Александр Красницкий
Гроза Византии (сборник)
11. Женщина нового Рима
Византия, приняв всю культуру от Рима, вместе с тем не отрешилась и от азиатского деспотизма, что в особенности сказалось на положении византийских женщин.
В Византийской империи женщина не пользовалась большим уважением. Ее считали порождением дьявола, виновницей грехопадения рода человеческого, существом слабым и нечистым, предназначенным быть служанкой и рабой мужчины. Она не была самостоятельной, не имела права распоряжаться ни собою, ни имуществом. До замужества она полностью подчинялась отцу; выданная замуж отцом за человека, которого часто в глаза до того не видала, она попадала в полное подчинение к мужу. Ее приданое отдавалось мужу, который мог распоряжаться ее доходами по своему усмотрению, только не имея права отчуждать капитал. Но если она расходилась с мужем, приданое возвращалось не ей, а ее отцу.
Жена была до некоторой степени свободна лишь у себя дома: тут она могла и даже обязана была заниматься своим домашним хозяйством и женским рукоделием. Но выходить из дому, бывать в театре или цирке она могла только с разрешения мужа, ослушание в подобных случаях считалось преступлением.
Даже в собственном доме свобода ее была ограничена: ей отводилась отдельная половина дома, называвшаяся гинекеем, откуда она не имела права выходить, когда у ее мужа сидели гости-мужчины.
На этом основании один византийский писатель дает совет не помещать у себя дома приезжих гостей. «Если имеешь друга, – говорит он, – жившего где-нибудь в другом городе, и он проезжает городом, в котором ты живешь, не помещай его в своем доме, но пусть он остановится в другом месте, а ты посылай ему все нужное. Если же ты поместишь его в своем доме, то послушай, сколько из-за этого произойдет неприятностей. Во-первых, ни жена твоя, ни дочери не будут иметь свободы выходить из комнаты своей и распоряжаться в доме как следует. А если же им будет неотложная нужда выйти, то друг твой вытянет шею и устремит на них глаза; пока ты будешь стоять вместе с ним, он, конечно, притворно потупит голову, но все-таки будет подсматривать, какая у них походка, как они поворачиваются, как подпоясаны и какой у них взгляд, – одним словом, будет их оглядывать с головы до ног, а после станет передразнивать перед своими домашними и осмеивать. Если он найдет удобный случай, он будет делать любовные знаки твоей жене, будет на нее смотреть бесстыдными глазами; если сможет, то и соблазнит ее, если же и нет, то все-таки, когда уйдет, похвастает, чем не следует».
Так мало доверяли своим женам византийцы. Они не допускали, что можно разговаривать с женщиной без грязного намерения, так как видели в ней исключительно орудие наслаждения. Полное бесправие византийской женщины видно из того факта, что она не могла быть свидетельницей на суде, а также из тех поводов, по которым она могла требовать развода. По византийским законам, муж мог требовать развода в следующим случаях: 1) если жена принимала участие в заговоре против царя и не сообщила об этом мужу; 2) если жена была ему неверна; 3) если жена намеревалась убить его; 4) если она без согласия мужа принимала участие в пиршестве с посторонними мужчинами или мылась вместе с ними в бане; 5) если она без ведома или против желания мужа отправлялась в театр или в цирк; 6) если против желания мужа проводила ночь вне дома, где бы то ни было, исключая только родительский дом.
В последнем случае закон оговаривал, что, если муж выгонит жену из дому и она, не имея родителей, переночует у знакомых, это не может считаться поводом к разводу.
Жена имела право требовать развода в ситуациях: 1) когда муж без ее ведома принимал участие в заговоре против императора; 2) когда он имел намерение убить ее; 3) когда он старался тем или иным способом заставить ее совершить прелюбодеяние; 4) когда он был неспособен к выполнению супружеских обязанностей и это продолжалось три года с момента вступления в брак.
Сейчас же бросается в глаза, что неверность мужа не служила поводом к разводу. Мужу достаточно было застать в комнате жены постороннего мужчину, чтобы обличить ее и развестись. Жена же могла ссылаться на неверность мужа только в совершенно исключительных случаях; единичного факта было мало, нужно было доказать, что муж изменяет постоянно, даже в таком случае развод давался только после усиленных увещаний родителей жены, когда муж категорически заявлял, что не намерен отказаться от своего преступного образа жизни.
Зато византийский закон предоставлял мужу множество поводов к разводу, так как он требовал полнейшего подчинения жены и в случае малейшего неповиновения с ее стороны тот мог бросить ее. Пойти в театр, принять приглашение на обед, где будут посторонние мужчины, – все это считалось для женщины зазорным, подобные поступки могла себе позволить только преступная жена.
Вот еще одна несправедливость византийского закона относительно женщин.
Когда жена получала развод по собственной вине, она не имела права вступить в новый брак раньше чем через пять лет, но и когда муж был признан виновным, она не могла венчаться раньше чем через год. А разведенному мужу никто не мешал жениться вторично хоть в тот самый день, когда получен развод. Таким образом, сам закон давал некоторую поблажку мужу в бракоразводных делах. Это не значит, однако, что византийские законы не карали преступлений против нравственности, совершаемых мужчиной. Де-юре мужчина отвечал наравне с женщиною, и за безнравственные поступки полагались очень строгие наказания. Незаконная связь между родственниками каралась или простым телесным наказанием, или отсечением руки, или смертной казнью, в зависимости от степени родства. За обыкновенное прелюбодеяние отрезали нос. Впрочем, в некоторых случаях можно было отделаться штрафом. Вступавший в связь с невинной девушкой с ее согласия в случае, если отказывался жениться, обязан был по закону уплатить ей литру золота (около 280 золотых рублей); несостоятельных подвергали телесному наказанию и ссылали.
Кроме того, в Византии существовал один обычай, который очень вредно отражался на семейной нравственности. Родители или, лучше сказать, отцы, обручали детей в малолетстве, и, став взрослыми, эти несчастные дети обязаны были исполнить обещание, данное за них родителями. Обыкновенно при этом писался форменный брачный договор, жених давал задаток, получал придание и обязывался жениться впоследствии на девочке. Закон признавал подобные контракты и требовал, чтобы они не нарушались; он ставил только одно ограничение: обручившимся должно было быть не меньше семи лет. Замечательно, что этот обычай перешел к нам, и в Московском государстве точно так же обручались дети и составлялись обязательные контракты, называвшиеся рядными записями.
Когда обручали семилетнюю девочку, конечно, не могло быть речи о любви с ее стороны: родители старались устроить детям выгодную партию, и привязанность супругов – единственное условие счастливого брака – не входила в их планы. Сколько трагических случаев, должно быть, возникало из-за этого нелепого обычая! Вырастая, девочка нередко замечала, что жених ей антипатичен, что она любит другого, но тем не менее она обязана была выйти за нелюбимого человека. Таких случаев, несомненно, было множество, и едва ли они могли способствовать семейному счастью.
Раннее обручение детей имело и другую вредную сторону. Родители требовали, чтобы свадьба была отпразднована, как только невеста вступит в законный возраст, а по византийским законам жениться можно было в четырнадцать лет, выходить замуж – в двенадцать. Хотя на юге женщины развиваются быстрее, тем не менее нельзя предполагать, чтобы двенадцатилетняя девочка была окончательно сформирована, и понятно, как вредно отзывались такие ранние браки и в физическом и в нравственном отношениях. Если простые смертные обручали детей в нежном возрасте, то это же все чаще случалось и в императорской фамилии, где браки имели большое политическое значение. Нечего и говорить уже о том, что дипломатия не признавала любви, иначе быть не может, но историки сообщили нам ряд самых возмутительных и безобразных фактов, творившихся во дворце. Византийские императоры не признавали закона, а потому считали возможным выдавать замуж дочерей, не достигших двенадцати лет. Так, например, одна восьмилетняя царевна была выдана замуж за сорокалетнего сербского короля, и хотя последний поклялся, что пощадит девочку и дождется зрелого возраста, он этого не исполнил, вследствие чего у его жены никогда не было детей. Император Андроник I (XII в.) сверг с престола Алексея и женился на его невесте, одиннадцатилетней Марии, тогда как ему самому было уже пятьдесят лет и на голове только кое-где росли седые волосы. Елена, дочь болгарского князя Асеня, была выдана замуж в одиннадцать лет за Федора, сына императора Иоанна Дуки. Можно бы привести много подобных фактов, но и сказанного довольно, чтобы иметь понятие о безобразном обычае.
Курьезно то, что этот обычай сохранился до нашего времени.
До сих пор в Греции родители, не спросив у дочери, обручают ее с каким-нибудь молодым человеком по своему выбору и заключают при этом форменный брачный контракт от своего имени.
12. Значение женщины в Византии
Не все, что сказано выше, касается женщин средних кругов. В общем, женщина Византии по своему развитию нимало не уступала женщинам Рима. Несмотря на то что женщинам считалось неприлично показываться на улице и полагалось довольствоваться домашней жизнью, девочек все-таки учили и некоторым давали даже отличное образование. Были ли отдельные школы для девочек – неизвестно, но есть несколько указаний, что их учили грамоте. В то время могли давать образование своим детям только люди состоятельные, поэтому высокообразованных женщин мы видим лишь в высших сферах. Известны две византийские писательницы: Евдокия Макремволитиса и Анна Комнен.
Евдокия была замужем за Константином Дукой, случайно попавшим на престол в 1059 году, следовательно, хотя она и была императрицей, но получила такое же воспитание, как и другие византийские аристократки. Она написала особого рода хрестоматию, где сначала изложены басни и разные фантастические рассказы, генеалогии языческих богов, превращения героев и героинь, мифы и аллегории, а за этим следуют выдержки из разных писателей-философов, медиков, риторов, поэтов, с биографическими сведениями об этих писателях и перечислением их сочинений. Из труда Евдокии видно, что она великолепно знала греческую литературу и в начитанности не уступала самым ученым византийцам.
Анна Комнен описала в двенадцати книгах деяния своего отца – императора Алексея (1081–1118). Это – солидный труд, составленный не только по рассказам очевидцев, но и по подлинным документам. Из него видно, что византийская царевна вполне овладела риторикой и философией; она умела писать искусственным языком, каким писали в ее время. Язык этот не имел ничего общего с живой разговорной речью. Византийцы старались писать языком древних авторов, Платона и Фукидида, уснащали свои произведения множеством архаизмов, оборотов, давно вышедших из употребления, почерпнутых из классиков и Священного Писания. Нужно было много учиться, чтобы писать таким искусственным языком, и, таким образом, сам факт, что Анна Комнен писала на языке, на котором давно никто не говорил, доказывает, как она была образованна.
Поэтому женщины играли в Византии немаловажную роль, по крайней мере, некоторые, особенно в придворном быту.
Императрицы нередко вмешивались в политику и подавали советы мужьям.
Выдающуюся роль играла в свое время императрица Феодора, супруга Юстиниана.
Она была дочерью укротителя зверей и в юности танцевала в театре. Ею пленился Юстиниан, женился на ней и короновал императрицей. Она была не только чрезвычайно красива, но необыкновенно умна и энергична. Юстиниан постоянно советовался с ней, и она с большим жаром старалась приводить в исполнение внушенные ею планы. Феодора с необыкновенной проницательностью разгадывала своих противников, а ее разгадать было трудно. Она могла быть и верным другом, и самым беспощадным врагом. В неге, которой она предавалась, среди роскошной и беспутной жизни, она находила время заниматься государственными делами, вмешивалась даже в церковные дела и богословские споры.
И вот старики рассказывают следующую сцену.
Феодора принимает во дворце епископов Мартиропольского и Анкирского.
– С твоего разрешения, мы прибегаем к тебе, владычица, – сказал епископ Анкирский. – Досточтимый патриарх Антиохийский Север, наш отец, наш владыка, смещен за то, что он – противник Халкидонского собора (против монофизитов). Народ отказывается признать патриарха, занявшего его место; поднялся бунт, проливается кровь. Мы разделяем учение Севера. Император пригласил нас на совет вместе с другими епископами, которые держатся противоположных мнений, чтобы обсудить вопросы, волнующие восточную церковь. Мы умоляем тебя склонить на нашу сторону твоего супруга, этого нового Давида.
– Каким образом, – ответила Феодора, – может женщина рассудить эти глубокие богословские споры, происходящие между вами, людьми, служащими украшением церкви?
– Мы не верим безумному Евтихию, – продолжал епископ Анкирский, – отрицающему воплощение Христа, мы не одобряем Нестория, но мы верим вместе с Севером, что Иисус принял плоть бесстрастную и не страдал на самом деле телесным страданием.
– Правда, – ответила императрица, – что тело Спасителя отличалось от нашего.
– Мудрость глаголет твоими устами, владычица, – сказал епископ Мартиропольский. – Божественное тело не могло иметь никаких плотских слабостей; Христос не мог ощущать голода и жажды.
– Мне кажется, это учение более подходит к величию Божества; впрочем, император рассудит это. Бог дал ему свет, рассеивающий мрак всех ересей.
Епископы удалились, очарованные милостивым вниманием и благочестием императрицы.
У Феодоры была своя тайная полиция, главным агентом которой являлась одна женщина, Хариклея. Это была особа весьма подозрительная, служившая Феодоре помощницей в ее любовных интригах, когда та не была еще на престоле. Тогда ее звали Македонией. Чтобы скрыть ее прошлое, императрица велела ей называться Хариклеей; официально ее обязанность состояла в том, чтобы раздавать милостыню бедным, неофициально же – в шпионстве. Однажды императрица позвала к себе Хариклею.
– Экевал еще жив, – сказала она глухим голосом.
– Если бы все, кого ты ненавидишь, были настолько же живы, как он! – ответила Хариклея. – Ты, должно быть, во сне видела этот преследующий тебя образ. Вот уже десять лет, как он умер в Антиозии.
– Нет, нет! – сказала Феодора. – Я видела вчера на улице старика, одетого по-персидски, который все шел рядом с моей стражей и как будто старался пробраться к моей колеснице, – это он!
– В самом деле, – ответила с ужасом Хариклея, – я уже несколько дней замечаю, что меня преследует какой-то странный человек, которого я как будто знаю и который, видимо, желает заговорить со мной.
– Если бы я и сомневалась, то теперь перестала бы. Так человек, прогнавший меня, как прогоняют рабыню, человек, который мог бы под моей пурпуровой мантией найти следы им нанесенных мне ударов, этот человек живет в Константинополе и рассказывает о своих любовных похождениях с Феодорой! Он жив в то время, как я царствую?
– Ну, не долго он будет жить. Впрочем, какое дело тебе, живущей на Олимпе, до шипенья какой-то змеи?
– На ступенях этого трона, блеск которого ослепляет тебя, сидят неумолимые враги, они не забывают, что я когда-то танцевала на театре. Как они торжествуют, что я не родила наследника престола! Надо мной тяготеет какое-то проклятье. Когда приходил из Палестины Савва, которого считают святым и которому приписывают чудодейственную силу, я унижалась пред ним, я просила его помолиться, чтобы у меня был сын. Он отказал мне; он осмелился сказать императору, что из моей утробы никогда не выйдет сына, потому что он был бы вскормлен нечестивыми догматами Севера и смущал бы церковь. Он – заодно с моими врагами, с представителями прежней династии. Император не обращает на них никакого внимания, но я – настороже. Преследование монофизитов может привести к бунту. Партия Зеленых, ненавидящая меня, очень взволнована. Собирается страшная гроза. Ты помнишь, какая удивительная комета появилась два месяца тому назад?
– Да, есть и другие зловещие предзнаменования. На днях видели, как одна статуя проливала слезы, да и слезы-то были не простые, а кровавые.
– Отсюда, из этого дворца, я слышу крики ненависти тех, кто хотел бы согнать меня с трона. Приближается роковой день, когда или все погибнет, или все будет спасено. Пусть он наступает скорее, я устала сражаться с гидрой, у которой тысяча голов, постоянно вырастающих вновь, по мере того как их отрубаешь. Отец мой был укротителем зверей, я продолжаю его ремесло, я тоже кормлю и укрощаю диких зверей. Я постоянно чувствую их дыхание, и на моих руках следы их укусов.
Императрица побледнела и ненадолго легла отдохнуть.
– Смотри, Македония, – сказала она, оправившись, – не дремать! Предупреди сегодня же Елиазара; пусть тот исчезнет без шума.
Смеркалось, когда Хариклея вышла из дворца и направилась к еврею Елиазару, секретному агенту императрицы. Евреи не принимали никакого участия в религиозных и политических распрях того времени, поэтому они лучше всех исполняли всякие даваемые им тайные поручения.
Когда Хариклея свернула на узкую и темную улицу, то заметила, что незнакомец, о котором она говорила с императрицей, следует за ней. Он подходил к ней несколько раз, но, по-видимому, колебался.
– Македония, – сказал он наконец.
Она вздрогнула, услышав свое настоящее имя, но ничего не ответив, пошла дальше.
– Македония! – позвал незнакомец еще раз и схватил ее за руку.
– Что тебе нужно от Хариклеи? – спросила она, высвобождаясь.
– Мы давно знакомы, – ответил он грубым голосом. – Я сейчас же узнал тебя: десять лет не настолько изменили ту, что помогала мне в интриге с Феодорой. Годы оставили на моем лице неизгладимые следы, но не может быть, чтобы ты забыла Экевала.
Она посмотрела на него с ужасом.
– Ты думала, что я умер? Не правда ли? Все это говорили. Я сам распустил этот слух, когда расстался с этой женщиной. Меня лишили места, я впал в нищету, потерял жену и сына, потом я скрывался в Аравии, где жил кое-как, торгуя пряностями.
– Какое падение! – сказала Македония.
– Обеднеть, лишиться высокого положения – это бы еще ничего. Но вот я вдруг почувствовал, что эта женщина, которую я прогнал, жестоко оскорбив ее, стала мне необходима, как воздух, – это истинное мучение. Ее обольстительный образ являлся ко мне по ночам, смущал меня даже днем. Я напрасно искал ее; я не знал, где она.
– Она возвратилась в Константинополь и жила здесь в такой же бедности, как ты.
– Проходили годы, я начал успокаиваться, и вдруг до меня доходит неслыханная весть: Феодора на троне. Я долго не верил этому.
– Почему же? Разве ты не знаешь, что такие лучезарные существа, как Феодора, Аспазия, Клеопатра, имеют особую прелесть, которой все покоряется. Это – бриллианты необъятной величины, которые могут временно валяться в грязи, но которые непременно попадут в царскую корону.
– Когда странный слух оправдался, я устремился сюда, я страстно желал увидеть ее. Напрасно старался я побороть это безумное желание. Случайно встретив тебя на улице, я сейчас же узнал Македонию, единственную женщину, которая может напомнить ей об Экевале.
– Увидеть ее! Ты требуешь слишком многого, – сказала Македония. – Пойди к императору, объясни ему, что ты имеешь больше прав на Феодору, потому что раньше обладал ею, и проси отдать Феодору, без которой ты не можешь жить. Да, кстати, потребуй, чтобы он уступил тебе корону.
– Ты насмехаешься надо мною. Если я желаю увидеть ее, намерения у меня самые чистые. Я мечтаю об этом, как мечтают увидеть Бога, я хочу только насладиться, лицезрея ее. Слушай, я видел вчера, как она возвращалась во дворец. Нитки жемчуга, спускавшиеся с диадемы, окаймляли ее щеки. Ее царственная фигура была величаво-спокойна; приветственные возгласы толпы поднимались к ней, как фимиам к небесам. «Это ли, – думал я, – актриса, обольстительная сирена?» В первый раз через десять лет увидел я ее лицо. Мне сделалось душно, я должен был схватиться за колонну.
– Успокойся, Экевал. Даже слыша твой голос, я сомневалась, ты ли это, но теперь узнаю тебя по страсти, которая все еще кипит в тебе. Для нашего брата любовь – забава, но для таких людей, как ты, это – яд, отравляющий кровь, от которого не избавишься. Ты очень жалок! Хотя я посвятила себя благотворительности и раздаю бедным деньги, получаемые от императрицы, я постараюсь помочь тебе. Но скажи: у кого ты живешь?
– Я остановился под именем Аркаса в одной гостинице.
– Однако это небезопасно; твое приключение с Феодорой слишком известно, тебя легко могут узнать. Тебе необходимо укрыться где-нибудь. У меня был брат, он уехал восемь лет тому назад и исчез бесследно, его звали Вианором.
– Да, я видел его в Сирии.
– Ты понял: Экевал умер, а пускай появится вновь Вианор. Я устрою все это, и тебе можно будет всюду показываться и добиться свидания с императрицей.
– Как, я увижу ее?
– Разве вчера она не говорила мне о тебе? Никто не помешает мне привести к ней моего нашедшегося брата, потому что ты для всех, кроме нее, будешь моим братом. Счастливая звезда привела тебя в Константинополь. Императрица страшна врагам, но кого любит – богато одаряет. Она сумеет сделать тебя опять богатым и важным сановником. Жди удобной минуты, она настанет очень скоро; может быть, через два-три дня. Я сведу тебя в дом моей большой подруги; это – еврейское семейство, где ты будешь в полной безопасности. Живут они далеко отсюда, но тем не менее пойдем.
Долго шли они по константинопольским улицам, наконец Македония остановилась у одного дома и постучала три раза в дверь. Появилась старая еврейка.
– Пусти нас, – сказала Македония, – я привела тебе своего брата, которого оплакивала в течение восьми лет. Он нашелся, но его ждут неумолимые кредиторы, от которых ему нужно скрыться на время. Береги его как родного и никому ничего не рассказывай.
Македония отошла в сторону с сыном еврейки, Елиазаром, и шепнула ему несколько слов.
– До свидания, – сказала она Экевалу, – завтра мы увидимся с тобою.
Македония вышла из дома и остановилась в саду. Она прождала здесь некоторое время. На террасе появился Елиазар, сделал ей знак и шепнул:
– Дело сделано.
Македония ушла довольная: она исполнила поручение императрицы.
Феодора была права, когда предсказывала беду. Против Юстиниана поднялся народный бунт; провозгласили другого императора, и решено было осадить Юстиниана в его дворце. Казалось, не было спасения. В это время император, в присутствии Феодоры, держал совет со своими приближенными. Юстиниан решил не сопротивляться больше, так как сопротивление было бесполезным, но взять все свои сокровища и бежать. Выслушав это решение, Феодора встала и сказала: «Женщина имеет право вмешиваться в дела, когда мужчины слабеют и впадают в отчаяние. В критическом положении всякий обязан высказать свое мнение. Я не убегу, даже если бегство – единственное средство спасения. Смерть неизбежна, а для того, кто царствовал, она предпочтительнее жизни изгнанника. Я не могу жить без пурпуровой мантии, без диадемы, без поклонения народа. Если ты хочешь бежать, самодержец, – вот море, вот корабли и золото, но помни, что вместо спасения тебя постигнет, может быть, позорная смерть. По-моему, лучше со славою умереть на троне».
После этой пылкой речи Юстиниан изменил свое мнение: он остался во дворце, и ему удалось подавить восстание.
Итак, вот чем были женщины Нового Рима. Униженные внизу и в средних кругах, они сияли великолепием вверху, но это великолепие было только прозрачной декорацией, прикрывающей собою развращенность последней степени… Женщины Византии, как это видно из приведенных примеров, были до некоторой степени недугом Византии, и недугом органическим, приведшим к падению эту сказочную столицу Востока…
