Александр Кучаев
Лента Мёбиуса

Полная версия

© Кучаев А, текст, 2021

© Геликон Плюс, макет, 2021

* * *

 
Мы бежали с тобою, опасаясь погони,
Чтобы нас не настигнул автомата заряд.
 

Глава первая
Не с одесского кичмана

– Давай, шевелись, клоуны! – крикнул Христофоров, и его трубный голос, подхваченный эхом, пронёсся по всей лесосеке.

Христофоров – бригадир «Кентавра», московской компании, занимавшейся лесозаготовками, наш временный начальник, двухметровый сорокалетний мужичина по кличке Бедила, весом около ста шестидесяти килограммов и невероятной физической могучести. А «клоуны» – это мы, зэки исправительной колонии строгого режима «Полярный медведь», работавшие на лесоповале.

Спереди, ближе к левому боку, за поясом у Христофорова плеть, а справа, чуть сзади, кобура с пистолетом ТТ. Плеть не простая, в хвосте её была завита довольно-таки увесистая свинчатка. Рассказывали, что этой штукой Христофоров на спор сокрушил быка-трёхлетку, попав ему промеж рогов. Не стеснялся он потчевать своей плетью и зэков, правда, в четверть силы, чтобы не убить и не покалечить серьёзно, дабы не лишить работоспособности.

Однажды и я испробовал её воздействие. За то, что не слишком быстро уступил дорогу начальнику. Удар пришёлся наискосок по спине, от правого плеча и до низа левой лопатки; обожгло, как огнём, а в месте, куда угодила свинчатка, образовалась долго не заживавшая рваная рана; я тогда упал, не помня себя, и после неделю не мог вдохнуть в полной мере.

– Шевелись, бездельники, тунеядцы, нажимай! – продолжал кричать Христофоров, поворачиваясь во все стороны. – Давай, давай, нажимай!

– «Давай» в Москве сам знаешь, чем подавился! – раздался злой голос за деревьями, сопровождаемый смачным звуком плевка.

– Кто сказал?! – закричал начальник, ещё больше повышая голос. – Ты, Карузо?

Карузо – это я, Валентин Измайлов, один из зэков «Полярного медведя».

– Нет, что вы, Алексей Иваныч, не я! – крикнул я с максимально выраженной лояльностью и даже с подобострастием. – Вы же знаете, мы люди смирные, нам лишние проблемы ни к чему.

– Смотрите, черти, а то быстро в карцер полетите – в гости крысам, они будут вам очень рады! – бригадир поправил на себе пояс и уже более спокойно продолжил: – Давай шевелитесь, а то вон какая туча надвигается. До дождя надо делянку закончить.

В северо-западной части неба действительно творилось что-то невообразимое. Огромная чёрная с синим отливом кучево-дождевая туча, казалось, вздымалась от земли до стратосферы. И что-то там слишком уж быстро всё перемещалось относительно друг друга, какие-то недобрые тёмно-серые вихри и другие страховидные атмосферные течения, освещаемые вспышками молний.

– Давай, нажимай!

И мы старались, нажимали. Кому охота попасть под ливень и грозовые разряды, способные к уничтожению! Хотя жизнь зэков – фактически недочеловеков, – по общепринятому мнению, мало чего стоила, каждый из нас цеплялся за неё до последнего мгновения.

Это был ураган – страшный, невиданной силы. Он сбил меня с ног ударной волной, и некоторое время я не осмысливал, что происходит, – только слышал, как воет ветер, трещит и ухает лес и стонет земля. А когда поднял голову, увидел, как вырывает с корнем деревья, а крыша вагончика, в котором базировалась лесосековская канцелярия, летит по воздуху.

Я посмотрел вправо и столкнулся взглядом с Сипаем, моим дружбаном и напарником на валке леса. Сипай – это за хриплый голос. Ещё в СИЗО – следственном изоляторе, – до приговора суда, местные вертухаи жестоко избили его, повредив при этом горло, и в лагерь он прибыл уже хрипатым.

Он со значением кивнул, я понял, мы поднялись и, преодолевая неистовые порывы ветра, двинулись туда, где темнела гнувшаяся до земли тайга.

У самого края делянки под поваленной лиственницей лежал Христофоров. Острый сук попал ему прямо в висок, и лицо под хлёсткими струями дождя уже начало отливать мертвенной глиноподобной желтизной. На правом боку начальника топырилась расстегнувшаяся кобура, а в ней чернела тыльная часть пистолета. Я без раздумий наклонился; рукоять оружия удобно расположилась в ладони. Ещё секунда – и из кармашка кобуры извлечён запасной магазин с патронами.

Побег задумывался нами на следующий, последний вахтовый день, перед концом работы, когда охрана устаёт и несколько расслабляется, но такой благоприятный случай с непогодой упускать было нельзя.

Сипай, он же Петька Вешин – мой земляк. Сорвались мы с ним не просто так, а всё тщательно обдумав и неплохо подготовившись.

Главным козырем в нашем обстоятельстве было содействие Николая Колгонова, вольнонаёмного из юкагиров, малочисленного северного народа, самого древнего на территории России.

Николай три года находился в колонии-поселении, после чего был условно досрочно освобождён; на кентаврском лесоповале он числился помощником кладовщика на хозскладе и по совместительству – грузчиком. В колонию же попал за преступление, совершённое в армии. Солдатом он был четыре месяца, последний из которых просидел на гауптвахте.

Закон освобождал Колгонова от призыва ввиду небольшой численности юкагиров, но он надел солдатскую лямку добровольно – приехал в военкомат и простенько так заявил, что хочет служить на пользу Родине.

– Я на охоте белке в глаз попадаю, – говорил он со своеобразным юкагирским акцентом, – ни разу не промахивался. Моё стрелковое умение может пригодиться, я так думаю.

Парня отговаривали, посмеивались над ним, но тот стоял на своём и в конце концов был призван.

В охранной роте, в которой оказался Колгонов, дедовщина – в самой худшей её разновидности – давно уже стала нормой и фактически поощрялась командиром подразделения, являвшего собой образец самодурства.

Деды издевались над всеми салабонами, как в части называли новобранцев, но особенно доставалось нашему юкагиру – за азиатский разрез чёрных глаз, глубоко посаженных, большой рот и другие физические особенности, не европейские. И за исключительную честность и стремление к справедливости, что нередко не прощается людьми подлыми, приоритетом которых, наоборот, являются разного рода гнусные дела и привычки.

В первый же день старослужащий ефрейтор Саврасов избил Николая за отказ чистить его берцы, то есть ботинки с высокими голенищами. И с того момента глумление и побои продолжались на протяжении всего времени службы юкагира. Даже при нахождении в строю.

Стоит, к примеру, шеренга солдат в казарме во время вечерней поверки, Саврасов же сзади – хрясь Колгонову оплеуху по затылку. Тот дёрнется, чтобы ответить недоброхоту, а сержант, выкликивавший фамилии по списку:

– Рядовому Колгонову за нарушение построения два наряда вне очереди!

Подзатыльник – мелочи, молодого солдата избивали и втроём, и вчетвером; свалив на пол, охаживали ногами и били кроватными дужками. Случалось, после таких экзекуций он не сразу мог пошевелиться.

Несколько раз его окунали лицом в унитаз.

– Это чтобы служба мёдом не казалась! – со смехом говорили старослужащие, они же – деды.

Саврасов называл Колгонова не иначе, как чукча.

– Я не чукча, я юкагир, – отвечал молодой солдат, пытаясь сохранить достоинство.

– Хоть юкагир, хоть кто, всё равно чукча, – изрекал Саврасов и презрительно осклабивался.

– Чукчи умный, смелый народ, – заявил однажды Колгонов, – а ты дурак!

– А, так! – воскликнул ефрейтор и ударом кулака в челюсть сбил несчастного с ног, после чего плюнул и высморкался на него, лежачего.

Как-то незадолго до отхода ко сну трое старослужащих во главе с Саврасовым схватили бедного юкагира и несколькими слоями скотча примотали ему руки к голове. Вся казарма надрывалась от хохота, глядя на беспомощные попытки солдатика стянуть с себя клейкие ленты.

Когда всё же он сумел освободиться, Саврасов сказал:

– Завтра перед отбоем будет ещё чуднее: мы тебя всей ротой опустим, и ты, петушок, будешь до утра кукарекать.

На следующий день Колгонов и его преследователь встретились у вещевого склада подсобного хозяйства гарнизона. Молодой солдат колол дрова, предназначенные для отопления бани на генеральской даче, а ефрейтор проходил мимо. И вот…

– Встать смирно, когда перед тобой старослужащий! – приказал Саврасов, останавливаясь и принимая строгий командирский вид.

– Да пошёл ты! – огрызнулся молодой солдат и принялся укладывать наколотые дрова в поленницу.

– Ух ты, нашлась вошь на гребешке, ещё корячится!

Схватив Колгонова за шею, Саврасов пригнул его к земле и локтевым сгибом передавил горло; от нехватки воздуха у юкагира потемнело в глазах, и он еле удержался, чтобы не упасть. Под руку ему попался топор, прислоненный к цоколю складского помещения.

Ефрейтор заурчал от получаемого удовольствия и ещё больше нагнул свою жертву.

Не осмысливая, что делает, многострадальный юкагир из-под низа ударил своего мучителя лезвием топора по спине; тот дико вскрикнул, распрямился, на какие-то мгновения словно остолбенел, затем бросился бежать. Колгонов за ним. Жертва мгновенно превратилась в хищника. Несколько быстрых настигающих шагов, и рубящий удар по голове свалил старослужащего наземь.

Отбросив окровавленный топор в сторону, Колгонов сел на чурбак и уставился перед собой невидящим взглядом.

«Когда лоби в горшке кипит, что огню говорит? – раскачиваясь взад-вперёд, произносил он слова вычитанной где-то кавказской сказки. – Не грей меня, хватит, а то выплеснусь и залью тебя всего, погаснешь».

Ефрейтор с разрубленной головой лежал ничком в нескольких метрах – Колгонов не смотрел на него.

А к месту происшествия у склада уже бежали дежурный офицер с двумя солдатами.

«Не грей меня…» – не переставал повторять юкагир.

Суматоха в воинской части поднялась ещё та! Командиры хватались за голову, не зная как преуменьшить чрезвычайность случившегося. К счастью, Саврасов был только ранен, и его срочно госпитализировали, а виновника происшествия арестовали и препроводили на гауптвахту.

Через месяц содержания под стражей Колгонова по приговору гарнизонного суда, состоявшего из прокурора и судьи с офицерскими званиями, двух солдат и почти безмолвного адвоката в штатском, уволили с военной службы и отправили в колонию-поселение.

Саврасова же несколько позже комиссовали по инвалидности; двое сопровождающих солдат отвезли увечного к постоянному месту проживания, в восьмитысячный районный городок, где он с малолетства считался полным ничтожеством – что примечательно, ни одна девушка не водилась с ним – и откуда он был призван в армию.

Моё с Петром уважительное отношение к юкагиру переросло в настоящую дружбу, и когда мы – отдалённо – намекнули ему о намерении рвать когти, он сразу без колебаний сказал, что хорошо, коли мы такие решительные.

– Я подсоблю вам! – горячо заявил Колгонов, пылая чёрными глазами. – Не сомневайтесь. И пойдёте не абы как, а снаряжёнными. Уж я постараюсь!

– А если прочухают, что это ты помог! – сказал Пётр с некоторым предубеждением к настроению юкагира. – Не страшно тебе?

– Так мы аккуратненько всё сделаем, – последовал ответ. – Не спеша, потихоньку, полегоньку; не беспокойтесь, никто обо мне ничего не узнает.

Ниже по течению Енисея, в десяти километрах от Улыдинской пристани, возле которой зэки «Полярного медведя» формировали плоты с лесом, он оставил для нас лодку с кое-каким имуществом и небольшим запасом продовольствия – всё, что, по его мнению, могло понадобиться в тайге.

– По тёмному поплывёте, – говорил Николай, наставляя нас. – А до того оставайтесь на берегу. Ночи сейчас короткие, но всё прикрытие.

Вот к этой лодке мы, поливаемые дождём, и пошли. Не прямиком, конечно, а вкруговую, чтобы сбить с толку неизбежное преследование. Река – с юга на север – протекала на востоке; ближе всего к лесосеке она была в районе пристани. Мы же с Петром взяли направление на запад. Чтобы потом сделать крюк.

Я шёл первым, мой товарищ – за мной в нескольких шагах.

Ветер со струями небесной воды бил в лицо, затрудняя движение, и я сквозь стиснутые зубы проговаривал слова зэковской песни: «Дождь нам хлещет по рылам, свищут пули нагана, лай овчарок всё ближе, автоматы стучат»; иногда со мной случалось такое – напевать при прохождении серьёзных преград на пути следования, каждое слово – в ритме хода.

Дождя и ветра было с избытком, но, слава Богу, ни пуль, ни овчарок не слышалось, и мы безостановочно углублялись всё дальше в тайгу.

Иногда я оглядывался на Петра; на сосредоточенном лице его были написаны неустрашимость и готовность идти столько, сколько понадобится, какие бы препятствия ни случились, и его непреклонный настрой вселял в меня дополнительные силы.

Километра через два с половиной нескончаемо потянулась топкая водяная низина; мы ступили в воду и, прощупывая дно шестами, выломанными в завалах сухостоя, двинулись краем её; дважды проваливались по пояс и один раз – по грудь, но дальше опять началось мелководье. Спустя минут сорок, выбрались на сушу и повернули на север, постепенно забирая на восток.

Енисей, тёмный, с белыми гребнями волн, гонимыми ветром, открылся перед нами часа за полтора до сумерек. Дождь стал убывать, и эти гребни было хорошо видно на значительном расстоянии. Ещё километра три шли берегом опять же на север.

Николай говорил, что лодку, небольшой чёлн, он спрятал в устье ручья, впадавшего в реку, среди высоких прибрежных тростников.

Челнок оказался точно в месте, которое наш помощник описывал. Мы тут же забрались в него, огляделись – укрытие было полностью заслонено от чужих глаз травянистыми растениями, вздымавшимися из воды и по краю берега, – и принялись разбирать оставленное нам имущество.

Кажется, Николай предусмотрел всё, что могло понадобиться в дальней дороге: двуствольное ружьё с патронами и запасом пороха, дроби и капсюлей; две телескопические удочки с несколькими крючками, сапёрная лопатка, топор, оцинкованное ведро, рюкзаки, небольшая брезентовая палатка, телогрейки, кирзовые сапоги. В отдельном полиэтиленовом пакетике – спички, зажигалка. Из кухонной утвари – две кружки и две миски, алюминиевые ложки, чайник, армейский овальный котелок.

Ещё в одном пакете – иголки, нитки, несколько кусков хозяйственного мыла, ножницы, две безопасные бритвы многоразового пользования, медаптечка с бинтами, йодом, аспирином и какими-то другими лекарствами. Наручные часы с механическим заводом – и те юкагир положил в застёгнутый булавкой карман одной из телогреек. В кармане другой телогрейки – компас. В заклеенном полиэтиленовом пакете – карта местности.

И продовольствие. Чай, соль, сахар, мука, сухари, макароны. Из круп – гречка, рис и овсянка. Кроме этого пластиковая литровка растительного масла, несколько банок тушёнки, шмат солёного сала, круг копчёной колбасы, несколько пластин сушёного мяса. И две полулитровые бутылки спирта-ректификата.

В довершение всего пачечка купюр в свёрнутом полиэтиленовом же пакетике вместе с золотым самородком примерно стограммового веса.

Николай загодя говорил об этих припасах, и все они были с точностью до каждого его слова.

Мы ещё заикались ему насчёт лодки и ружья, мол, если начнут докапываться о пособничестве, могут и спросить, куда они подевалось у него?

– Это ружьё досталось мне по случаю, – ответил тогда Николай, – и оно не зарегистрировано. А лодку прибило сверху течением, я не пользовался ею, и ни один человек её не видел. Деньги же понадобятся, как выйдете к людям. На первое время хватит вам. А потом… Я положил с деньгами кусок самородного золота. Кто знает, вдруг пригодится. Речка Неряма меня одарила им. Это южнее плато Путорана. Будете идти…

И он подробно описал местонахождение золотой россыпи.

Кажется, наш содейственник предусмотрел всё. За месяц он заготовил для нас в десять раз больше, чем мы до этого за год.

– В такие расходы себя вогнал, – сказал Пётр, обнимая его за плечи. – Одно ружьё чего стоит!

– Для хороших людей ничего не жалко, – с ребяческой улыбкой проговорил юкагир. – А даст Бог, и вы мне поможете.

– Да как поможем-то! – распахивая глаза, возразил Пётр. – Больше ведь не встретимся. Если, конечно, повезёт с побегом и нас не завернут обратно.

– Э-э, Сипай, кто знает! – сказал Николай и улыбнулся чему-то своему. – Жизнь такая штука – в ней что только не случается. Вот номер моего телефона, запомните его, а бумажку уничтожьте. Освоитесь на воле, будет случай, позвоните, известите о себе; хотелось бы узнать, как пригодились мои припасы и что у вас получилось из задуманного.

– Вот ты юкагир, а я русский, – сказал ему Пётр при нашей с ним последней встрече. – А ты ближе мне, родней большинства русских – прежде всего душевностью своей и взглядами на человеческие отношения, в основе которых – праведность и благонравие. Ну, прощай, брат!

Николай обнялся с ним, потом со мной.

– Прощайте, братки! – сказал он, отступая на шаг. – Как же хорошо было с вами! Одному-то, без близких людей, жизнь скучной покажется.

И он перекрестил нас православным крестом.

К ночи дождь прекратился, ветер стих, и волны на реке улеглись. Подождав ещё немного, вывели лодку из устья ручья на открытую ширь. Небо по-прежнему закрывали низкие тучи, темень была – не видно ни зги, как нельзя лучше для побега. До противоположного берега километров пять, там чуть ли не сплошь крутые обрывы, и причалить без опасности крушения можно было только при свете дня.

Торопиться нужды не было, и мы подгребали легонько, не утруждаясь. Скорость течения в этих местах была примерно полметра в секунду, и нас снесло от пристани ещё километров на восемь к северу.

Едва забрезжило, пристали к узкой галечной полосе, за которой тянулась с подъёмом расселина между скальными кручами. Ступив на гальку и выгрузив имущество, оттолкнули лодку – её медленно повлекла текучая вода – и сразу двинулись к лесу, тёмно вздымавшемуся по верху берегового обрыва.

Шли с ориентиром на восток, почти не останавливаясь. По пересечённой местности, иногда буреломом. Перекусывали на ходу колгоновскими сухарями. Запивали водой из луж, оставшихся после дождя. Иногда замирали, прислушиваясь, однако различали только звуки, обычно присущие тайге, – ни лая собак, ни стучащего рокота вертолёта в небе.

Всё же это здорово, что мы переплыли реку, сразу отделившую нас от зоны, и уходили всё дальше в нетронутую человеком дикую сторону.

Ближе к полудню Пётр начал отставать; не было у него того спецназовского опыта марш-бросков и другой более чем жёсткой боевой подготовки, которую в своё время довелось испытать мне лично, и это сказывалось при всей его напористости. После окончания финансового вуза армейскую службу он первое время отбывал в научной роте, после чего помогал в бухгалтерском учёте канцеляристам своей воинской части; короче, сидячая работа, размягчающая и обессиливающая тело.

Я навьючил его рюкзак на себя, и он пошёл налегке с одним лишь ружьём.

К ночи, по моим прикидкам, оставили за собой километров шестьдесят.

У тихого неширокого ручья развели костёр и сварили овсяную кашу, заправив её мелко нарезанными кусочками сушёного мяса. Перед едой налили по немного спирта в кружки, разбавили водой и выпили. В основном всё молча, понимая друг друга без слов.

Опрокинув в себя дозу алкоголя, я замер на несколько секунд, проникаясь блаженным теплом, растекавшимся по животу и всему телу, затем рассмеялся и, выдавая хриплые ноты, не пропел, а прорыкал:

 
Мы теперь на свободе, о которой мечтали,
О которой так много в лагерях говорят;
Перед нами раскрыты необъятные дали,
Нас теперь не настигнет автомата заряд.
 

– Слышишь, Петро, мы теперь на свободе! Ух, дьявольщина, как обалденно быть вольным человеком – иди куда хочешь, когда хочешь, ха-ха-ха! И не оглядывайся на конвоира, потому что его нет за твоей спиной.

Он ответил мне понимающим взглядом, оживившимся после спирта, и мы рассмеялись уже вдвоём – напряжённо и зло; случись что, за обретённую волю у обоих была готовность сражаться до последнего. В руках моего товарища – колгоновское ружьё, у меня – пистолет Христофорова; стволы придавали уверенности.

– Как думаешь, нас ищут? – спросил Пётр.

– Конечно, – ответил я, – всю округу, поди, обшарили.

– С овчарками, пожалуй.

– И с ними. Но после такого дождя толку-то от собак!

Покончив с трапезой, нарубили лапника, постелили на него палатку, улеглись и тут же провалились в глубокий сон.

На следующий день прошли ещё километров шестьдесят, а пожалуй, и больше. Опять же на восток. Шли, не жалея себя. Случалось, падали, и вроде уже не было сил встать, но мы вставали и с прежним упорством двигались всё дальше. И наконец вступили в сильно расчленённый горный массив с крутыми обрывами и во многих местах ровными, как бы столовыми возвышенностями.

На четвёртый день повернули на юг. Ещё двумя днями позже взяли направление на юго-запад, всё больше принимая в сторону Енисея.

Пётр быстро втянулся в тяготы пути и с утра до вечера весь свой груз уже нёс на себе. Карта местности, сложенная в несколько раз, находилась у него в рюкзаке. На привалах он доставал её, разворачивал, вглядывался в условные изображения и говорил одно и то же:

– Знаешь, где мы теперь?

– Примерно знаю, – отвечал я и указывал предположительное место.

Первые дни мы двигались по югу-западу Путораны.

Путорана – это базальтовое плато Восточной Сибири, у Северного полярного круга, практически не тронутая человеческой цивилизацией область. В общем, затерянный мир с плоскими горами, ущельями и бездонными озёрами, где в долинах – настоящая тайга с елями и лиственницами, похожая на ту, которую мы, зэки, вырубали уже не один год, а на возвышенностях – тундра и ступенчатые каменные россыпи. Иногда наш путь пролегал и по верху, и тогда мы шли волнистым тундровым краем, цветущим в то время года и перемежаемым камнями.

К счастью, нам довелось пройти лишь краешек этого безлюдного плоскогорья; основной массив его, во многих местах непроходимый, простирался далеко на северо-восток.

Но вот горы пошли на убыль, расширились участки равнинной тайги, и Пётр довольно категорично заявил:

– Путорана осталось северней. Теперь, друг мой любезный, мы уже вот где…

Тыча пальцем в карту, он начал объяснять мне, как, по каким ландшафтным ориентирам ему удаётся достаточно точно определять наше местонахождение. Только я и без него знал приблизительные координаты – благодаря армейской выучке.

Несколько раз мы выходили к самому Енисею и пополняли продовольствие рыбной ловлей. На ночлег выбирали место в глухом лесу возле какого-нибудь ручья или озера, на худой конец – у достаточно обширной лужи, варили уху и, поужинав, сразу ложились спать.

Однажды вечером, сидя возле костра, я спросил у Петра:

– Чем будешь заниматься на свободе?

– Чем мы будем заниматься, – ответил он, делая ударение на слове «мы». – Мне так кажется. Теперь мы повязаны одной верёвочкой, и лучше держаться плечом к плечу. Как считаешь?

– Гм, как! Для меня главное, чтобы нас не повязали. Остальное…

– И что надо делать, чтобы не повязали и снова не оказаться на зоне?

– Сначала надо дойти до родных мест, там затаиться, отсидеться, прикинуть, что к чему, и…

– Что отсидеться, это понятно. А дальше-то что?

– Ну не знаю, – недоумённо ответил я. – Как карта будет ложиться, обстоятельства покажут. А ты как думаешь?

– Думаю, мы должны быть в разы умнее своих преследователей, которыми являются все правоохранительные структуры, а не только оперативники службы исполнения наказаний, непосредственно отряжённых в поиски за нами. Всегда, в любой ситуации быть умней всех – вот в чём вопрос! Сумеем так поставить себя – значит, свобода нам гарантирована и мы вольны будем жить по своему личному усмотрению сегодня и всегда. А нет – опять закондыбачим в лагеря и нам впаяют добавочные сроки.

– И как стать умнее?

– Прежде всего надо проявлять осмотрительность и научиться просчитывать намерения карательной системы, опережая её на десять ходов вперёд.

– Насчёт осмотрительности козе понятно, – сказал я, не скрывая равнодушия к его словам, ничего особенного не открывавшим. – Чтобы не так, как в «Джентльменах удачи» – погулял, выпил и опять за решётку. Ладно, прикинь-ка лучше по карте, сколько нам ещё до Нерямы топать.

– Не меньше двух суток, пожалуй.

– Интересно, найдём ли мы там что-нибудь?

– А вот дойдём и узнаем.