Александр Крыласов
Раскодированная Россия

Глава 12

Крылов сидел перед листом бумаги и решал трудную задачу. Он хотел продать душу за еду. Вот раньше были золотые времена: душу меняли на огромные богатства, на бессмертие, на талант. А тут извольте душу закладывать за кусок чёрствого хлеба. Обидно, а что делать? Смута сопровождалась не только разрухой и анархией, её сопровождал кромешный голод, всё время хотелось есть. Андреич увидел афишу на столбе, где предлагалось написать панегирик пиву «Оболонь». Мол, за это дадут пожрать от пуза, если десять раз прозвучит слово «Оболонь». С одной стороны было нехорошо писать славословия в адрес врагов, с другой оттопыриться от недоедания и выбыть из списка живых не представлялось удачным выходом. Крылов решил задачу хитроумно: и пиво «Оболонь» упомянул, и назидательный тон сохранил.

Оболонь.

 
В моих жилах зажёгся огонь,
В голове зашумело слегка,
Это я накатил Оболонь,
В смысле выпил немного пивка.
 
 
Оболонь ты моя Оболонь,
Я пивко потихоньку сосу.
Не хочу ни в Париж, ни в Булонь,
Ни на дачу в тенистом лесу.
 
 
Оболонь ты моя Оболонь,
Не скрипач я и не баянист,
Я устрою бутылку в ладонь
И закину её как горнист.
 
 
Оболонь ты моя Оболонь,
Гарна дивчина, сало в борще,
Водка, баня, икра и гармонь.
Я хохол или русский вообще?
 
 
Оболонь – это солнце бродяг,
Оболонь – это счастье гостит,
Это вам не какой-то шмурдяк,
От которого утром мутит.
 
 
Ветер лысину мне ворошит,
Это я хорохорюсь для вас.
Я два года уже как зашит
И глотаю не пиво, а квас.
 

В дверь тихо постучали. Андреич выглянул в глазок. Маленький дедок переминался под дверью. На голову у него был нахлобучен треух, на плечах какой-то зипун. В руке наблюдался стильный кожаный портфель. Нищий что ли? Теперь каждый нищий при портфеле.

– Здрасьтя.

– Здрас-с-сьте.

– А я Пахомыч. А тябя как звать, величать?

– А я Андреич.

– Твоя что ля квартерка?

– Моя.

– Хорошая квартерка.

– Хорошая. С видом на удобства.

– Это как, милок?

– А так, дедушка. Электричества и воды нет, газа нет, телефон не работает, унитаз тоже. Холод собачий, только буржуйкой и спасаюсь.

– Исть, наверное, хочешь?

– Не без того.

– Хошь мяшок картохи.

– Задаром? Конечно, хочу.

– Эк, соколик, ты разбяжалси. Задаром. Задарма только мыши плодятся.

– А что же я тебе могу взамен предложить? Мебель в печке пожёг. Компьютеры и прочую оргтехнику потырили. У меня и нет ничего.

– Я бы у тябя квартерку принял.

– Квартирку? За мешок картошки? Ну, дед, ты дал, – Сева искренне восхитился.

– А чего? Хорошая цена. Цельный мяшок картохи, – стал убеждать ходок.

– Да до смуты она на двести тысяч баксов тянула, – стал торговаться Андреич.

– До сму-у-уты, – протянул Пахомыч, – вспомнила бабка, как девкой была. Бяри мяшок. Картошка всяму голова. Вон, Евсеич трёшку за три ведра взял.

– Это что же, по ведру картошки за каждую комнату? Откуда же вы такие покупатели нарисовались?

– Мы пскопские. А чего? Сам же говоришь, что електричества и водицы нет. Одни гольные стены.

– Почему голые? С обоями, – перешёл в наступление Андреич. Ситуация забавляла его всё больше, – смотри какие обои красивые, в цветочек.

– Одними цвяточками не наисся, – убеждённо гнул свою линию Пахомыч, – давай так: мяшок картохи и вядро свёклы.

– Ага, и две морковки в придачу, – закапризничал жилец.

– Да что тябе ета квартерка, когда не сёдни завтрева ноги от голода протянешь. Подумай, сынок, не жадничай, не губи свою молодую жизнь. Ладно: мяшок картохи и два вядра свёклы. Запомни мою доброту.

– И что же ты с этой квартирой делать будешь, а, стервятник деревенский?

– Не твоя забота, малохольный. Нешто пожить не хочется? Жадные вы, городские. Уже в ушах ангелы поют, уже ноги не носют, а они всё за метры свои квадратные чепляются.

– И много ты, дедушка, квартир скупил? Если не секрет.

– Двадцать восемь. Одна к одной. Нравится мне ваш район. Лес рядом, опять жа пруды. Кончится смута, переедем семейством суда, заживём по-людски.

– И что же в двадцати восьми квартирах рассядетесь? Вот кулачьё.

– Не обзывайся, доходяга. Стоит, аж ветром шатает, а туда жа обзываться. Поселимся в двух квартерах, остальные сдавать будем.

– Дедушка, хочешь, притчу расскажу?

– Рассказывай, да не помри за ето время с голодухи.

– В одну деревню прилетел Змей Горыныч. Приземлился за околицей и давай выступать: «Не дадите пожрать – всю деревеньку спалю». Ну, народ собрал скудные запасы: молоко, яйца, хлеб и прочие припасы. Это Горынычу на один зуб. Опять грозит, если его не накормят, спалить деревню. Ещё по сусекам поскребли, принесли остатки съестного. Этого даже и на зуб не хватило. Разошёлся Змей Горыныч, последнее китайское предупреждение делает: «Не будет еды – не будет деревни». Выходит тогда из крайней избушки старушка и говорит, что у неё есть скатерть – самобранка. Ей кричат: «что ты медлишь, бабушка, тащи её скорей, спасай деревню». Принесла бабка скатерть – самобранку, расстелила перед чудищем. А он говорит: «заметь, у меня три головы. И у каждой аппетит, будь здоров». А скатерть выполняет любой заказ, каждой головы. Хомячил Змей Горыныч хомячил, трескал, трескал, молотил, молотил, лопал, лопал. Наконец, налопался. Отвалился. Ясное дело, после сытного обеда погадить надо. Отошёл в кусты, напыжился,… и разнесло ему задницу в клочья. Потому что хоть глотки и три, а задница-то одна.

– Хреновая притча, – отрезал дед, – говори, будешь картоху исть?

Он достал из кармана тёплую картошку в фольге. Чудный аромат ударил в ноздри. Желудок мгновенно забился как птица в силках, требуя тепла и пищи. Дед не спеша, разворачивал фольгу, а картофельный дух уже заполонил комнату. Тут как тут появилась бумага и шариковая ручка.

– Пиши, – приказал ушлый дедок, – я, такой-то, такой-то…

– Погоди, – перебил Сева, – а когда картошку-то дашь?

– Как напишешь, так и дам. Потом к нотариусу пойдём…

– Эксплуататор ты, дед, – снова перебил его Андреич, – эксплуатируешь самое святое – чувство голода.

– Эхма, городские. Кампютеры, антернеты напридумывали всякие, а куды вы без нашей картохи? Пиши быстрей, долдон, покамест она тёплая.

– Пожалуй, пока напишу, она совсем остынет, – задумчиво произнёс Сева и быстро выхватил картофелину из рук мучителя. Отбежал в угол комнаты и мгновенно сожрал. В руках у него осталась только смятая фольга.

– Вот, городские, – заныл дед, – на ходу подмётки режут. Фулиганьё. Голодранцы.

– В кругу друзей не щёлкай зубом, – благодушно проронил заметно одичавший нарколог, – а то туда же – издеваться над голодными людьми. Жук ты навозный, дедушка. Нэпман и классовый враг.

Дед достал из-за пазухи другую картофелину. Эта пахла ещё аппетитнее. «Вот гад», – пронеслось в Севиной голове, – «это он специально творит. Слопаешь одну картошку – аппетит только разыграется, а он, мироед, уже другой манит». Пахомыч громко закашлялся. Сразу в квартиру ввалились два здоровенных молодца лет по тридцать. Давно уже Андреич не видел таких мощных загривков и самоварных щёк.

– Пиши гумагу, – Пахомыч ткнул узловатым пальцем в сторону писчих принадлежностей, – картоху жрал? Жрал. Тяперя пиши.

Два бугая тяжело, исподлобья смотрели на доктора, забившегося в угол. Фольга как назло осталась в руках и служила несомненной уликой. Крылов её немедленно выкинул.

– Чего, сикильдявка, медлишь? Пиши гумагу! – голос деда крепчал и наливался крестьянской мощью. Он подложил портфель под лист и приготовил ручку.

– Мешка картошки жду, – несмело заметил Сева.

– А ты её ужо сожрал.

– Вы это что, за одну картофелину хату хотите взять. Лихо.

– Напишешь – вторую получишь, – обнадёжил дед.

– И всё?!

– А ты яё сажал? Картошечку-то? Окучивал? Потом поливал? Фраер городской.

– А то нас раньше на картошку не посылали.

– Ты тут про былое не толкуй. Пиши быстрее, а то так отлупим, голодранец беспортошный, что имя своё забудешь.

– А зачем вам бумага? Так занимайте, силой. А то, какие-то бумаги придумали, нотариусов. Самозахват и все дела.

– Ишь ты, больна вумный. А как власть вертается, меня отсудава сапогом под зад? Это только придурки чужие хоромы просто так занимают. Мы, пскопские, с гумагой.

– Ладно, только ручку свою достану, – Сева полез в свой рюкзак, вынул наган, шокер и фуражку с красной звездой товарища Серого. Фуражку водрузил на голову, а наганом принялся размахивать как шашкой.

– Ух, кулачьё! Вражьи недобитки с картофельных полей! – зашёлся криком Андреич.

Крестьяне, мгновенно оробев, пугливо сгрудились в центре комнаты.

– Это вы подорвали товарища Серого! Контра! Мироеды и кровососы! Именем революции приговариваю вас…

Запах остывающей картошки вызвал прилив слюноотделения. Андреич вырвал у Пахомыча картофелину и тут же её слупил. Завопил опять:

– Я товарищ Бурый! Сейчас я вас казнить буду! К стенке, гады. За всю бедноту с вами посчитаюсь. Лицом к стене, захребетники.

Троица кулачков уткнулась носами в стену. Андреич примерился шокером и полечил электричеством зарвавшихся деревенских. Пахомыча, конечно, не тронул. Зачем грех на душу брать?

Глава 13

Пахомыч затравленно озирался. Два недобрых молодца валялись на полу и слабо подёргивались.

– Фамилия, имя, отчество? – рубил слова товарищ Бурый.

– Филямонов Стяпан Пахомыч.

– Год рождения?

– 1916.

– Это что же ты, Стяпан Пахомыч, ещё царя застал?

– Да ить я малой был.

– Ну, тогда уж продразвёрстку должен помнить. Картошку реквизирую для нужд трудящихся. Возражения есть?

– Никак нет, товарищ Бурый.

– Правильно. А то бы я тебя пулей убедил. В область затылка. Все свои «гумаги» отдашь мне. Будешь заложником, пока твои пособники не подгонят картошку и другой провиант.

– Товарищ Бурый, а, можа, договоримся?

– Насчёт чего?

– Одну квартерку я вам перепишу.

– Одной мало.

– Две перепишу. Вот те крест.

– Наверное, самые зачуханные отдашь? Такие убитые, что и не жалко.

– Самые лучшие отдам. Вот те крест.

– Не божись, кулачок. Комиссары этого не любят. Дурак ты, Пахомыч. Когда это большевики по частям брали? Никогда. Мы, красные командиры, всё отбираем. И лошадь, и подводу, и овощи, и фрукты. Фольгу, Пахомыч, и ту отберём. Кулакам здесь не место.

– Не отдам, – набычился дед, – пужай, не пужай – всё ядино не отдам.

– Что?! – взревел товарищ Бурый, – с Советской властью спорить!? Красному командиру перечить!? Пристрелю как собаку!

– Так ты командир или комиссар, – хитро прищурился раскулаченный дед.

– После того, как кулацкое отродье вроде тебя, взорвало товарища Серого, я занимаю два поста одновременно и приговоры выношу, как семечки лузгаю. А ты, я смотрю, осмелел, Пахомыч. Полюбуйся на своих пособников.

Андреич опять тряханул шокером начинающих приходить в себя крестьянских бычков.

– А третьего шока твоим наймитам не пережить.

– Это правнуки мои.

– Тем более. Спасай их, пока не поздно. У нас, коммунистов, слово с делом никогда не расходится.

Дедушка горько заплакал:

– Опять всё отобрали, голопузые. Зря корячилси, зря надрывалси. Двадцать восемь квартерок. Одна к одной. Ить, думал зажить на старости лет. Деткам задел оставить. Шаромыжники, голь перекатная.

– Выжига ты, дед, и нэпман. Короче, буржуй недорезанный. Не хнычь, у нас коммуняк не сердце, а камень. Пошли, что ли подводу смотреть.

Глава 14

Пахомыч сидел в продавленном кресле, угрюмо подперев кулаком подбородок. В свете лучины он напоминал Роденовского «Мыслителя», лишённого регистрации.

– А-а-а-а-а-а! – Пахомыч опять схватился за голову и застонал как от нестерпимой зубной боли, – сам жа отдал. Двадцать восемь квартерок. Одна к одной. Стервец Крылов забрал все купчие и пожёг в печке. А две подводы с картохой и другими корнеплодами пустил на общак, и три окрестных дома за пять минут всё растащили. Голодранцы, голь перекатная. А Крылов-то, не какой, не комиссар оказался, а пустельга с пугачом.

– А-а-а-а-а-а! – вновь завыл бывший домовладелец, – бес попутал. Как есть, без порток остался. Главное, всё жа было. Сам, своими руками всё отдал.

Запоздалый приступ жадности и злобы на самого себя, простофилю, опять с головой накрыл Пахомыча. Все его двадцать восемь квартерок смыло, точнее, сгорело в буржуйке, и остался он у разбитого корыта. Правда, одну квартиру он уже вернул, остатками самогона накачал Троекурова до положения риз и опять выправил купчую на его жилплощадь. А так и сидеть было бы негде. Не под кустом жа мыкаться. Филимоновцы лежали на полу рядком как поросята и храпели так, что с потолка осыпалась последняя штукатурка. Пахомыч, тёртый калач прекрасно понимал, что смута не будет вечной. Скоро снабжение Москвы наладится, и тогда за его корнеплоды больше шифоньера не выручишь.

– Вставайте, лежебоки. Поднимайтесь, лодыри, – дедуля принялся расталкивать мордатых внуков и правнуков.

Те неохотно поднимались, почёсывались и что-то обидное бурчали про дедушку. Впрочем, совсем тихо, рука у Пахомыча была тяжёленькая.

– Запрягайте лошадей и рысью в деревню. Возьмите всё, что есть съестного и сюда. Всё под чистую выгребайте и назад. Чтобы ни одной семечки не осталось.

– Деда, ты что? – всполошился самый молодой филимоновец Фролка, – им жа самим исть надо.

Пахомыч залепил оплеуху младшенькому, да так, что тот совершил кувырок назад по всем правилам спортивной гимнастики. Больше никто не усомнился в правильности решения главы рода Филимоновых.

Часть вторая

Глава 1

Колдун Ужакин уже в семь утра был на ногах. Дела его шли замечательно, от клиентуры не было отбоя, и он уже подумывал об открытии ещё одного кабинета. Да, судьба сыграла с ним добродушную шутку и вынесла на самую вершину потусторонних сил. А ведь смешно вспомнить, ещё год назад Кузьма Ужакин работал в вагоне-ресторане Москва – Владивосток. Работа была нервная и неблагодарная. Пьяные пассажиры, то лезли с поцелуями, то грозились начистить рыло за хронический недолив. Намаявшись за длительное путешествие через всю матушку Россию, Кузя, вернувшись домой, шёл в баню. Чтобы смыть эту въедливую, ржавую, железнодорожную пыль нужно было очень постараться. Двадцати шаек с водой и баклажки пива порой не хватало, и Ужакин бежал за добавкой, в смысле за пивом. Опять не хватало, и тогда скуповатый Кузьма брал водку, чтобы не бросать деньги на ветер. Запой длился ровно десять дней. Четыре дня Кузя отходил и опять уезжал в свой любимый Владик. Так и протекала героическая жизнь блюдоноса Ужакина. Не всем суждено идти в ногу с героями и жена Зина позорно дезертировала, прихватив дочку и двухкомнатную квартиру в Выхино. Кузя воссоединился с мамой. Материнское сердце отходчиво, но когда неизвестные люди, приведённые сыном с Казанского вокзала, умыкнули её любимую вазочку для варенья, терпение мадам Ужакиной лопнуло. Желание сэкономить у них было наследственным, и Кузьму отправили к известному колдуну в состоянии, близком к критическому. То есть звуки-то ему удавались, но со словами как-то не складывалось. Опять же на колдуна денег наскребли, а на выведение из запоя нет. В плотно набитом людьми помещении было очень душно, и Кузя быстро уснул. Его пару раз пытались разбудить, но потом оставили в покое. Пациент скатился на пол и безмятежно забылся пьяным сном без душевных мук и сновидений. Спал он так долго, что отчаявшаяся мадам Ужакина побрела домой, скорбя, о потраченных деньгах и неисправимом сыне. Кузьма же, находясь в засаде, подглядел несколько тщательно скрываемых чудес, но, пребывая в сумеречном состоянии сознания, не придал этому значения. Ужакин так бы и путешествовал через всю Россию или оказался списан на берег по причине белой горячки, но тут случилась Программа. Страна распрощалась с пьянством, и Кузьма был вынужден составить ей компанию. Дела в вагоне-ресторане пошли весьма кисло, пассажиры перестали лакать спиртное и разбрасываться чаевыми, так что, мешая чай с содой, Ужакин совсем было загрустил. Что-то его томило и тревожило, какая-то то ли мысль, то ли идея. Он никак не мог ухватить кончик ниточки, которая привела бы его к светлому будущему. Заглянув в одно купе на предмет уламывания симпатичной студентки, он увидел, как она греет пальцы, обхватив стакан чая. Молния сверкнула в мозгу Ужакина. Озарение свалилось как кирпич. Он вспомнил всё. Кузьма вышел на станции Тула из поезда, направляющегося во Владик и обратно к подносу не вернулся уже никогда. До Москвы он добирался на электричках, зная, чем будет заниматься. Прощай вагон-ресторан, прощайте капризные пассажиры и неуступчивые студентки. Скоро вы все услышите о Кузьме Ужакине.

До смуты Ужакин процветал, но и новая реальность давала ему место под солнцем. Колдуны и маги будут всегда. Если зрители хотят битву экстрасенсов – они её получат. Если страждущие «хочут» чудес, за чародеями не заржавеет. Рабочий день Ужакина строился так: сначала он уединялся с одной из своих многочисленных ассистенток. Магу нужно много энергии и где её взять как ни у молодых и красивых? Затем он садился к калориферу и грел руки. Смута внесла некоторые поправки в сложившийся ритуал, теперь он грел руки на буржуйке.

– Мне нужно снять порчу, – настаивала вошедшая тётка, – врачам я не доверяю. Они говорят непонятно, и от них карболкой пахнет. Вот раньше, бывало, Куприяниха зуб заговорит, и он не болит. Или как порчу снимала: раз, и месяц торговля идёт как по маслу. Я вообще-то рыбой торгую. Так вы кто: доктор или колдун?

– Колдун, – с готовностью подтверждал Ужакин.

– Докажите, – не верила тётка.

– Тебя звать Антониной. У тебя двое детей. Твой мужик пьёт по– чёрному. Злая соседка навела на тебя порчу. Если сглаз не снять, будешь хиреть, хиреть и через неделю ноги протянешь, – нахмурив брови, гундосил Кузя замогильным голосом.

– Всё правда, – ахала тётка.

– Я ви-и-и-ижу, я всё ви-и-ижу, – голосом Вия заходился Ужакин.

– Так, что же мы медлим? – упавшим голоском тараторила побледневшая тётка, – снимай скорее, батюшка, порчу.

Откуда ей было знать, что половину так называемой очереди составляли ассистентки Ужакина, выведывающие всю подноготную у соседок и предающие верховному чародею нужную информацию.

– Ох, девонька, – гнусил Кузьма, – удача, она как палка о двух концах. Одним концом гладит, другим в гроб загоняет. Ох, вижу крепенький сглаз. Ох, непросто снять его будет. Старались злые соседушки, воду мутили, Бога гневили, саван те ткали, добром попрекали. Ох, горюшко моё. Счастье твоё, что я тебе повстречался. Кто послабже бы попался, точно не сдюжил. Ох, маета, какой чижёлый сглаз.

– Спасай, батюшка. Мочи нет, такие муки терпеть.

– Не кручинься, девонька. Как есть, твой сглаз сниму и на ноги поставлю. Быдто заново народис-ся.

– Уж помоги, батюшка, ничего за ради такого дела не жалко.

– Снимай шубу, девонька. На улице в одном платьишке постой пять минут, – курлыкал официант-расстрига, – да хорошенько так озябни. А я буду энергию из космоса качать, да от земли силу брать, чтобы с порчей совладать.

Прожжённая торговка безропотно скидывала шубу и выскакивала на улицу стоять на ледяном ветру в тонком платьице, а матёрый колдунище Ужакин усиленно грел руки над печкой. Через пять озябшая тётка бронебойным снарядом влетала в кабинет и замирала в предчувствии новых чудес.

– На кровать ложись, егоза, лицом вниз! – орал как припадошный Кузьма, – лицом в подушку. Да смотри, голову не поднимай. А я буду злые чары изничтожать.

Тётушка утыкалась холодным носом в подушку и замирала.

«Хорошо, что я честный человек», – тепло думал о себе Ужакин, – «а другой бы на моём месте ещё неизвестно как поступил». Он подходил к распластанной женщине, протягивал к её замёрзшей спине огненные, нагретые на печи ладони и протяжно выл:

– Чуешь тепло от моих рук?

– Чую, – глухо в подушку отвечала тётка.

– Чуешь идущую от меня силу?

– Чую, – еле слышно ныла жертва Ужакинского шаманизма.

– Чуешь, как я вытягиваю из тебя порчу и, рискуя захворать сам, принимаю удар на себя?

– Чую, – виновато шуршала тётка из подушки.

– Я снимаю с тебя порчу. Я убираю с тебя сглаз. Я лишаю тебя венца безбрачия, – расходился Кузя.

Замужняя женщина взволнованно ворочалась.

– Жена за пьющим мужем ничем не отличается от старой девы, – поправлялся на ходу Ужакин, – ты чуешь, как стынут мои руки? Какой теперь от них исходит холод?

– Чую, – придушенно отзывалась женщина.

– Встань и иди, – напутствовал её Ужакин.

– Куда? – не понимала бедняжка.

– В кассу, – указывал ей путь, просветлённый Кузьма, – а у меня почти не осталось сил после такой адской работы. Нужно восстановить силы. Пойду, похаваю чего-нибудь.

– Конечно, конечно, – избавленная от сглаза, выбегала в слезах благодарности и спешила одарить кассу своими кровными продуктами.

А Кузьма, как спаситель вселенной не спеша, отправлялся следом. Уминая котлеты из настоящего мяса и рисовую кашу, запивая, настоящим индийским чаем, он сетовал на нелёгкую долю потомственного колдуна, вынужденного бороться со злом всего мира. Тётеньке ловко намекали, что нужно использовать такого мощного шамана по полной программе и посылали за мужем. Супруг чаще всего оказывался задохликом с трёхдневной щетиной и наглым до невозможности.

– Да пошла ты! – вопил он, подталкиваемый в спину женой, – сама лечись. Сказал, не буду. И так полгода в завязке был после этой чёртовой Программы.

Кузя не настаивал, для этого дела служили ассистентки. После лёгкого нажима со стороны резвых девушек, избавленная от порчи женщина преграждала магу дорогу.

– Вылечи его, батюшка, – выла она, – вылечи окаянного. Хочешь, в ножки упаду.

– Не надо, – отказывался от таких крайностей Кузя.

Но тётка всё-таки бухалась на колени и хватала Ужакина за брюки.

– Хорошо, – соглашался кудесник, – только выдь отседова, не мешай таинству.

Тётя с криками радости принималась рассказывать мужу о тепле и даже жаре, исходящем из волшебных ладоней потомственного колдуна. Мужик только скалился и принимался подначивать Кузьму.

– Колдун, говоришь? В тринадцатом поколении? Да ещё в конце восьмидесятых все колдуны лес валили за 101 километром. Только назовись шаманом, тебя сразу в обезьянник, а потом по этапу, медведям порчу снимать.

– Закрой глаза, охальник! – конкретно наезжал Кузьма.

– С какого перепугу, – начинал выступать мужик.

– Силы земные и небесные! Силы надводные и подводные! Излейтесь в мои длани. Ибо сила, дарованная мне…

Тут включалась мощная лампа, работающая на аккумуляторах и бьющая пациенту прямо в зрачки, тот непроизвольно закрывал глаза. Кузя доставал из рукава припасённую деревянную линейку, оттягивал её что, было силы, и закатывал хлёсткий щелбан по лбу вредному мужику. Голова пациента моталась назад, а Кузьма прятал линейку назад в рукав. Яркий свет гас, и мужик заставал такую картину: на расстоянии полуметра стоял Кузя с растопыренными пальцами как Доцент в фильме «Джентльмены удачи», а лоб горел как после ожога. Ужакин подводил пациента к зеркалу и показывал след «астрального удара».

– Ты закодирован, – устало произносил Кузьма, – встань и иди. А лучше домой едь.

– Как это ты так? – не мог прийти в себя ошарашенный мужик.

– Иди в кассу, – ещё более уставшим голосом напутствовал Кузя, – устал я. Думаешь легко астралом-то владеть?