Александр Кучаев
Золотая ангулоа
Часть первая
Узники
– Прекратите ходить взад и вперёд!
– Надо же мне размять ноги.
– Прекратите, говорю: вы действуете мне на нервы!
– Но…
– Господи, как вы невыносимы! Угораздило же меня оказаться взаперти именно с вами!
Бросив на женщину мимолётный взгляд и вновь отметив про себя, как она хороша, Костя сделал почти незаметную недоумённую мину, хотел сказать, мол, мадам, вы сами, бывает, прохаживаетесь не меньше моего и тоже действуете мне на нервы, однако я терплю и молчу. Но, так и не сказав ничего, прошёл в свой угол и опустился на тощую подстилку, служившую постелью.
Не сказал потому, что на самом деле на нервы она ему не действовала. Её прогулки, сопровождаемые непринуждённым покачиванием бёдер, скорее, даже развлекали его, в какой-то степени рассеивая мрачные думы и внося нечто пикантное в их однообразное бытие.
Он следил за ней с отведённого ему места, удивляясь лёгкости её походки и грациозности каждого, даже самого незначительного движения. Эта женщина в его представлении была олицетворением женской красоты и сексапильности. Казалось, она вобрала в себя столько прелести, сколько могло принадлежать миллиону особ женского пола. Она должна бы волновать его, но на каком-то подсознательном уровне он категорически запретил себе поддаваться её чарам, поэтому за всё время совместного заточения кровь его так ни разу и не ускорила свой бег.
Половина помещения, где их содержали, – северный его торец – была вырублена в скале и напоминала пещеру. Вторая половина была сложена из тёмного, грубо отёсанного камня.
Костя обследовал в её стенах каждый шов, проверяя крепость постройки и надеясь найти что-нибудь шаткое, но камень лежал плотно и неколебимо и нигде не было ни малейшего намёка даже на подобие щёлки. Похожее на амбразуру продольное окно под низким, тяжёлым потолком было забрано стальными рифлёными прутьями в палец толщиной.
Что прутья сидят прочно, он понял сразу, как только очутился в темнице. И всё же с наступлением ночи он подступился к этим арматуринам, надеясь расшатать в кладке их концы и сделать пролаз. Цепляясь снизу то за один из них, то за другой, он рывками долго и упорно пытался ослабить каменные мурованные тиски. Тщетно: прутья не подались ни на миллиметр и даже не дрогнули, голыми руками их было не взять. Пробовал на крепость и дверь, врезанную в стену в метре от окна, но и она держалась намертво. Нечего было думать и о подкопе: сарай стоял на сухой, затверделой почве, и чтобы вгрызться в неё, без лома или хорошего кайла не обойтись.
Окно под потолком было единственным доступом к свежему воздуху. Притиснув лицо к его прутьям, Костя подолгу изучал открывавшийся пейзаж, состоявший из неровного тёмно-бурого грунта, за которым возвышались голые, унылые холмы, переходившие дальше в чёрные горные кряжи.
Местами, в разрывах между холмами, в низины спускались длинные языки бурых, с красными прожилинами песчаных дюн, переходившие у своей оконечности в широкие, плоские россыпи. Иногда поднявшийся ветер сгонял их ещё дальше вниз или перетаскивал то влево, то вправо относительно основного направления движения.
С другой, тыльной стороны сарая доносился непрерывный, монотонный шум волн, то затихавший, почти неслышный в слабо ветреную погоду, то наполнявшийся грозными нотками, когда ветер начинал дуть чуть сильнее. Костя поначалу думал, что это даёт знать о себе какое-нибудь озеро или широкая река.
За ночь сарай выстывал, железные прутья и каменная рама окна мокли от росы, к утру от холода начинали стучать зубы и тело бил судорожный озноб. Затем, в течение нескольких часов после рассвета, крыша и стены прогревались, постепенно приходило ощущение приемлемости существования, даже некоторые признаки комфорта. Но после полудня узилище, в которое их поместили, так раскалялось от солнечных лучей, что воздух обжигал кожу и не шёл в лёгкие. Костя искал спасения возле окна, но жуткий зной пёр и снаружи. Женщина держалась в северном конце сарая, прижимаясь к самому полу и скальной стене, видимо, не такой горячей.
Перед рассветом, когда становилось особенно холодно, она поднималась со своего ложа и начинала быстро ходить и энергично размахивать руками, пытаясь согреться. Но к Костиному углу никогда не приближалась. Он терпел холод, сколько мог, в конце концов тоже не выдерживал, и тогда они вдвоём мерили сарай, при этом никогда не пересекаясь друг с другом и обратив все чувства в самих себя.
Из отдельных слов вечно подвыпившего охранника, обрывистых, непродолжительных разговоров его с людьми, которые дважды появлялись в «камере», он понял, что место, где их запрятали, находится на севере западного побережья Африки. Значит, за холмами – Сахара, огромная пустыня, в большинстве своём состоящая из солончаков, песчаных дюн и каменистых плато с неглубокими долинами, где на сотни километров нет ни капли воды, где палящее солнце и сухой ветер, и где ждёт только верная гибель.
Но если бы он вырвался отсюда, то и не пошёл бы в глубину материка, а двинул вдоль побережья. И не на юг, а на север, к Средиземному морю. Тогда у него появился бы шанс выйти к какому-нибудь селению и получить необходимое содействие.
На западе же, судя по непрерывному шуму волн, простирался бескрайний Атлантический океан, а не озеро или река, как он думал вначале. И берег океана был где-то недалеко. Вот вдоль прибоя он и пошёл бы. Добрался бы до Гибралтарского пролива, на той стороне которого англичане и испанцы. Надо полагать, в проливе ходит паром.
Вчера вечером огромный двухметровый охранник по кличке Дихлофос, надзиравший за ними, видимо, хватив больше своей повседневной дозы, сделался непривычно словоохотливым. Доставив еду, он направился к выходу, чтобы, как и в предыдущие дни, сразу уйти, но не ушёл, а остановился и медленно, с ленцой, повернулся к пленникам.
– Знаете, кенты, надоело мне с вами, – прислонившись к дверному косяку, он почесал затылок, потом подмышкой, достал сигарету, закурил и глубоко затянулся. Оглядел обоих и нехорошо ухмыльнулся, – надоело, да. Еду готовь, ходи к вам, корми. Не по мне эта кухарская работа. И ещё выводи вас… Ты надоел, вахлак, ты! – раздражённо рыкнул он, бросив мрачный, тяжеловесный взгляд на Костю и своим выпадом напугав его. И тут же успокоился, посмотрев на женщину сделавшимися вдруг сахарными глазками, – но ничего, недолго осталось. Вот эта ночь, потом ещё день и… А вы думали, вас выпустят? Нет, господа миллиардеры, не надейтесь. Правильнее сказать, выпустят, только… Посадят в вертолёт – и над морем, в свободный полёт. Ага, в полёт, даже камень не будут привязывать. Тут столько акул! Ещё никого к берегу не прибивало.
Дихлофос несколько раз затянулся сигаретой, наполняя темницу клубами ядовитого табачного дыма, прошёлся по женщине ещё одним долгим изучающим взглядом и громко причмокнул.
– Жалко, конечно, такой товарец пропадёт, но ничего не поделаешь – против боссов не пойдёшь. Как бишь тебя зовут? А, вспомнил, Юлия Иннокентьевна! Славная ты бабёночка, Юлия Иннокентьевна, вкусненькая. Будь моя воля, я бы тебя отсюда забрал – и в свою конурку. Ух, мы бы с тобой!.. А то мне одному скучно бывает, особенно по вечерам. Только и развлечений, что вино да телевизор. Как ты насчёт картошки дров поджарить – не возражаешь? Напоследок, а то больше не придётся… Что трясёшься? Обрадовалась на дармовщину, да? Рано радоваться, мармеладненькая моя, некогда мне пока, надо там, у себя, кое-что закончить. На мне ведь, кроме вас, и дом, и корабль не такой уж маленький – всё надо содержать в чистоте и порядке. А то начальство приедет, заругается.
Узнав о своей участи, женщина побледнела как мел, задрожал и Костя, а Дихлофос, насладившись произведённым эффектом, прокрякал, выдавая эти звуки за смех, бросил окурок, придавил его носком башмака и вышел за дверь. Лязгнул засов. На замок их не запирали. Не было необходимости. Место уединённое, посторонних никого, достаточно одного засова.
После ухода охранника в сарае повисла напряжённая тишина.
…Ночь, о которой говорил Дихлофос, давно миновала. Время к полудню. Осталось несколько часов. Не думал он закончить жизнь где-то на краю земли, за тысячи километров от Рябиновки.
Женщина в другом конце сарая зашевелилась, приподнялась на постели и села, обняв колени. В глазах страдание, вроде даже слёзы. Эх, да тут будешь страдать и плакать, когда финал известен и скоро за ними должны прийти!
Костя вздохнул и лёг на спину. Его тоже томила тревога. Он всё не мог приладиться: то закидывал руки за голову, то прижимал к груди, привставал и опять ложился. Наконец, повернувшись на бок, лицом к стене, затих.
* * *
С чего всё началось? С круизного теплохода, на котором ему втемяшилось путешествовать? Нет, пожалуй, с той аварии.
Словно это было только что, вспомнилось, как встречный КамАЗ с пьяным водителем пошёл прямо на него.
Чтобы не угодить под колёса грузовика, Костя Серьгин, а для своих просто Серьга, размашисто повернул руль вправо, и его машина, задетая бампером КамАЗа, закувыркалась по высокому крутому откосу предмостной дамбы. Потом – провал в памяти. Потом – больничная палата и неподвижные ноги.
Жена с сыном недели две приходили, сидели сбоку койки и всё больше молчали. Сын уныло изучал коричневые подтёки на потолке, боясь посмотреть на беспомощного отца. Костя понимал: ребёнок, тяжело ему видеть больного. А когда им сказали, что безнадёжный он, прекратили посещения.
– Не придут они больше, не жди, – на ухо, чтобы не услышали на соседних койках, шепнула пожилая санитарка, убиравшая палату. – Велели передать. Вот так, родимый.
«Недолго музыка играла», – подумал тогда Костя, придавленный сказанным. Но, поразмыслив, молвил сам себе: «Нет, правильно они сделали. На кой ляд он, лежачий, им нужен? Спасибо, хоть предупредили».
Спустя некоторое время жена подала на развод и с кем-то сошлась. И опять Костя не осудил её. «Зачем понапрасну время терять, – размышлял он бессонными ночами, безуспешно пытаясь отогнать воспоминания о совместно прожитых годах. – Баба молодая, ладная. Тридцать недавно исполнилось – всё ещё у неё впереди. Кому, как не ей, жить по полной программе?» Он хорошо знал её темперамент и почему ей не терпелось вновь выйти замуж.
Она попросила оформить на неё их трёхкомнатную квартиру, и он так и сделал.
– Дурак ты, дурак, – приговаривала тётка по матери Варвара Степановна, – оставил всё этой блудливой стерве, а сам где будешь обитаться? Об этом ты подумал?!
– Тётя Варь, она так радовалась, что квартира осталась ей, – сказал Костя, чему-то таинственно усмехаясь. – Словно малое дитё. Знаешь, не мог я ей отказать, ну не мог! А мне хоть здесь подыхать, хоть на свалке – разница невелика. Недолго ждать осталось. Вот пролежни пойдут, за ними заражение крови и … кирдык.
– Я тебе дам подыхать! – негодующе возопила тётушка, всплескивая руками. – И думать забудь о смерти!
Все приятели вдруг исчезли, словно их и не было никогда. Никто ни разу не появился в палате. А бывало, шли к нему: кто за деньгами, кто за тем, чтобы словечко, где надо, замолвил. Одна только Варвара Степановна не оставляла его, приезжала чуть ли не каждый день и не переставала твердить: мол, медицина нынче вон какая, и его обязательно поставят на ноги.
– А Нюрке мы ещё покажем, покажем, говорю тебе, – с Анной, теперь уже бывшей Костиной женой, она и раньше не ладила, старалась не встречаться с ней и за глаза почему-то неизменно называла только Нюркой. – Такого мужика бросить! Да таких, как ты ещё поискать надо! Вот погоди, поправишься, будет она локти кусать, будет, попомни, Серьга, мои слова!
Насколько Костя знал, если Варвара Степановна чего-то сильно хотела, то своего всегда добивалась. Почти всегда. С ним, конечно, случай особый, и чтобы поставить его на ноги, ясно дело, одного желания маловато. Но он и сам отчасти внушил себе, что с ногами всё наладится, и пусть не повеселел, вроде бы стал понемножку настраиваться на выздоровление. Постепенно он начал больше думать не о погосте, а о том, как будет бодро вышагивать на своих двоих.
Тётушка же, не ограничившись успокоительными речами, наводила справки, рыскала по городам и весям и нашла-таки толкового специалиста по позвоночным делам, хирурга по фамилии Гарникян.
За пятьсот километров повезла она племянника в клинику к этому светилу. Хирург сделал операцию. Всё прошло удачно, и по истечении семи месяцев после аварии Костя снова начал ходить: первые дни на костылях, потом с палочкой, а потом и вовсе сам по себе – без корсета и прочих причиндалов.
Жена и сын сразу вспомнили о нём, стали звать к себе, мужика же, поселившегося в их квартире, обещали прогнать. Анна в общем-то никогда не забывавшая, как ей хорошо было с первым мужем, работящим, весёлым и всегда обходительным, горько раскаивалась, напоминала о сыне, говорила о безотцовщине, но Костя не смог простить предательства.
Обосновался он у Варвары Степановны, в Рябиновке, в шести километрах от города.
Большой, пятикомнатный, если считать с мезонином, деревянный, из кондовой смоляной сосны, тётушкин дом стоял возле не очень обширного продолговатого озера, метрах в сорока от него. Невысокий штакетник, округлая, овитая лозами винограда беседка посреди зелёной лужайки, а дальше, на некрутом взгорке – сам дом. За ним – тепличное хозяйство.
Варвара Степановна всю жизнь выращивала цветы – розы, гладиолусы, хризантемы – и торговала ими. Немало было посажено у неё и в открытом грунте – земли тридцать соток, для всего места хватало. Костя сызмальства помогал ей и знал агротехнику не хуже её самой.
– Вот что, милок, – сказала она, приехав с ним от Гарникяна. – Пока ты лежал, с работы, сам знаешь, тебя уволили, и на твоём месте давно уже другой человек. Ты ведь его спихивать не будешь? В городе армия безработных, если кого и нанимают, то за гроши. Зачем тебе горбатиться из-за какой-то мелочи? Берись лучше за моё дело. Я стара стала, – в свои пятьдесят пять Варвара Степановна ещё крепка была и, упоминая старость, больше прикидывалась, – одной мне не управиться, а вдвоём мы много чего сможем. Ты коренником будешь, я же за пристяжную сойду. Всё это: дом, усадьба – твоё. Хочешь, хоть сейчас на тебя перепишу?
Костя, поразмыслив, на её предложение согласился, отвергнув только последний пункт.
Поселив у себя племянника, Варвара Степановна стала склонять его к женитьбе.
– Ты мужик ещё молодой, с достатком, всё, что у меня есть, фактически принадлежит тебе, за тебя любая пойдёт. Вон Зинка, соседка наша, фельдшерица, в девках сидит: и работящая, и собой пригожа – всё при ней. Или учительница, Лидия Петровна, ты её тоже знаешь; она хоть разведенная, но женщина самостоятельная, ни с кем не путается…
– Нет, тётя Варь, никого мне не надо. Я ещё своей Анютой по горло сыт.
«Коренника» из него так и не получилось. Незаметно к нему вернулась прежняя апатия, переросшая в глухую всё усиливающуюся тоску. Временами она перерастала в физическую боль, доводившую его до изнеможения. Давили мысли о развалившейся семье, о потерянном сыне, о том, что жизнь вообще жестянка и самый лучший вариант – это каким-то образом отключиться от неё. Он рыхлил и поливал цветочные грядки, делал другую работу, но всё – механически, без души и нацеленности на конечный результат.
Варвара Степановна замечала, что с племянником творится неладное, но помалкивала. По утрам она уезжала в город, развозила по торговым точкам выращенную продукцию, и Костя долгие часы оставался в одиночестве.
Иногда отрываясь от дела, окидывал он пустым, угрюмым взглядом цветущую поросль насаждений и думал: «Для чего мне всё это? Глаза бы ни на что не глядели. Эх, бросить бы всё и уехать на какой-нибудь необитаемый остров!»
Как-то, уже в сумерках окончив работу, он сел в лодку и переправился на другой берег озера. В детстве любил он бродить в одиночестве по тамошнему лугу под тихим моросящим дождём, в плаще и резиновых сапожках. Нигде ни одного человека, только он да дождь, да мокрая трава под ногами, да лесок, поднимающийся сразу от края луга. Тогда ему хорошо думалось и сладко мечталось, особенно о будущем.
И вот это будущее настало. И он, как в былые годы, бредёт по тому же лугу…
Уже в темноте, возвращаясь после прогулки, Костя увидел соседку Зину. Она сидела на корме лодки с букетиком полевых цветов.
– Здравствуйте, Константин Иванович! – немного сконфузившись, сказала она, вставая. – Вот, я цветы собрала, – ему вспомнилась одинокая женская фигурка на другом конце сумеречного травяного поля, выплывавшая раза два-три из-за дальних кустов возле опушки леса. – Перевезёте меня на нашу сторону?
– Здравствуй, Зина! О чём речь, конечно перевезу.
За время перевозки не было произнесено ни слова. Лишь выскочив на берег, Зинаида повернулась и протянула букет.
– Это вам, Константин Иванович!
– Прелестные цветы. Только что я с ними буду делать?
– А вы поставьте их в воду у изголовья, вам сны знаете какие хорошие будут сниться!
– Ну спасибо, Зиночка! – сказал он, принимая подарок и сдержанно улыбаясь.
– До свидания, Константин Иванович!
– До свидания, соседушка.
На следующий вечер, возвращаясь с луга, он опять увидел Зинаиду. Снова «Здравствуйте!», и снова почти такой же букетик.
Цветы он не выбросил, а заменил ими уже подвядший прежний букет. Однако когда настал очередной вечер, от прогулки отказался.
Рано утром тётя Варя поехала на торговлю, а Костя, не позавтракав, отправился к хризантемным делянкам и приступил к пасынкованию, удаляя лишние боковые побеги. Прошёл одну грядку, занялся другой.
Беззаботно чирикали воробьи, светило солнце, было тепло, дело спорилось. Он уже собирался закончить работу, как из соседского огорода, отделённого сеткой рабица, послышался Зинин голос. Девушка была одета, словно собралась на свидание, и прекрасно выглядела.
– Доброе утро, Константин Иванович!
– Здравствуй, Зиночка! – ответил он, удалив последний пасынок.
– Я смотрю, вы всё один и один работаете, – соседка лучезарно улыбалась. Она приблизилась к ограждению и взялась пальцами за ромбовидные проволочные клетки, – не скучно одному?
– Нет, не скучно.
– А то давайте я вам помогу. Всё равно мне сейчас делать нечего.
Обогнув грядки, Костя приблизился к девушке и удивился, какой у неё искренний, открытый, ничем не замутненный взгляд. Не выдержав встречного взгляда, Зина опустила глаза, лицо её покраснело, улыбка исчезла, уголки губ опустились.
– Вчера вы почему-то не гуляли на лугу.
– Не гулял, – он в упор смотрел на соседушку. Все её чувства были написаны на лице. Симпатичная, добрая, умная, ум-то у неё от сердца идёт. Ей бы хорошего паренька найти, а то подвалит какой-нибудь вурдалак, в последнее время немало их развелось, и изломает девчушке всю жизнь.
– Ты вот что, Зина, – сказал он, с некоторой натугой подбирая слова. – Ты ведь знаешь – у меня семья была. Как видишь, всё пропало. Мне сейчас ни до чего дела нет, ничего мне не надо. Извини, не товарищ я тебе по твоим сердечным делам.
Глаза у неё налились слезами. Костя подумал, что сейчас начнутся рыдания, но Зина вынула из кармашка беленький платочек, быстро промокнулась им, принудила себя улыбнуться и, бросив на соседа кроткий взгляд, сказала:
– Простите, Константин Иванович, что-то у меня с головой. Какие-то завихрения. Это пройдёт. Простите.
Взметнув подолом, она побежала с огорода и скрылась за углом своего дома. Костя услышал, как хлопнула сенная дверь. Он давно знал девушку, она выросла у него на глазах. Немножко, конечно, жалко её, но на душе было пусто. Ничего, Зиночка, найдёшь себе кого-нибудь. Если повезёт…
Лето и большую часть осени он безвылазно провёл в Рябиновке, погружаясь во всё более глубокую депрессию.
– Ты бы в городе, что ли, побывал, на людей посмотрел, – стала поговаривать тётушка, наблюдая за ним. – А то сидишь здесь, как бирюк.
Костя всё больше отмалчивался, но однажды вечером, вняв уговорам, смыл огородную грязь, натянул на себя парадно-выходную одежду, сел в маршрутное такси и доехал до центральной городской площади. Бесцельно побродил по улицам, созерцая шеренги проституток, освещённых рекламными огнями, потолкался среди прохожих, избегая встреч с компаниями подростков, всегда готовых завязать драку с одиноким человеком. Зачем-то зашёл в универмаг, затем – в какой-то другой магазин и завернул в первую попавшуюся пивную, где и просидел чуть ли не до полуночи. Домой, в Рябиновку, вернулся выпивши – некрепко, но в глаза всё же бросалось.
«Ну вот, хрен редьки не слаще, – подумала Варвара Степановна, когда от племянника потянуло спиртным. – Как бы не повадился».
А Костя и в самом деле повадился. Уезжал по вечерам в город и уже ночью возвращался «под газом». Так продолжалось неделю или полторы, пока не повстречал он Анатолия Дмитриевича, своего бывшего школьного преподавателя по литературе. Из-за низкого учительского заработка Анатолий Дмитриевич лет двенадцать назад подался слесарем на пищекомбинат, да так там и остался.
– Как поживаем, как дела? – задал Костя стандартные вопросы, когда они чокнулись и выпили по первой.
– Дела как сажа бела, Серьга. Каждое утро просыпаюсь, словно на казнь, – ответил бывший учитель, глядя на него заслезившимися после рюмки глазами. – Жить не хочется. Был бы пистолет, давно застрелился.
За бутылкой водки и пивом Анатолий Дмитриевич долго и нудно рассказывал о бессмысленности жизни. О том, как из года в год крутит он эти проклятые краны, и всё одно и то же, одно и то же, и как, чтобы хоть немного выбиться из колеи, после работы и по выходным «закладывает за воротник».
Косте же запали слова о пистолете. «Застрелиться – в?от как надо, вот как проще всего покончить с этим дебилизмом», – думал он, слушая некогда любимого учителя, теперь же слесаря по кранам.
У выхода на улицу он столкнулся с каким-то небритым, бомжатистым на вид мужиком с отвислой нижней губой.
– Слышь, братан, выручи, дай два рубля, – сказал мужик, трогая его за рукав. Костя достал из кармана пятирублёвую монетку и подал.
В переулке, рядом с пивной, под моросящим дождём женщина, лет тридцати с небольшим, отрешённая от всего, выискивала что-то в мусорном баке, бутылки, наверное. Приятное, интеллигентное лицо, опрятная, чисто одетая, с тяжёлыми, аккуратно расчёсанными тёмными волосами, ниспадавшими на плечи.
«На учительницу походит, по лицу видно – профессиональный отпечаток, – подумал Костя. – А может, просто безработная. Не смотрит ни на кого, стесняется. Одинокая, поди, дома же дети, кормить надо. В помойке роется, а на панель не пойдёт, для неё лучше умереть. Эх, жизнь, пропади ты пропадом!»
* * *
В очередной базарный день, в субботу, Костя приехал на рынок «старого города», окружённый частными, в основном одноэтажными, потемневшими от времени обветшалыми домами и одноэтажными же прочными зданиями магазинов ещё купеческой постройки.
Он не имел ни малейшего представления, где можно приобрести оружие, и решил поспрашивать у мужиков, торгующих запчастями, механизмами и разным железным хламом, разложенным прямо на земле, на подстилках.
На вопросы о пистолете или обрезе одни продавцы обалдело и немо раскрывали рты, другие отвечали, что такими вещами здесь не торгуют, третьи советовали купить в магазине ружьё и самому укоротить ствол и срезать приклад. Разные были советы. Костя слушал, поддакивал и, выборочно, переходил к другому продавцу. Мужики же, глядя ему вслед, толкали друг друга в бока.
– Слышали, пушка вон тому понадобилась!
– Застрелить, видать, паразит, кого-то надумал.
– Да у него и морда-то вроде не бандитская.
– Сейчас по морде не каждого разберёшь.
– А может, от бандитов и хочет защититься?
– Да разве от них защитишься – если надо, всё равно прибьют, и пистолет не поможет.
В воскресенье Костя подался на тот же рынок. Прошёл ряды с железками, думал пройти попозже ещё раз, двинулся дальше, дошёл до крытых молочных прилавков, оглянулся и увидел увязавшегося за ним сухонького старичка. Тот моргнул глазами и негромко сказал:
– Отойдём в сторонку. Ты иди вперед, а я за тобой.
– Что вам надо?
– Ничего… Я как раз по твоему делу.
Вышли за пределы рынка и, миновав наружные ларьки, повернулись друг к другу.
– Говорят, ты наган спрашивал, – сказал старик, утирая пальцами мокнущие ноздри.
– А он есть у вас?
– За двадцать тысяч уступлю.
– За двадцать?! Сначала посмотреть надо.
– Кто ж покупает не глядя…
– Тогда доставай.
– Да кто на людях такой штукой торгует? Он у меня дома.
– Тогда пошли домой.
Миновав один квартал, пересекли наискосок улицу, и старик остановился возле неказистого дома, крытого латаным толем. Во дворе, окружённом покосившимся тесовым забором, остановились у двери сарая. Подняв руку, старик щёлкнул выключателем на притолоке, открыл лаз погреба, осветившегося изнутри электричеством, и пригласил следовать за собой. Костя выглянул наружу, проверяя, нет ли какого подвоха, вошёл в сарай и ступил на перекладину лестницы.
В просторном, сухом, похожем на комнату узорчатом каменном погребе дореволюционной кладки старик выпростал из стены один из кирпичей и достал из показавшейся полости тяжёленький таки тряпичный свёрток. Развернул. На промасленной ткани лежал револьвер.
– Ну как, нравится? Дед в двадцатом году забрал у убитого белого офицера, у прапорщика молоденького – пацан, рассказывал, был совсем, – сказал старик, разглядывая оружие оживившимися глазами. – Перед фронтом, как война началась, дед передал моему отцу. А от него ко мне перешло.
– А что сталось с дедом и отцом?
– Да убили обоих, сначала одного, потом второго. Отца-то уж под конец, в сорок пятом. А наган – вот он… Ну как, берёшь? В нём ещё три патрона осталось – все со срезанными головками пуль.
– Для чего – со срезанными?
На лице старика проявилась улыбка, очевидно, обращённая в стародавние времена.
– Срезанная головка увеличивает останавливающее действие пули. Калибр-то 7,62, маловат для такого оружия – вот и приходилось мудрить.
– Оботрите масло, прочистите – вы же умеете с ним обращаться.
– Я из него только два раза стрелял, – сказал старик, протирая револьвер. – После войны, когда огольцом ещё был. Жрать-то нечего было, вот и пошёл в лес на охоту. Весь день проходил, никого не подстрелил. Два раза бахнул по грачам – и то не попал. Больше я с ним не охотился. И никто не знал, что он есть у меня.
– Зачем же держали столько лет?
– Так лежал себе и лежал. Выбрасывать? Жалко. Ты первый, кто спросил. Ну всё, готово, можно пользоваться, – сказал старик, поворачивая револьвер и так и сяк.
– А сейчас-то он стреляет?
– А кой чёрт ему сделалось! Ты же видел, в каком он состоянии был. На, можешь подержать.
Костя взял наган, повернул барабан, отвёл дуло в сторону и спустил курок. Револьвер оглушительно бахнул, сверкнув пламенем, и едва не выскочил из руки. От неожиданности Костя вздрогнул, а старик даже пригнулся от испуга, прикрыв голову ладонями.
– Ты что, охренел?! – вытаращив глаза, проговорил он, выпрямляясь. – Кто ж так делает?! За километр, верно, слышно было. Вся полиция сейчас сбежится.
– Да я сам не думал, что он выстрелит, – стал оправдываться Костя. Он посмотрел в верхний угол погреба, куда угодила пуля. В углу расплывалась пылевая завеса, и с потолка ещё сыпалась отбитая штукатурка.
– Вон, погреб мне попортил – цементом теперь надо замазывать. Не хватало заботы на мою голову!.. Ладно, берёшь, что ли?
– Беру, – сказал, не торгуясь, Костя и передал старику двадцать тысяч. Да и зачем торговаться, раз деньги ему всё равно больше не понадобятся.
Помусолив пальцы, старик пересчитал купюры и удовлетворённо кивнул.
– Всё точно. В расчёте. Но давай договоримся: случись что – на меня не ссылаться, про наган я ничего не знаю.
– Об этом не беспокойтесь.
Дома, убедившись, что машины в гараже нет, а значит, Варвара Степановна ещё в городе, Костя прошёл в свою комнату, хотел положить револьвер на стол, но, побоявшись испачкать скатерть, оставил его на ничем не застеленной прикроватной тумбочке. Скатерть белая. Как бы на неё не попали капли крови, будет тогда тёте Варе стирка.
Убрав скатерть в бельевой шкаф, Костя накинул на стол клеёнку. Разгладил складки, подровнял свисающие края, оглядел гладкую поблескивающую поверхность. Ни одной потёртости, ещё ни разу не использованная. Сел на стул, поднялся, постоял, ещё разгладил. С клеёнки можно и не смывать, проще свернуть и выбросить, невелика потеря.
Осмотрел себя: лёгкая светло-серая куртка, светлая, в синюю клеточку рубашка. Куртку – снять, рубашка тоже не годится, слишком уж на ней всё будет контрастировать. Открыв шкаф, он переоделся в чёрное. Теперь в самый раз. Сев за стол, потянулся за револьвером. Отсюда далековато, надо вставать. Эх, бестолочь, а записку-то тёте! Отложив оружие, разыскал карандаш, бумагу и написал: «Прости, тётя Варя. Костя».
Поставив последнюю точку, отодвинул записку и карандаш на дальний край стола и оглядел комнату. На кровати светлое покрывало. Если полетят брызги, потом не ототрёшь. Но если не навылет, пуля останется в голове то никаких брызг. Немного натечёт на клеёнку, на пол и всё. Да и кровать-то сзади, а он будет стрелять в сторону шкафа, смыть с которого кровь или мозги не составит особого труда. Будем думать, что всё так и обойдётся.
Он встал, прошёл к тумбочке, взял револьвер и вернулся к столу. Сел, устроился поудобнее. Ладонью левой руки повращал по часовой стрелке барабан, устанавливая патроны напротив курка. Как легко он вращается, словно у новенького. Да и чем револьвер отличается от нового, ведь им, пожалуй, почти не пользовались. Несколько раз, скорее всего, выстрелил из него белый офицер, может, разок, другой – его преемник, да тот старик два раза пальнул – вот и всё.
«Однако, не лучше ли застрелиться в огороде?» – подумал Костя. Там уж точно подтирать ничего не придётся. На свежем воздухе, среди ещё не совсем увядшей зелени… Но на выстрел могут сбежаться соседи, Зиночка ещё увидит, а ему не хотелось, чтобы первым на него наткнулся кто-нибудь из посторонних. Да и как потом у тёти Вари пойдёт торговля, если узнают, что у неё среди цветов нашли убитого? Кто их, эти цветы, потом будет брать, на свадьбу, например? А может, не надо стреляться, лучше уехать куда-нибудь? А куда? На необитаемый остров? Где он? И что там делать? От себя разве убежишь?
Помедлив ещё немного, Костя, не замечая того, вновь повращал барабан и поднёс дуло к голове. Прохладный металл жёстко упёрся в висок.
Он так был загипнотизирован предстоявшим действием, что не услышал шума подъехавшей машины. Всё его внимание сосредоточилось на револьвере. Указательный палец нащупал спусковой крючок и начал нажимать на него. Под пальцем ощущалось всё возрастающее сопротивление. Интересно, в сарае того старика никакого сопротивления не чувствовалось, просто раздался выстрел и всё.
