Александр Житинский
Записки младшего научного сотрудника
Пропуск
Я потерял пропуск.
Пока еще неизвестно – совсем я его потерял или нет. Может быть, он еще найдется. Но дело не в этом.
Дело в том, что я не успел к этому событию подготовиться, потому что обнаружил пропажу слишком поздно. А именно – в тот момент, когда повесил на табельную доску свой номерок и сделал шаг к двери, где стояла вахтерша.
Я сунул два пальца в нагрудный карман и ощутил там непривычную пустоту. Пока я осознавал, что пропуска нет, я успел сделать второй шаг. А расстояние от доски до вахтерши у нас небольшое. Шагов пять. Останавливаться никак нельзя. Потому что задние напирают. Все хотят на работу попасть. Рыться в карманах тоже нельзя. Это подозрительно. Тут, даже если найдешь пропуск, никакого доверия к нему не будет. Начнут изучать печати и доказывать, что на фотографии не ты, а твоя тетя.
Главное в таких случаях – не теряться. Нужно проходить мимо вахтерши не сбавляя темпа. Тогда показывать можно все что угодно: спичечный коробок, вчерашний билет в кино или пять копеек.
Денег у меня не было, это я знал точно. Поэтому, делая третий шаг, я мысль насчет пяти копеек отбросил. На четвертом шаге я понял, что показывать вообще нечего. Даже трамвайного билета не было, потому что я ехал без билета. Дело перед получкой было.
А сзади уже шевеление недовольных. Спина, которая передо мною была, исчезла в двери, и я оказался один на один с вахтершей.
И тут меня осенило. Ловким движеньем, глядя вахтерше прямо в глаза и улыбаясь, я оторвал пуговицу от пальто, вытянул вперед руку с этой самой пуговицей – и прошел мимо вахтерши с гордым видом. Как чемпион Олимпийских игр. Она только успела крикнуть вдогонку:
– Надо в раскрытом виде!
Так, с пуговицей в кулаке, я и пришел в лабораторию. Там я отдышался и порадовался своей победе над обстоятельствами жизни. Такая радость меня распирала, что захотелось поделиться.
Пошел я к дяде Феде, стеклодуву. Он сидит перед стеклом с ужасным своим пламенем и чего-то делает. Я ему все рассказал, а он говорит:
– Э-э! Да я свой пропуск полтора года как потерял. Смотри.
И показывает мне свою рабочую ладонь. А на ней аккуратненько так вытатуирован синий прямоугольник – и на нем название нашего института. Точь-в-точь пропуск.
Теперь я ищу специалиста по татуировке.
Гвоздь
К нам в лабораторию привезли новый прибор иностранного производства. Государство за него заплатило семь тысяч рублей золотом.
Когда его подвезли к институту, выяснилось, что в двери он не проходит. Стали его такелажники на третий этаж тянуть через окно. Тянули целый день с уханьем и разными самобытными выражениями. Чуть стену не проломили.
Но, в общем, справились. В самый последний момент только зацепили его за раму и откололи деревянную полированную планочку.
– Слава Богу, – говорят, – что так обошлось! А то на прошлой неделе грузили фрезерный станок, так он оборвался с пятого этажа, пробил асфальт и провалился на станцию метро. Хорошо, никого не повредил. Решили его не вытаскивать, а на его основе сделать производственную скульптуру. Для красоты.
Я эту отколотую планочку нашел в траве и хотел прибить. Чтобы промышленная эстетика не страдала.
Поискал в лаборатории гвоздь и не нашел. Пошел в соседнюю. Был, говорят, у нас гвоздь, но в прошлом году забили. Показали даже, куда. На этом гвозде висят соцобязательства.
– Вот если бы тебе, к примеру, трансформатор нужен был, – говорят. – Или электромотор. У нас их девать некуда.
Пошел я в отдел снабжения. Там встретили очень хорошо, с пониманием. Велели писать требование. Я написал и даже чертеж гвоздя приложил с размерами. Через неделю, как и полагается, пришла бумага. Оказалось, что лимит гвоздей на полугодие исчерпан. И вообще их на базе нет.
Обратился я к шефам. Они по телефону сказали, что у них гвоздя тоже нет, но обещали попросить у своих шефов.
Еще через месяц получаем мы письмо из нашего подшефного колхоза. С просьбой выслать гвоздь. Я этим письмом очень заинтересовался. Странным мне показалось такое совпадение. Стал я выяснять, зачем им гвоздь.
Оказывается, они просили гвоздь для своей подшефной школы, которая хотела передать его подшефному депо, откуда он должен был попасть на подшефную фабрику. А эта фабрика и есть наш шеф.
Круг, таким образом, замкнулся.
Я совсем отчаялся и написал зарубежной фирме, которая изготовила прибор. Так, мол, и так. Не пришлете ли в качестве запчасти гвоздь?
Отправил я письмо, а на следующий день пришел дядя Федя паять стеклянные трубки. Я ему все рассказал.
– Дак ты ее приклей, куриная твоя голова! – сказал дядя Федя.
И я планочку приклеил столярным клеем.
А зимой привозят нам новый прибор и вручают письмо от фирмы. Фирма извиняется за неполадки и, согласно гарантии, заменяет нам прибор целиком.
– Я так и думал, что у них с гвоздями тоже нелады, – сказал дядя Федя.
Характеристика
Мне понадобилась характеристика.
То есть не мне. Я себя знаю довольно хорошо. Она понадобилась отделу кадров.
– Мне нужна характеристика, – сказал я шефу. – Отдел кадров хочет знать, что я за человек.
– Глупости! – сказал шеф. – Это никого не интересует. Главное, чтобы все было по форме.
– А где ее взять, эту форму? – спросил я.
– Постойте, постойте! – сказал шеф. – У меня был очень неплохой образец характеристики. Я ее сам себе написал лет двадцать назад, когда в аспирантуру поступал.
Стали мы искать. Перерыли всю лабораторию. Нашли осциллограф, списанный три года назад, и чью-то диссертацию. А характеристики не нашли.
– Ну что ж, – сказал шеф. – Придется вам самому писать. Не стесняйтесь, пишите объективно.
Первая фраза далась мне легко. «Верлухин Петр Николаевич, 1941 года рождения, беспартийный, русский, работает младшим научным сотрудником».
Потом я подумал и поменял местами слова «беспартийный» и «русский».
Пока все было объективно.
Помучившись немного, я написал вторую фразу: «На этом поприще он зарекомендовал себя добросовестным и грамотным работником». Но что-то здесь мне не понравилось. Я зачеркнул «на этом поприще» и написал сверху «за это время».
«За какое – это время?» – подумал я, перечитав обе фразы. Пришлось добавить к первой: «с 1965 года».
Дальше я написал так: «Он активно выполняет все поручения, данные ему общественностью. Является членом добровольной народной дружины и, по совместительству, председателем комиссии общественного контроля в буфете».
После короткого раздумья я убрал слова «активно», «все» и «по совместительству».
Последняя фраза, потребовавшая сильного напряжения мысли, порадовала меня своей свежестью и лапидарностью.
Она выглядела так: «В быту устойчив».
Это было достаточно объективно.
В результате получилось следующее: «Верлухин Петр Николаевич, 1941 года рождения, русский, беспартийный, работает младшим научным сотрудником с 1965 года. За это время он зарекомендовал себя добросовестным и грамотным работником. Он выполняет поручения, данные ему общественностью. Является членом добровольной народной дружины и председателем комиссии общественного контроля в буфете. В быту устойчив».
– Порядок, – сказал шеф, подписывая характеристику. – Хотя лично я написал бы в другом стиле.
Через пару дней шеф пришел на работу довольный.
– Все-таки я нашел ту характеристику! – сказал он. – Она у меня была дома. Вот посмотрите, как нужно писать!
Взял я этот пожелтевший листок и прочитал: «Барсов Виктор Игнатьевич, 1920 года рождения, русский, беспартийный, работает младшим научным сотрудником с 1948 года. За это время он зарекомендовал себя добросовестным и грамотным работником. Он выполняет поручения, данные ему общественностью. Является членом добровольной пожарной дружины и председателем комиссии по технике безопасности. В быту устойчив».
Так я понял, что объективность – понятие абсолютное.
Член общества
В конце собрания наш профорг Любочка сказала:
– А еще, товарищи, нам всем нужно вступить в Общество охраны природы и избрать ответственного.
Я около окна сидел и в этот момент как раз смотрел на природу. Вот, думал, теперь мы будем ее охранять. Станет ей совсем хорошо. Скоро она распустится и засияет яркими красками. Птички будут петь. Травка покроет землю мягким ковром.
И так я размечтался, что не успел среагировать на события.
– Верлухина! – слышу, кричат. – Он у нас ничего не несет.
Это была неправда, потому что я уже давно нес бремя забот. Этого только никто не замечал.
– Кто за? – спросила Любочка.
Кроме меня, все были за. В такие минуты ощущаешь железную волю коллектива. Все смотрели на меня и улыбались, будто я выиграл в лотерею. Замечательные все-таки у нас люди!
– А что делать нужно? – спросил я, но все уже выносили стулья.
Через три дня мне сказали, что члены Общества любят родную природу, активно участвуют, имеют право голоса и могут быть избраны. Кроме того, они платят взносы.
Короче говоря, нужно было собрать по шестьдесят копеек.
Я повесил объявление и стал ждать, как охотник в засаде.
Через месяц в кассе общества насчитывалось рубль двадцать копеек. Я прикинул, что такими темпами все станут защитниками природы к двухтысячному году.
А у меня уже лежала пачка новеньких членских билетов. От бездействия они стали засыхать и коробиться, как осенние листья. На них неприятно было смотреть.
Тогда я решил действовать по-другому. Вышел я на лестницу, где все снуют. И тут же навстречу мне дядя Федя. Он мне всегда попадается в решительные моменты жизни. Идет и несет свое ажурное стекло.
– Дядя Федя! – сказал я. – Тебя небось совсем заел урбанизм! Вон какой ты бледный. Как твое стекло. Твоим легким нужен озон. Ты дышишь раскаленными газами, а в это время гибнут миллионы гектаров леса. Их уничтожают гусеницы и туристы. От таких, как ты, дядя Федя, зависит многое. Давай вместе охранять нашу природу и насаждения. Ты получишь членский билет и будешь гордо смотреть в лицо товарищам.
И я положил руку ему на плечо.
– Не трожь меня, – сказал дядя Федя. – Стекло уроню. У меня сегодня самочувствие слабое. Руки дрожат.
– Лес – единственное, что может тебе помочь, – сказал я. – Ты знаешь, как хорошо сейчас в лесу! Подснежники пробиваются, воздух струится, все пробуждается от зимней спячки.
– Не говори! Сейчас брошу к чертям эту арматуру, возьму отгул!
Смотрю я, у человека глаза блестят. Разволновался.
– Дядя Федя, – сказал я. – С тебя шестьдесят копеек. Как с полноправного члена.
Он посмотрел на меня как-то дико сквозь свое стекло и молча ушел. Но мне показалось, что я в его душу что-то заронил.
Отгул дядя Федя взял. На три дня. Через три дня приходит он на работу, крепкий, как Добрыня Никитич, и несет что-то длинное, завернутое в мокрую тряпку. Оказалось, это деревце. Дубок небольшой.
Берет он лопату, роет яму и сажает дубок прямо при входе в институт. И вешает табличку: «Руками не трогать!» Ничего удивительного, отзывчивый человек оказался.
Я ему присвоил звание почетного члена, потому что деньги он так и не дал.
Дежурство
Когда подошла моя очередь дежурить в дружине, я хотел заболеть гриппом. Дежурить в дружине я не очень люблю. Я человек кроткий и вежливый, а таким всегда дают по очкам.
Заболеть гриппом в период эпидемии очень просто. Втянул воздух поглубже – и готов. Но эпидемии как назло не было. Вышло даже хуже эпидемии. Меня назначили старшим в группе.
В семь часов вечера я вошел в штаб дружины. Как выяснилось, весьма кстати. Только что предыдущая группа повела сдавать хулигана. А одного дружинника увезли в больницу, потому что он сломал об этого хулигана палец.
Словом, участок остался без присмотра.
– Выводи своих парней на проспект, – сказал лейтенант, показывая мне схему участка. – Запомни места повышенной нарушаемости. Здесь, здесь и здесь.
Я постарался получше запомнить эти места. Однако никаких моих парней еще не было, они пока не пришли. И неизвестно, когда придут. А нарушаемость ждать не может, она непрерывно происходит на наших глазах.
Лейтенант повязал мне повязку, остальные повязки я спрятал в карман. И пошел прогуливаться.
Прошел мимо магазина, заглянул через стекло в винный отдел. Там клубились жаждущие. Не успел я отойти от магазина, как из соседнего подъезда выходит дядя Федя с телевизором «Вечер» в руках.
– Во! – кричит. – Хорошо ты поспел! Подержи телевизор. Дочь с зятем съезжают на новую квартиру. Сейчас такси придет. Стой здесь, я другие вещи выносить буду.
Стою я с телевизором у дверей магазина. И в повязке. Не успел устать, как из магазина появляются двое в шапках с тесемками. У одного из кармана торчит бутылка. Тот, что без бутылки, его увещевает на всю улицу.
– Ты что же, гад, – орет, – деньги взял, а бутылку не разлил?! Я тебе сейчас рыло буду чистить!
Ну, на самом деле он не так изъяснялся. Тут дается литературный перевод. Он изъяснялся красочнее.
Пока я вникал в суть конфликта, тот, что без бутылки, действительно начал чистить рыло другому. Как и обещал. Публика образовала круг, а один гражданин подошел ко мне и говорит:
– Вот вы, вместо того чтобы стоять здесь, как броненосец «Потемкин», взяли бы и пресекли. Не то ваша повязка, – говорит, – еще больше покраснеет. От стыда.
И пошел себе, понес в кошелочке свинину.
Я не выдержал, пробил телевизором брешь в толпе и вошел в круг.
– Подержи друг, телевизор, – говорю тому, который рыло чистит. – Душа горит, – говорю.
Когда душа горит, все понимают. Поэтому он нехотя, но телевизор взял. Стоит. Тогда второй начинает отыгрываться. Начинает размахивать кулаками перед чужим телевизором. Вот-вот повредит экран.
Тут, к счастью, из подъезда опять вывалился дядя Федя с фикусом и торшером. Я быстренько сунул второму фикус, а себе взял торшер. Это получилось как раз вовремя, потому что вдали показался лейтенант. Тот, который мне про нарушаемость толковал. Я поставил торшер на землю и мигом повязал обоим друзьям красные повязки на рукава. И мы втроем встали под фикусом, как на курорте.
Лейтенант нас похвалил:
– Молодцы, – говорит, – ребята! Культура и порядочек!
Однако только он отошел, с культурой и порядочком стало хуже. Мои новые дружинники опять стали друг на друга наскакивать, пользуясь телевизором и фикусом. Как сойдутся, так звон. И снова толкуют про рыло.
Мне это надоело, потому что однообразно как-никак, и я сказал:
– Когда дежурить-то будем?
Они изумленно посмотрели на свои повязки, и тот, что с бутылкой, говорит:
– Как же мы забыли, что дежурство сегодня?
– А бутылка? – второй спрашивает.
– Придется опосля.
Опосля так опосля. Я спорить не стал. Погрузили мы дядю Федю и пошли дежурить. Между прочим, задержали мою прежнюю дружину, которая опоздала. Они на радостях пошли пиво пить и увлеклись. Мы втроем их пятерых доставили в штаб. Пусть не опаздывают в следующий раз! Мои ребята так старались, что чуть-чуть свою бутылку не разбили. В общем, давно так не дежурили, сказал лейтенант.
Старик
Глядя на нее, я понял, почему на Востоке так много поэтов. Она сидела у окна, склонив голову набок, и грациозно вертела авторучку в маленьких пальчиках. Она была молода. Она была прекрасна. Она поступала в институт.
«Из Алма-Аты, – подумал я. – Или из Ташкента… Роза. Персик. Урюк… Поставлю ей четверку».
Она встала и подошла ко мне с билетом и листком бумаги. Листок был чист, как ее душа.
– Закон Бойля-Мариотта, – доброжелательно сказал я, заглянув в билет. С легким шорохом она подняла ресницы, длинные, как лыжи. Я чуть не задохнулся.
– Его открыл ученый Бойль-Мариотт, – пропела она на своем непостижимом диалекте.
«Шаганэ ты моя, Шаганэ…» – вспомнилось мне.
– Я вас сильно прошу!.. Я хотела объясниться, – вдруг сказала она.
«Объясниться?» – вздрогнул я и поспешно сказал:
– Переходите ко второму вопросу. Микроскоп.
– Я хотела сказать, чтобы поставить тройку. Мне нельзя получать меньше. Поставить тройку, и я поступлю, – горячо зашептала она, и в голосе ее была настоящая страсть.
«Вот тебе и объясниться»! – подумал я и четко произнес:
– Микроскоп.
– Если я не поступлю, меня выдадут замуж. Насильно. У нас так делают с молодыми девушками.
«Черт-те что! – подумал я. – Какие-то байские пережитки!»
– Может быть, вы ответите на другой билет? – предложил я.
– Зачем другой? Я не прошу пятерку. Неужели вам не жалко судьбы молодой девушки? Меня уведут в дом к старику. Я боюсь его…
«К старику… – размышлял я. – Это меняет дело. В конце концов, если вылетит после сессии, не моя вина».
– Ну что ж, по билету у меня вопросов больше нет, – сказал я, чтобы все услышали.
– У нас никто не спрашивает согласия, – продолжала она. – Меня обручили, когда я ходила в детский сад. Теперь он ждет. Разве это справедливо? Разве вы отдали бы свою дочь гадкому тридцатилетнему старику?
И тут я вспомнил, как ровно неделю назад меня поздравляли друзья. Они говорили, что я совсем еще неплох, что приближаюсь к жизненному пику, что выгляжу максимум на двадцать шесть. Я охотно верил, но на душе было как-то неспокойно, потому что в тот день мне исполнилось тридцать.
Поставил я ей двойку. Вкатил два шара.
Пускай возвращается в Алма-Ату. Или в Ташкент, Самарканд и Бухару. Пускай летит на крыльях любви.
Роза. Персик. Урюк.
Пускай скрасит последние годы жизни тому тридцатилетнему старцу. Физики она все равно не знает.
