Александр Кердан
Царь горы
Третьяков внимательно прочитал рапорт:
– Я твоему горю сочувствую всем сердцем, Виктор, и желание твоё исполнить интернациональный долг как коммунист и советский человек понимаю, но рапорту хода не дам! Подожди немного, пока меня в политотдел не возьмут. Вот заступишь на мою должность, а там видно будет… Обещаю, что в политотделе замолвлю за тебя словечко.
– Есть подождать! – Борисов рапорт забрал, но через месяц написал новый, на этот раз – на имя начальника политотдела дивизии.
Вскоре он получил известие, что в июне текущего года будет направлен по замене в Баграм на должность замполита отдельного батальона аэродромно-технического обеспечения.
Майор Третьяков только руками развёл: «Заварил кашу, сам её и расхлёбывай!»
2
Война не умаляет скорбей, а только добавляет новые.
Борисов напросился на войну в Афганистан, надеясь одолеть своё горе или погибнуть вместе с ним.
Но древний и отсталый, взбудораженный революцией и государственным переворотом край жил своей собственной, непонятной чужакам жизнью, и ему не было никакого дела до личных планов Борисова.
…К новому месту службы Борисов добирался обычным для командированных способом: из Минска самолётом «Аэрофлота» долетел до Ташкента, переехал на аэродром «Тузель», принадлежащий какому-то научно-исследовательскому институту, и уже оттуда военным транспортником Ил-76 вылетел в Кабул.
На борту Ила оказалось около сотни офицеров и прапорщиков, направленных на замену тем, кто отслужил свой срок в ограниченном контингенте советских войск в ДРА.
Рядом с Борисовым оказался вертолётчик – капитан Николай Гаврилов, летевший в Афганистан во второй раз. Откинувшись на стеганую обшивку сиденья, он со знанием дела отвечал на вопросы новичков.
– Как там «за речкой»? Стреляют часто?
– Бывает…
– А где лучше к нам местные относятся?
– Там, где нас нет…
Внизу мелькали хлопковые поля, зелёные кроны чинар и свечки тополей. Вдоль горной гряды извивалась коричневой змеёй река.
– Это Пяндж… За ним – граница! Вот мы и в Афгане, – то и дело тыкал рукой в иллюминатор улыбчивый Гаврилов.
Но вскоре земля скрылась за пеленой облаков.
Борисов, прильнув к иллюминатору, с любопытством наблюдал за «небесными странниками», пока среди облаков не стали появляться проплешины и не замаячил новый, непривычный пейзаж: плотно прилепившиеся друг к другу дома с плоскими крышами, убогие поля, разделённые глинобитными дувалами, островерхие горы, на которых, несмотря на лето, дымился снег…
Прорываясь сквозь небесные хмари, на неприступные склоны падали солнечные лучи, и снежные пики мерцали разноцветными искрами, как дорогое ожерелье, накинутое Аллахом на плечи южной красавицы…
В какой-то миг Борисову показалось, что стайка мерцающих искр устремилась прямо к самолёту, но Ил снова нырнул в облака.
В Кабульском аэропорту пилот лихо зарулил на стоянку. Борттехник открыл задний грузовой люк для выхода пассажиров.
Трое, загорелых, как после отпуска, офицеров штаба 40-й армии, построив прибывших в две шеренги, собрали у всех командировочные предписания.
– Товарищи офицеры и прапорщики, поздравляем вас с прибытием в район дислокации советского воинского контингента в Демократической Республике Афганистан. Вылетать в свои гарнизоны вы будете завтра, а пока можно разместиться в палаточном лагере и отдохнуть. – Двое штабистов укатили на уазике, а оставшийся – подполковник – скомандовал:
– Нале-во! Шаго-ом а-арш! – И повёл колонну к большой, как караван-сарай, выцветшей палатке.
Едва отошли от Ила, как к нему подкатил грузовик ГАЗ-66 с тентом. Из кузова выпрыгнули солдаты, и один за другим торопливо стали затаскивать в чрево самолёта продолговатые деревянные ящики.
– Николай, а что за ящики грузят? – спросил Борисов у Гаврилова, шагающего рядом.
– «Груз двести».
– Я думал, их в цинках отправляют…
– Так точно. Цинковые гробы в деревянные ящики упакованы, чтобы не повредить при транспортировке… – пояснил Гаврилов. – А ты заметил, что по нам из ДШКа влупили, когда мы над Хазараджатом летели?
– Видел какие-то искры со стороны гор…
– Значит, испугаться не успел… – усмехнулся Гаврилов. – Побудешь здесь, научишься искры от выстрелов отличать…
– Так, выходит, нас могли сбить?
Гаврилов покачал головой:
– Нет. Эшелон, на котором мы шли, для ДШК недосягаем… «Духи» просто так, в бессильной злобе, пуляли! Вот если бы у них «стингер» под рукой оказался, тогда бы нам никто не позавидовал…
Они разместились в палатке, где по сторонам от прохода стояли двухъярусные панцирные кровати, покрытые матрасами и суконными одеялами, наскоро перекусили остатками домашних запасов и улеглись.
Быстро, как это бывает в горах, стемнело. Ритмично затрещал движок дизеля – под потолком палатки неровно загорелось несколько тусклых лампочек.
Вскоре соседи Борисова захрапели. А ему не спалось, вспоминались события сегодняшнего дня, ряд деревянных ящиков на бетонке… Нелепо и страшно, когда один и тот же борт доставляет на войну живых и возвращает мёртвых.
«Конвейер…» – Борисову вспомнился Курганский мясокомбинат, на котором третьекурсниками они работали посменно, оказывая помощь народному хозяйству. Ещё тёплые, дымящиеся, только что освежёванные туши, сошедшие с конвейера, курсанты подвешивали на рельсы, идущие под потолком. По извилистым, запутанным коридорам, подталкивая туши длинными палками с крюками на конце, перемещали их в разные камеры и отсеки холодильника. Огромная бычья туша так и норовила сорваться с рельса и придавить Борисова своей тяжестью. На крутых, скользких поворотах она припечатывала его к заиндевелой стене, покрытой ледяными наростами. Ноздри терзал запах свежего мяса и крови…
Где-то в горах тявкали шакалы, монотонно гудел движок, и Борисов наконец уснул. Его и других офицеров, вылетающих в Баграм, дежурный поднял ещё до рассвета.
Когда на востоке в быстро редеющем сумраке сначала неясно, а потом всё более отчётливо, как на проявляемом фотоснимке, проступили и тут же занялись пожаром в лучах встающего солнца окрестные горы, «вертушка» поднялась в воздух.
На бетонке, которая на целый год должна была стать для него родной, вертолёт встречала группа военных. Майор с седыми висками и выжженным солнцем русым чубом, выбивающимся из-под фуражки, безошибочным взглядом выцепил в кучке прилетевших Борисова:
– Заместитель командира обато по политчасти майор Петров, – взял он под козырёк. – А вы, как я понял, капитан Борисов – мой сменщик?
– Так точно, товарищ майор, прибыл вам на замену. А как вы меня узнали?
– Не поверите, увидел вас, и как магнитом потянуло… – Майор улыбнулся, и его суровое лицо сразу стало добрее. – Просто фантастика какая-то!
Борисов улыбнулся в ответ:
– Заждались, наверное, вот чутьё и обострилось.
– Есть немного. Последние недели жена и сын чуть не каждую ночь снятся… – с лёгким смущением признался Петров.
– Да я вроде бы и не опоздал…
– Прилетели день в день. Кадровики своё дело знают. Давайте сразу на «ты», если не возражаете?
– Не возражаю. – Борисов пожал майору руку. – Я Виктор.
– Виталий, – ответил на рукопожатие Петров и тут же, уже по-свойски, спросил: – Витя, а ты водку привёз? Хотя комсомолец в дукане «затарился» к твоему приезду, но не хочется за знакомство «кишмишовку» глотать… Она мне за год уже поперёк горла встала.
Борисова ещё в Ташкенте проинструктировали, что с главным «русским напитком» за «речкой» напряжённо. В его чемодане среди сменного белья, бритвенных принадлежностей, заветной тетради со стихами и парадной формы, которую приказали взять в «командировку на войну», лежала пара бутылок «Столичной».
Он кивнул, мол, а как же – традицию знаю.
– Тогда вперёд, карета подана. Сейчас закинем раненого в «вертушку» и поедем к комбату – представишься, как положено. Затем – ко мне в модуль, вернее, уже – к тебе… Дастархан накрыт! Секретарь партбюро – за тамаду… – Петров ловко подхватил чемодан Борисова и пошёл упругой походкой к стоящей чуть поодаль «таблетке» – санитарному уазику.
Двое санитаров в грязно-белых халатах выгрузили из «таблетки» носилки и направились с ними к вертолёту.
Раненый до подбородка был накрыт простынёй, вся нижняя часть которой пропиталась кровью. Его лицо, осунувшееся и бледное, несмотря на въевшийся в кожу загар, показалось Борисову знакомым.
Рядом с носилками семенил капитан-медик с системой для переливания крови в поднятой руке:
– Кто это, док? – спросил Борисов.
– Прапорщик, десантник… Минно-взрывная травма обеих нижних конечностей… В Кабул везём… – на ходу отозвался тот.
– А фамилия как? – Борисов пошёл рядом.
– Щуплов… Прапорщик Щуплов, 345-й отдельный гвардейский парашютно-десантный полк… Знакомый, что ли?..
– Знакомый… – Борисов скорым шагом пошёл к «таблетке», у которой поджидал его майор Петров.
– Что, сослуживца встретил? – поинтересовался он.
– Одноклассник. Женька Щуплов, второгодник и школьная шпана… Никак не ожидал его здесь увидеть…
– Здесь и неожиданностей много, и шпаны хватает… – Петров разразился неожиданной сентенцией: – Запомни, Витя: война сама по себе дело неожиданное. Она ничего в человеке не добавляет. Ни лучше, ни хуже его не делает, а только действует, как проявитель: дерьмо сразу наружу всплывает, а порядочность и на войне собой остаётся…
Весь остаток дня, пока Борисов представлялся начальству и политработникам батальона, и после, когда они с Петровым и секретарём партбюро Сметанюком обмывали его приезд, он вспоминал обескровленное лицо Щуплова и бурые пятна, проступившие через простынь…
«Женька останется без ног… Если вообще выживет… И всё это называют «интернациональный долг»… А долг, оказывается, обыкновенное перемалывание живых и здоровых людей в пушечное мясо, которое в цинках, словно тушёнку, везут в Союз…» – крамольные, непривычные для замполита мысли ворошились в его мозгу, на который ни советская водка, ни добавленная к ней «кишмишовка», она же – «шаропа», припасённая старожилами, не оказывали в этот вечер никакого одурманивающего воздействия.
«…Их нежные кости сосала грязь, над ними захлопывались рвы…» – вот реальность, с которой надо было Борисову свыкнуться.
3
Батальон в Баграме обслуживал полёты отдельного штурмового авиаполка и смешанной вертолётной эскадрильи. Штурмовики Су-25, они же – «грачи», совершали боевые вылеты с завидной регулярностью: и днём, и ночью. Вертолётчики ночью практически не летали, но в светлое время суток навёрстывали упущенное.
И штурмовики, и «вертушки» надо было постоянно заправлять, обеспечивать электричеством на старте, охранять на стоянках. На обато так же лежала обязанность подвозить боеприпасы и запчасти, чистить взлётно-посадочную полосу, обеспечивать лётно-техническую и солдатскую столовые всем необходимым: водой, нуждающейся здесь в специальной обработке, продовольствием для всех категорий военнослужащих…
Особый вопрос – санитария: помывка личного состава и стирка белья; борьба с полчищами мух, не дающими в столовой ложку ко рту поднести, а в палатках – заснуть, и с ядовитыми тварями – скорпионами, фалангами, каракуртами, заползающими в обувь и одежду…
Для решения всего комплекса задач батальон был укомплектован тремя с половиной сотнями офицеров, прапорщиков, солдат и включал в себя три роты: аэродромно-эксплуатационную, автотехническую и охраны, и всякие службы – ГСМ, продовольственную, вещевую, медицинскую…
Такое «хозяйство» и в мирной обстановке не позволит бить баклуши. Что уж говорить о войне! Тут и командир, и замполит, и все остальные офицеры – знай, гляди в оба и не забывай об армейской пословице: «Куда солдата ни целуй, везде у него – задница!»
Политотдел 40-й армии с завидной регулярностью информировал офицерский состав о чрезвычайных происшествиях, большинство из которых совершали военнослужащие срочной службы. Солдаты и сержанты «ограниченного контингента» то и дело тащили в палатки неучтённые боеприпасы и оружие, срывались в «самоволку», чтобы у местных торговцев выменять патроны и гранаты на тёмно-зелёные пластины «насвая» – смеси табака и гашёной извести, на анашу или гашиш. Обкурившись, дрались и палили друг в друга, лазили на бахчи за дынями, болели дизентерией, мародёрничали… Были случаи, когда этих молодых дуралеев ловили «духи», продавали в рабство, резали на «ремни», а головы несчастных «шурави» подбрасывали к границам аэродромов и воротам воинских частей.
И хотя подобные нарушения дисциплины случались, батальон Борисова всё же обеспечивал работу авиационных подразделений достойно: самолеты и вертолёты взлетали в срок и выполняли поставленные боевые задачи.
В повседневной круговерти, в которой жил обато, война давала о себе знать только пробоинами на фюзеляжах вернувшихся штурмовиков да ночными обстрелами аэродрома, к которым Борисов вскоре привык… И всё же тревожное ощущение, что смерть ходит рядом, не покидало его.
«На войне победа определяется, в конечном счёте, состоянием духа тех масс, которые на поле сражения проливают свою кровь» – этот ленинский лозунг, написанный на планшете в походной Ленинской комнате, требовал постоянной работы и от самого Борисова и от всего партийно-политического состава батальона. И снова, как в ту пору, когда Борисов служил замполитом роты, не оставалось у него ни минутки свободного времени: приходилось проводить партийные и комсомольские собрания, политинформации и политучёбу, выпускать листовки и стенгазеты, представлять сводки о морально-политическом состоянии подчинённых, оформлять наградные на отличившихся…
Самым тяжёлым делом оказалось отправлять в Союз «двухсотых» и писать письма матерям погибших. Поскольку батальон в активных боевых действиях не участвовал – в атаки на душманов не ходил и по горам не лазил, собственно, боевых потерь, среди подчинённых Борисова было немного – при обстреле колонны сгорели в топливозаправщике прапорщик Зыков и рядовой Узенбаев, ещё двое солдат: Мартьянов и Бойко подорвались на фугасе, тоже во время транспортировки грузов… Пятеро военнослужащих погибли по своему разгильдяйству. Один из-за баловства с оружием, другой – подорвался на растяжке, выставленной за аэродромом, ещё трое отравились «пойлом», выменянным в самоволке… Все эти случаи в официальном донесении списали на «боестолкновения с мятежниками», но Борисов чувствовал в смерти каждого и свою вину – не доглядел, не воспитал, не разъяснил…
Слабым утешением служило то, что нелепых смертей на этой войне было немало, как и лжи о потерях и подвигах.
Знакомые вертолётчики рассказали, как погиб два года назад полковник-штабист из Москвы. Штабист возвращался из Кундуза в Кабул после проверки. Вертолёт подбили, и он вынужден был сесть.
Все выскочили из «вертушки», залегли. И тут москвич метнулся назад к вертолёту.
– Назад, товарищ полковник! Сейчас рванёт! – заорал командир.
– У меня там пакет важный… – Полковник нырнул в салон.
Он успел выскочить обратно с огромным пакетом и даже сделал несколько шагов от вертолёта. Тут и рвануло. В баках – две с лишним тонны керосина. Полковника окатило горящей смесью… Экипаж бросился на помощь, но и сам полковник, и его «важный пакет» сгорели в считаные минуты. Командир вертолёта, пытаясь потушить живой факел, получил ожог обеих рук…
Оказалось, полковник вёз две дублёнки – жене и дочери в подарок. А в донесении написали: «пал смертью героя, выполняя свой воинский долг». И к Звезде Героя Советского Союза представили… Звезду всё-таки не дали – наградили посмертно орденом Красного Знамени.
Ещё одна нелепость: капитан-десантник подорвался, позарившись на японский магнитофон. Разведбат взял базу мятежников, стали шуровать в «духовских» землянках, капитан увидел дефицитную вещь. А «бакшиш» оказался с сюрпризом – взорвался у него в руках… Тоже посмертно представили к ордену. Не напишешь же в представлении, что из-за магнитофона офицер погиб! Но и без награды оставлять до конца «исполнившего свой интернациональный долг» было не принято…
Все эти истории широко обсуждались среди личного состава «ограниченного контингента», но, как правило, никого ничему не учили: «Каждый сам наступает на свои грабли. И каждые грабли стреляют по-своему…»
Через полгода пребывания в должности Борисова вызвали в политотдел армии на сборы заместителей командиров частей: «Война войной, а методические занятия никто не отменял!»
Борисов, ранее бывавший только в Кабульском аэропорту, радовался возможности посмотреть на столицу страны, которой оказывает «братскую помощь», и всю дорогу пялился в окно встретившего их армейского пазика.
Расположенный в чашеобразной долине, окружённой островерхими горами, Кабул мало напоминал столичный город. Одноэтажные саманные дома были обращены к дороге глухими стенами. Борисов не увидел ни одного окна, зато многие улочки выстилали узорчатые разноцветные ковры.
– Вот это да! – воскликнул он. – У нас за такими коврами в Военторге очередь на год расписана. А здесь они под ногами валяются!
– Так по технологии положено, – пояснил прапорщик, водитель автобуса. – Новый ковёр надо вытоптать!
В городской толчее плавно шествовали группы женщин в паранджах чёрного, бежевого и голубого цветов, но встречались афганки с открытыми лицами и в европейской одежде. Мужчины щеголяли в серо-зелёных армейских шинелях и оливковых мундирах Царандоя – местной милиции. Старики были одеты в длинные белые рубахи – «камис», короткие матерчатые шаровары и резиновые калоши. С криками носились ватаги ободранных, босоногих мальчишек с грязными лицами. Они бойко торговали сигаретами и жвачкой…
Сквозь толпу, вдоль торговых лавок – дуканов, где можно купить всё – от кучки дров и наркотиков до американских джинсов и монгольских дублёнок, пазик медленно продвигался к центру в чадящем и постоянно сигналящем потоке машин.
На площади, окружённой четырёхэтажными домами, стоял бравый регулировщик. Устроившись на специальной тумбе, он отточенными движениями полосатого жезла руководил водителями. И пробка мгновенно рассосалась.
Снова подал голос прапорщик – знаток кабульских достопримечательностей:
– А ведь это единственный регулировщик на весь Кабул!
– Неужели единственный?
– Так точно! Его в программе «Время» показывают чаще, чем нашего командарма!
В районе Дар-Уль-Аман над городом возвышался дворец «Тадж-бек». Некогда служивший резиденцией Амина, он сильно пострадал при штурме в 1979 году, но пару лет назад был отремонтирован, передан под армейский штаб и теперь поражал взоры обилием разноцветного мрамора и лепнины, расписными узорами высоких потолков.
Впрочем, долго любоваться интерьерами Борисову не пришлось. Прибывших офицеров рассадили в большом зале. За столом президиума, совсем как на партсобрании, накрытым красной скатертью, разместились: начальник политотдела армии – генерал-майор Чупров и два полковника. Одного из них Борисов узнал – это был заместитель Чупрова – Беглов, приезжавший в Баграм на итоговую проверку, а второго – с авиационными погонами представили как инспектора ГлавПура Истратова.
Чупров, на усталом лице которого застыло выражение недовольства, долго и нудно говорил о напряжённой политической обстановке, о том, что все силы мирового империализма во главе с США ополчились против молодой Демократической Республики Афганистан, что народная власть на территории, где дислоцируются части и соединения 40-й армии, носит по-прежнему очаговый характер, что лидеры мятежников Гульбеддин Хекматияр, Ахмад-шах Масуд и мулла Фарух активизировали свою деятельность, что повсеместно продолжается насильственная мобилизация мирных жителей в бандформирования, участились случаи засад и обстрелов войсковых колонн, факты мести тем, кто служит народной власти, и вдобавок ко всему увеличилось число караванов с территории Пакистана и Ирана, поставляющих самое современное оружие моджахедам и пополнение для их отрядов…
– Всё это, товарищи политработники, налагает на нас с вами повышенную ответственность, – вещал генерал Чупров. – Каждый из вас должен помнить о необходимости наращивать усилия по боевому слаживанию, расширять пропагандистскую работу по выполнению решений XXVI съезда партии, ужесточать спрос с коммунистов-военнослужащих, мобилизуя их на достойное выполнение воинского интернационального долга.
Борисов, сидя в предпоследнем ряду, слушал генерала вполуха, хотя автоматически и делал пометки в своём блокноте: всё, что в Союзе принималось за чистую монету, здесь, в Афгане, казалось далеко не таким однозначным.
«Лучше бы снабжали всем необходимым! Одни словеса… А тетрадей для политзанятий нет, материалов для наглядной агитации нет! Столы и табуретки делаем сами, кто во что горазд…» – про себя комментировал он речь высокого начальника.
Генерал Чупров закончил доклад и предоставил слово представителю Главного политического управления Советской армии и ВМФ.
Полковник Истратов начал неожиданно:
– А теперь, товарищи офицеры, поговорим о гигиене. Да-да, о самом элементарном – о мытье рук. Грязные руки привели к тому, что в прошлом году в вашей армии, – тут полковник выразительно глянул на начпо, – только вирусным гепатитом переболело пятнадцать тысяч человек. Это же полторы полнокровные дивизии! Число заболевших тифом и дизентерией тоже сопоставимо с этой цифрой. Ну, ладно, я понимаю: жара, немытые фрукты, понос… Но вчера я побывал в Кундузе, так вот, у пятидесяти процентов солдат срочной службы – педикулёз! Проще говоря – вши! Кто здесь из Кундуза? Прошу встать…
В зале поднялись подполковник и два майора.
Истратов окинул их гневным взглядом:
– Дожили, товарищи офицеры! Вши едят ваших солдат! Вы сами-то руки моете? В бане когда последний раз были? Вы хоть раз заглядывали в палатку, которую отвели для инфицированных больных? Полагаю, что нет! А я вот удосужился! Там на шестьдесят койко-мест одна печь и полная антисанитария. Больные лежат на голых матрасах… Дежурного врача не наблюдается… Бачок с кипячёной питьевой водой отсутствует! Скажите, что вы лично, офицеры-политработники, сделали для того, чтобы предотвратить подобное безобразие?
Истратов, невзирая на воинский этикет, так горячо распекал старших офицеров, что Борисов и себя почувствовал виноватым. Ведь и в его батальоне тоже всего одна баня-самострой, и она не отличается идеальной санитарией: «Надо будет уговорить комбата и сделать ещё одну… И медсанчасть проверить».
Наконец экзекуция «кундузцев» закончилась. После публичной взбучки в зале установилась звенящая тишина. Все напряжённо ждали, кто будет следующим. Но Истратов с чувством выполненного долга сослался на неотложные дела и удалился, а следом за ним ушёл и начпо.
Полковник Беглов с явным облегчением объявил:
– Сейчас, товарищи офицеры, перед вами с сообщением выступит постоянный корреспондент газеты «Красная Звезда» по Туркестанскому военному округу капитан Царедворцев. Прошу вас, товарищ капитан…
Из первого ряда поднялся и, одёрнув новенький китель, прошёл к трибуне Николай Царедворцев.
Со школьным другом Борисов не виделся года четыре, если не пять: служили далеко друг от друга, и время отпусков не совпадало. Да и отдыхать Царедворцев уезжал к морю, а не в задымлённый Челябинск…
Николай почти не изменился со времени их последней встречи: всё та же «гагаринская» улыбка, комсомольский задор в глазах и речах, разве что в талии чуть раздался – от кабинетного сиденья.
Борисов о служебной карьере друга был наслышан.
Царедворцев после училища, по протекции тестя-генерала, остался служить во Львове. В редакции окружной газеты «Слава Родины» его сразу назначили на майорскую должность – начальником отдела комсомольской работы.
Но каким образом Коля при таком высоком покровительстве очутился в богом забытом Туркестанском военном округе, теперь ещё и «прифронтовом», Борисов не ведал ни сном ни духом.
В перерыве, объявленном после доклада Царедворцева о деятельности средств массовой информации по освещению ратного труда ограниченного контингента советских войск в Афганистане, Борисов протиснулся к нему через толпу выходящих из зала.
Царедворцев обрадовался встрече. Они обнялись, отошли в сторону, пропуская участников сборов, спешащих на обед.
– Как ты, Бор? Давно здесь? Похудел…
Борисов от жары, нервотрёпки и не самого лучшего рациона в самом деле сбросил килограммов десять и на офицерском ремне вынужден был проколоть новые дырки, но перед другом принял вид лихой и придурковатый:
– Полгода уже на диете! Вхожу в спортивную форму… – засмеялся он. – Служу в Баграме, замполитом батальона. А тебя, Коля, какая нелёгкая занесла из Прикарпатского – в Туркестанский?
– Не поверишь, тестюшка удружил… – поделился Царедворцев. – Всё мою карьеру строит. Говорит, чтобы продвигаться наверх, нужен боевой опыт… Вот и выхлопотал мне через своих друзей в ГлавПУре перевод в Ташкент. Правда, на подполковничью должность, но с обязательным условием – побывать южнее Кушки и отличиться…
– И как, отличился? – Борисов посмотрел на его грудь: рядом с колодкой юбилейной медали красовались серая с жёлтой окантовкой планка медали «За боевые заслуги» и багряная с сиреневым – ордена Красной Звезды. – Да ты герой!
Царедворцев самодовольно усмехнулся:
– Трудно ли умеючи… Две командировки сюда. И обе – удачные. Один раз с десантниками в рейд сходил на Чагчаран… Они большой склад с оружием захватили. Второй раз с кундузскими вертолётчиками слетал на перехват каравана… Сам, конечно, не стрелял, но материалы оба раза сделал отличные: «…во время учебных стрельб воины подразделения капитана такого-то поразили все мишени, помогли жителям кишлака починить дорогу, прорыть арык» и так далее… А ты разве не читал? В «Звёздочке» опубликованы…
– Не читал, – смутился Борисов. – Некогда было, да и с газетами у нас перебои…
– Это непорядок! Исправим, – деловито изрёк Царедворцев и продолжил разглагольствовать: – Задачу минимум, поставленную тестем, я выполнил. Теперь, с госнаградами, легче в академию будет поступить: орденоносцы идут вне конкурса!
– Да тебе-то что бояться? За тебя и так слово замолвят!
– Э-э, не скажи! Сейчас всё строго. Там… – Царедворцев ткнул указательным пальцем в потолок. – Большие перемены грядут. Говорят, перестраиваться будем! А куда и за кем перестраиваться, пока не совсем понятно… Слушай, а ты что рапорт в академию не пишешь? Хочешь, я о тебе с Чупровым переговорю? Он с моим тестем дружит. Решим вопрос положительно…
– Нет, спасибо, я сам, – отказался Борисов, хотя учёба в академии являлась его давней мечтой.
– Ну, как знаешь, была бы честь предложена, – слегка нахмурился Царедворцев, но тут же склонился к уху Борисова и, хотя рядом никого не было, зашептал: – Слушай, Бор, а у тебя случайно нет комсомольского билета? Ну, такого, чтобы пулей был пробит и кровью залит побольше, но чтоб имя и фамилия читались?
– Это что – убитого комсомольца? – Борисов даже не сразу понял, о чём идёт речь.
– Ну да. Билет ведь на сердце хранится! – Глаза Царедворцева сияли: – Пуля «душмана» пробила комсомольское сердце… Представляешь, какой материал? Закачаешься! У меня его «Комсомолка» и «Правда» с руками оторвут… А потом я этот билет в Музей боевой славы округа отдам. Они уже ждут…
– Такого билета у меня нет, – сухо сказал Борисов, вдруг вспомнив поговорку индейцев – их общего детского увлечения: «Есть много способов пахнуть скунсом…»
– Ну, нет, так нет. – Царедворцев подхватил Борисова под локоть и, поскрипывая новенькими хромовыми сапогами, повлёк по коридору к офицерской столовой. – Спрошу в политотделе армии, у комсомольцев. У них точно отыщется.
На ходу он продолжал говорить:
– Я до завтрашнего утра в Кабуле. Остановился в корпункте «Правды», в особнячке, рядом с нашим посольством… Ты, Бор, давай отпросись у начальства, вечерком посидим, выпьем, вспомним всех наших, ты мне о своей семейной жизни расскажешь, стихи почитаешь… Пишешь, не бросил?
Борисов от приглашения отказался, сославшись, что ему надо возвращаться в часть. Царедворцев стал настаивать. Но тут его окликнул полковник Беглов, сказав, что начальник политотдела ждёт на обед в зале командующего.
– Ладно, Бор, пока! Ты ещё в столовую успеешь… Увидимся после обеда, – помахал рукой Царедворцев.
Сразу после обеда Борисов вместе с подполковником Клепиковым убыл в Баграм на его уазике. В дороге он размышлял о встрече с Царедворцевым, о его циничной просьбе – раздобыть комсомольский билет убитого солдата ради «классного материала», о той лёгкости, с которой Коля умудрился в кратких командировках получить медаль и орден. У самого Борисова за время службы в Афгане никаких «железок» на груди не было, ведь в рейды он не ходил, не ранен и не контужен…
Уазик неспешно двигался в колонне правительственных войск по широкому шоссе, идущему на Чарикар. Это шоссе – одно из немногих в Афганистане можно было назвать цивилизованной и сравнительно безопасной дорогой. Здесь часто встречались посты, на которых дежурили афганские и советские солдаты.
Спустя пару часов колонна остановилась на привал, и Клепиков решил продолжить движение самостоятельно. Вообще-то, передвижение, даже по этому шоссе, одиночным транспортом не рекомендовалось, но до поворота на Баграм, где базировался танковый батальон, осталось не более десяти километров, зелёнки вдоль дороги не было – так что же терять время!
Они почти доехали до своего поворота, когда на обочине пустынной дороги показался одиноко стоящий автобус – обычная афганская «барбухайка», разукрашенная, как цирковой балаган.
Клепиков скомандовал водителю:
– Вася, остановись, не доезжая… Метрах в двадцати. – И обратился к Борисову: – Оружие проверь, капитан… Посмотрим, что там такое…
Борисов расстегнул кобуру, вытащил ПМ, снял с предохранителя:
– Может, не стоит связываться, Владимир Константинович? Рискуем ведь…
Клепиков только улыбнулся:
– Так и так рискуем. – И приказал водителю: – Двигатель не глуши! Если что – гони к заставе за подмогой…
«Ага… если что – никакая подмога не поспеет…» – Борисов нехотя выбрался из машины.
– Спрячь пистолет, капитан, но кобуру держи открытой, – Клепиков первым двинулся к автобусу. Борисов поплёлся за ним.
«Барбухайка» не подавала признаков жизни: шторки на окнах закрыты, внутри – ни звука. Но едва только Клепиков и Борисов подошли поближе, дверь водителя распахнулась и из неё выскочил афганец лет тридцати. Он, широко улыбаясь, представился на довольно сносном русском:
– Я Абдулло, офицер службы безопасности. Везу группу партийных активистов в Сумучак. Будем проводить агитацию среди местного населения.
– Агитация – это хорошо, – кивнул Клепиков. – А документы у вас есть, товарищ Абдулло?
Афганец протянул ему мятый листок с синей печатью, испещрённый арабской вязью.
