совсем несложно, показалось людям, костистых рыб, иначе – телеостеев, поделить на клюпеоидных, араваноидных, ангвиллоидных, циприноидных, атериноидных, параперкоидных, перкоидных и, в конце концов, батрахоидных.
Подотряды напросились вполне логично, как бы сами собой: тарпонообразные, гоноринхообразные, миктофообразные, араванообразные, клюворылообразные, мешкоротообразные, спиношипообразные, сарганообразные, атеринообразные, перкопсообразные, бериксообразные, китовиднообразные, солнечникообразные, опахообразные, колюшкообразные, слитножаберникообразные, скорпенообразные, иглобрюхообразные, присоскобрюхообразные, удильщикообразные. В одних только перкоидных насчитывалось одиннадцать отрядов.
А ведь были еще угре-, сельде-, треско-, сомо-, окуне-, лососе-, камбало-, корюшко- и кефалеобразные! Их со счетов никак нельзя было сбросить. Потому что они регулярно попадали в сети.
Сами люди, еще с древних времен, не хотели жить просто. Они придумывали схемы и классифицировали мир. И рыб загнали в схему, словно в рыболовную сеть с мелкой ячеей.
А на самом-то деле его звали просто – Тайм. Время.
А ее – Таймой. И она плыла где-то рядом, может быть, у верхнего переката. И он все время чувствовал ее присутствие, потому что в зимовальной яме они стояли бок о бок. И еще потому, что рыбы умеют слышать, видеть и чувствуют колебание воды на многие десятки километров.
А на той самой пенной стрелке, где кормилась молодь, сейчас резвился их Тайми. Ему было уже пять лет. И ему нравилось стремительно проходить вдоль каменного обрыва, распугивая рыб помельче и послабее. Тайми, живущий в реке сам по себе, всегда помнил, что рядом, на границе ямы, стоят Тайма и Тайм, готовые прийти к нему на помощь.
Тайми еще не был хищником. В полном смысле слова. Он кормился личинками ручейников и веснянок, но вкус мальков, которых он изредка хватал на мелководье, нравился ему все больше, и он уже не хотел есть одних только насекомых.
По правде говоря, сам Тайм был сыт. Двух самок горбуши, наполненных мелкой, но жирной икрой, он перехватил ночью на нижнем перекате. Тайм жил по законам природы, где сильный всегда побеждает слабого. Горбуша шла на нерест – к верхним теркам глухого урочища. Тайм поднимался туда не однажды.
Терками назывались места икромета лососевых. Ближе к осени терки обретали некую таинственность. Темно-зеленая вода здесь застаивалась под берегами, в заводях – в начале сентября уже плавал желтый лист. И пахло тленом. Горбатые лососи бесконечно кружили по заводям, охраняя оплодотворенную икру. Они должны были умереть здесь, и многие умирали. Перед смертью лососи приобретали экзотическую раскраску. Оранжевые, красные и фиолетовые полосы украшали их уже вялые и обескровленные к той поре тела. На спинах лососей вырастал горб, а нижняя челюсть, щерясь желтыми зубами, воинственно выдвигалась вперед. Но то была только видимость угрозы. Лососи, охраняя свое будущее потомство, отпугивали только прожорливую речную мелочь и птиц, прилетавших на терки клевать оплодотворенную икру. Хищники крупнее, приходящие из тайги – лиса, енот, росомаха – спокойно добывали себе здесь пропитание.
Обессиленные лососи навсегда засыпали у ямок, где из икринок, присыпанных илом и мелкой галькой, должны были появиться мальки. Тушки мертвых рыб плавали на поверхности заводей, цепляясь за подмытые водой коряги и кочки у берега, устилали галечники кос. И тогда появлялись медведи. И они жрали замор.
Тайм жил по законам природы. Он мог бы хватать обессиленных рыб, сколько захочется. Но закон, по которому он жил в реке, был прост: только сильный может позволить себе брать столько, сколько нужно для жизни. Не больше. Потому что и сегодня, и завтра, и через тысячу лет он добудет себе все, необходимое для того, чтобы часами стоять на каменном пределе, преодолевая течение реки.
Тайм уплывал с терок в свои глубокие, с чистой водой ямы. Таймени не могут жить в мутной воде. И они не питаются падалью.
Тайм проплыл вдоль каменного уступа и повернул к верхнему перекату. И он увидел Тайму. Красиво шевеля плавниками, словно оглаживая свое желто-серебристое тело, она направлялась к Тайму. Наступало время бережного плаванья друг подле друга, то есть время любовных игр и икромета. Рыбы из породы Тайма собирались на весенний нерест. Обычно так случалось в мае, сразу после ледохода. Но иногда нерест мог продлиться до конца июня.
Впрочем, слово «нерест» тоже придумали люди. Они даже подсчитали количество икринок, которое Тайм должен оплодотворять. Это какое-то невероятное количество – сорок тысяч! Но если из тысяч вырастет хотя бы еще один Тайми, род Тайма сохранит свою жизнь на реке.
Время нереста на реке называлось Таймери. И оно включало в себя многое, что до сих пор хранилось в таинстве зачатия новой жизни. От прыжков-пируэтов самок на перекатах до молочного облака самца, накрывающего желто-оранжевую поляну икринок.
Тайм развернулся, проплывая вдоль каменных полок, уходящих ступенями под скалу, и здесь вновь, уже в который раз, заметил на дне блесну. Ту самую, которая когда-то причинила ему столько боли.
За долгие годы блесна, зацепившись крючком в расщелине, поблекла и «заилилась», то есть обросла речной тиной. Но один ее краешек, который терся о камень, по-прежнему оставался светлым и бликовал в луче солнца.
Тогда тот человек, который пришел в урочище и обманул Тайма, никак не мог справиться с молодой, но уже очень сильной рыбой. Человек стоял на каменном уступе и изо всех сил крутил катушку спиннинга. Удилище спиннинга согнулось в дугу от сопротивления и мощных ударов Тайма хвостом по воде. Кажется, в те времена еще не было таких спиннингов и катушек, которые выдерживали бы предельные нагрузки. А может быть, сам человек был рыбаком неопытным. Или наоборот – очень хитрым. Он то подводил рыбу к берегу, то вновь отпускал ее на глубину. Можно было подумать, что человек мучает свою жертву. Он заставляет рыбу устать, вымотаться, наглотаться воздуха и потратить последние силы. Чтобы затем спокойно вытянуть добычу на берег.
Когда до каменного уступа, на котором стоял человек, оставалось совсем немного, Тайм неожиданно для рыбака устремился в яму под скалой. Леска зазвенела над перекатом и заскрипела в воде: «Пиу-пиу!» Катушка затрещала в руках человека. Тайму удалось поднырнуть под каменную полку. Край уступа оказался острым, с неровными скальными зазубринами. И леска перетерлась о край скалы.
Оставшаяся на нижней челюсти блесна мешала движению и охоте. Тайм прикасался железкой к осклизлым камням, пытаясь избавиться от боли. Он зарывался головой в мелкий галечник вдоль пологих, а иногда и обрывистых кос. Он разгонялся снарядом и стремительно проходил вдоль гранитных стен, пытаясь трением, на ходу, вырвать блесну. Но крючок-тройник крепко засел в челюсти Тайма.
Прошел, наверное, год. Река снова избавилась от льда. А Тайм за зиму избавился от блесны. Она отпала вместе с хрящами и нежными тканями, прикрывающими жабры. Блесна упала в каменную щель, навсегда зацепившись за гранит стальным крючком.
Блесна на дне реки, от которой Тайм освободился, стала для него знаком новой жизни. Зимой, подо льдом, блесну не было видно. Но как только весенний паводок ломал ледяной панцирь реки, унося рогатые коряги и отполированные стволы, как только вода избавлялась от черного цвета мутных ручьев, бегущих со склонов сопок, кусок железа на дне начинал пускать солнечные зайчики. Пятнышко света пробивало толщу глубокого в том месте омута. Лучик отраженного солнца доходил до самой глади долгого плеса. Так возникал знак того, что время Таймери наступило.
Тайма коснулась плавником мощного тела самца. И она первой пошла вверх по течению. Тайм всегда разрешал ей первой идти на икромет.
